Дождь над городом

На материке, совсем недалеко от Петропавловска, у Вени Фалева находилась жена (впрочем, какая уже это жена, раз она не живет с Веней, одна формальность, факт в прошедшем времени, и только), и каждый раз, приплывая в порт, Веня ждал, надеялся, что она все-таки приедет встречать его, как это принято (радиограммы он давал), но жена, видно, ушла от него окончательно, бесповоротно, и у Фалева каждый раз было такое ощущение, словно он один на один столкнулся с бедой, с горем, с чем-то таким, что мешает человеку жить, быть счастливым и нужным на земле.

— «В-ваше благородие, госпожа чужбина, жарко обнимала, да только не л‑любила, в ласковые сети п‑постой, не лови, н‑не везет мне в смерти, п‑повезет в любви», — издали донеслось до Володьки. Так с этой песней Фалев и ушел к себе, не мила ему была земля, где любимая изменила, предала его, пошла за другим. И Володька Сергунин прекрасно понимал Фалева.

На причале, расталкивая незнакомых кричащих людей, он протиснулся к матери, обхватил ее голову, прижал к себе и несколько мгновений стоял неподвижно, не в силах что-либо выговорить: слова пропали, истаяли, речи не было, будто язык отсох. Вот, черт возьми, ни вдохнуть, ни выдохнуть, так проняло. Он сглотнул сухую, твердым комком напластовавшуюся слюну, закашлялся болезненно, затяжно. Мать резко отстранилась от него, глаза покрылись испуганным туманом, стали влажными.

— Ой, сыночка, да ты никак простыл?

— Мама, а где Галя? — наконец спросил Володька.

— Ой, сыночка, — мать достала из-за рукава кружевнистый платочек, промакнула на глаза. — Не думай об Гале, сыночка, — сказала она. — Не надо об этом.

— Мама, что с Галей? — тихо, из себя спросил Сергунин. — Что?

Мать опять промакнула платочком глаза.

— Не думай об ней, сыночка, — снова повторила она. Замолчала. Всхлипнула. — Ушла она от тебя, сыночка. Познакомилась со студентом медицинского института... Игорем его зовут, во Владивостоке учится... У него там родители, квартира... Машина, говорят, есть... В общем, не ровня ты ему, вот Галинка и переметнулась. И учиться во Владивосток перевелась, так-то, сыночка.

— Мама, что же это делается? — сквозь зубы промычал потрясенный Володька, до слепящей боли зажмурил веки, покрутил головой, отказываясь верить тому, что услышал. — Неужто это правда, мама?

— Правда, сыночка, — снова всхлипнув, ответила мать, страдая и за него, и за себя, и за непутевую Галку, и за всех них вместе, слезно сочувствуя сыну, переживая.

Володька приоткрыл глаза, замутненные слезой, неверяще заскользил взглядом по толпе, все еще отказываясь понять захмелевшим тяжелым мозгом случившееся, поднял руку, словно заслоняясь ею от удара, медленно закрыл ладонью лицо. И вот какое дело — он почувствовал вдруг, что это не его ладонь, это были Галкины пальцы, длинные, нежные, легкие, и даже запах чистоты, рождающий в мозгу удивление, жаркую радость, был ее запахом, вот ведь как. Не сдержавшись, Володька снова замычал, глухо и тоскливо, задавленный этим ощущением, услышал свое болезненное «м‑м‑мхх» как бы со стороны, превозмог готовые вырваться слезы — превозмог это, но сорвался в другом — ухнул в какую-то бездонь, в пустоту. И далекая мудрая улыбка появилась у него на лице, собрала старческую плетенку морщин у глаз, остро сузила зрачки. Он долго стоял, не двигаясь, находясь в самом себе, в изоляции, в пустоте, не реагируя ни на смех, ни на выкрики, ни на плач, ни на рявканье гармошки — на все эти приметы долгожданной встречи, радостного общения людей, долго не видевших друг друга, — ни на что и ни на кого не реагируя. Поглядел поверх голов — увидел в дымновато-рассеянном утреннем воздухе вулканы. Вековечные атрибуты Петропавловска — два вулкана, Авача и Корякский, находились на своем месте. А куда им деваться? Вулкан Авача — огромный, с темным низом и ярко-коричневой, лаково поблескивающей на солнце макушкой, косо срезанной, с иззубренными краями, похожей на отбитое от пивной бутылки горлышко. Как-то в прошлом году Володька напросился к своему приятелю, бортмеханику на Ми‑4, в пассажиры во время облета петропавловских вулканов. В вертолетном салоне находились вулканологи, от них-то Володька и узнал, что Авачинский вулкан, он живой, дышит, теплый он, потому на его макушке никогда, даже в самую лютую зиму, не бывает снега, вулкан же Корякский — мертвый, он не то чтобы весь в старом, никогда не тающем снегу, он, похоже, в вечный мрамор уже оделся, белый, с черными прожилками, и ни за что не сковырнуть эту оболочку, не лишить вулкан его одеяния.

Кратер Авачи сверху напоминал огромную бомбовую воронку, из которой валил пар, видны были желтые проплешины — это выделялась сера, застывала янтарными подтеками, слой на слой, бугрилась неровно, кое-где появлялись, перебегали с места на место неяркие, холодного брусничного цвета язычки пламени. У подножия вулкана была раскинута брезентовая, с тяжело обвисшими краями палатка, около которой топтались четыре тонюсенькие фигурки — вулканологи-полевики. Им Ми‑4 сбросил послание, закупоренное в полиэтиленовый пенал. Потом полетели назад в Петропавловск.

С воздуха вулканы, несмотря на огромные воронки, отвалы пемзы, не казались огромными, они почти ничем не отличались своим рисунком от рисунка земли — земля и земля, а вот снизу, если посмотреть на них со стороны бухты, вулканы были преогромными, громоздкими набухшими нарывами.

По осени вулканы всегда спокойные, мирные — кажется, ничто их не заботит, не тревожит. А впрочем, какое сейчас дело ему, мужику-брошенке, матросу первого класса Владимиру Сергунину, до вулканов? Есть они или нет их — ему теперь все едино. Он резко выплыл из забытья, из одури, из пустоты, подвигал кадыком, сглатывая что-то соленое — кажется, слезы.

— Пошли, мама, домой, — сказал он.

— Пошли, сыночка, — покорно отозвалась мать.

Но и дома Володьке Сергунину не было покоя — в груди пекло, будто его ударили ножом, во рту было сухо и горько, словно он наелся злого зеленого перца, и совсем не проходило, не отпускало ощущение слезной обиды, и, хотя Володька и понимал, что он должен быть, просто обязан быть мужественным, стойким, он никак не мог справиться с собой. Желтый кожаный чемодан он даже раскрывать не стал, отдал матери.

— На, разберись там сама с подарками. Что не нужно будет, снеси в комиссионку.

Что делать, что делать, что делать? Острое чувство надлома, униженности, скорби пекло его, он не находил себе места, ему хотелось покоя, а покоя не было. Будто и не существовало его вовсе на белом свете. И словно черное рядно кто накидывал на Володьку, и пыльно, душно, смертельно одиноко было ему под этим рядном, и вдобавок ко всему пронизывало его насквозь секущим ветром, неизвестно откуда берущимся и неизвестно куда пропадающим. Он многое знал в своей, еще короткой, жизни, многое умел: и как из просмоленного каната в период голода наваристый борщ сварить, и как на необитаемом острове действующий телефон-автомат отыскать, и как костер запалить трением ладони о ладонь, и как корабельную течь одной нижней рубашкой заделать, даже как боцмана превращать из злющего тигра в Ласковый цветочек — и это знал, но вот одного не ведал: каким снадобьем можно замазать, залечить сырой рубец на сердце? И мучился от этого незнания.

Целых два дня после прибытия в порт он пролежал, нераздетый, в ботинках и в форменке, на койке, щурясь болезненно, щупая глазами потолок, заглядывая в трещинки, раковины, черные узкие норы, проеденные древесным жучком, дышал тяжело и хрипло, будто простудный больной.

Неожиданно на улице хлопнула дверь машины, потом заскрипела калитка, и спустя какие-то миги на пороге Володькиной избы появился Веня Фалев с гитарой в руках, бренькнул пальцами по струнам один раз, другой, подмигнул Сергунину, запел:

— «В‑ваше благородие, госпожа п‑победа, значит, моя песенка до конца не спета, п‑перестаньте, черти, клясться на крови, н‑не везет мне в смерти, п‑повезет в...» — вдруг оборвал пение, хлопнул ладонью по гитаре, та отозвалась каким-то странным утробным звуком. — К‑кончай, парень, в прятки с самим собою играть. Б‑бери шинель, пошли... за з‑зарплатой.

Володька помедлил немного, потом послушно поднялся, сбросил с себя мятую форменку, сменил на новую, стиранную, хорошо отглаженную матерью, почистил ботинки. Делал он все это машинально, по привычке, прислушиваясь к самому себе, к внутренней своей боли, к холоду, тугим обручем обжимающему грудь, к движению липкого комка, спекшегося внутри, пониже ребер. Да не нужна ему эта чертова зарплата, эти деньги, которые он намеревался истратить на свадьбу — все истратить, все, что он заработал в последнем рейсе. На что теперь ему деньги, когда в дом пришел холод, когда он обманут, предан, — на что они, зачем?

Веня Фалев сидел на табуретке, широко расставив ноги, побренькивал на гитаре и говорил поучительно:

— На п‑прекрасных мира сего ты, Володька, — н‑нуль внимания... Вот т‑так себя держи. И тогда они н‑на тебя будут вешаться, словно м‑мухи на липучку. Гирляндою. Проверенный р‑рецепт, классиками всемирной л‑литературы п‑подсказан. А ежели одна м‑муха и сорвалась с липучки, так и лях с нею, ничего в этом с‑страшного нет. Бери пример с м‑меня, — Веня с грустью, которую он не смог сдержать, подкрутил несуществующие усы, — от меня жена ушла, а я и не п‑печалюсь. Вчера на развод подал, а сам гоголем хожу, в ус не дую, с‑сыт, пьян и нос в табаке. И т‑тебе советую — не журись.

Венины слова не доходили до Володькиных ушей, они словно ударялись о какую-то запруду, и их, будто сор, уносило в сторону, в водоворот. А Володька ощущал себя сейчас тонущим кораблем, попавшим в страшный Бермудский треугольник где-нибудь у островов Пуэрто-Рико в Атлантике, где, как Володька читал, гибнут и суда, и самолеты исчезают, как гласит молва, совершенно бесследно, и каждая гибель отдается тревожным погребальным звоном колокола. В Англии, например, в конторе Ллойдовской компании, по каждому погибшему кораблю бьет колокол. Веня Фалев, всезнающий человек, даже называл имена судов, либо погибших в Бермудском треугольнике, либо ставших «летучими голландцами» — обезлюдевшими, одинокими и страшными, с работающими машинами, плывущими по океану. За такими судами, как пенная полоса за кормой, идет недобрая слава, ощущение тлена, холода, вечного молчания, тишины.

— Вообще-то, п‑правы т‑те, у кого в к‑каждом порту подружка есть. Т‑такого везде примут, накормят и обогреют, — талдычил тем временем Веня Фалев, пощипывал струны пальцами, будто перо из утки дергал.

Когда вышли из дому, Володька Сергунин заметил (только сейчас): какая же все-таки глубокая осень уже стоит в Петропавловске. Хотя погода и держится в самый раз, и тихо-тихо кругом, ни ветерка, ни движения воздуха, и темно-медные листья еще висят на деревьях, еще не оборвал их ветер — в природе уже чувствуется перелом, приближение зимы, длинных морозных ночей, воя пурги и нездорового гудения заметаемых проводов, хриплого дыхания собачьих упряжей, на которых в Петропавловск приезжают с севера коряки, — да‑а, скоро золотому осеннему покою наступит конец: еще совсем немного времени, нешумливого, умиротворяющего — и придется рвать финишную ленточку.