Дождь над городом

— Ну-ка, ну-ка, — закричал он, — следопыты, следователи, археологи...

— Где уж нам, — хмуро поддел примчавшийся следом Меньшов. — Это уж по вашей детективной части.

— Дай-ка, майор. Та-ак... — Пермяков провел ладонью по прикладу, ощупывая царапины, зазубрины, потом вскинул его к плечу, зачмокал губами. — Та‑ак. Судя но длине приклада, охотник был невысокого роста и некрепкий физически. В милицию работать я бы его не взял. Ей-ей.

Сам Пермяков, прочно сколоченный, грудастый, грубый и плечистый, любил все тяжелое, громоздкое, даже топорное, соответствующее собственной комплекции. И людей Пермяков ценил по своим меркам.

— Что приладился? — спросил у него Стругов. — Подходит или не подходит? Этих ребят приклад или давно уже здесь валяется?

— Разберемся, — туманно ответил Пермяков.

— Где уж разбираться, — Стругов досадливо швыркнул свернутым вдвое шлемом о колено. — Пошли дальше.

Собака продиралась сквозь камыши следом, низко опущенной мордой раздвигая стебли; когда Стругов обернулся, то увидел ее шею, длинную, лоснистую, в мокрых розовых проплешинах. Что знает эта собака, того не знают люди и не узнают. Черт побери, на Луне побывали, луноход, управляемый по радио, построили, о Марсе мечтаем, а вот язык друзей-животных понимать не научились, и неизвестно еще, когда научимся. Вот ведь...

Словно почувствовав что-то, собака остановилась и, потянув носом воздух, заскулила длинно, тонко, с тоской. Тут же, в ответ, в другом конце Охотничьего Става, в куговых зарослях, послышался сиплый лай, затем мягкий перебор лап по ракушечнику, сверху было видно — в камышинник словно торпеда вошла, тупо застучали друг о друга мшистые головки початков, раздался треск, короткий звериный рык, нутряное аханье ударившегося обо что-то тела, и на людей выскочила собака — тоже сеттер, только кирпично-пегий, с широколобой головой, угольно-красными, светящимися, как у кролика, глазами и блестящим от клейкой влаги носом. Одно ухо сеттера было надорвано точно посредине, ровно — будто ножом надрезано. Собака выскочила на Стругова, майор остановился, услышав за спиной дыхание, совсем невпопад подумал, что если бы он отважился заиметь собаку, то купил бы именно сеттера, статного, честного, умного, преданного. Но ни разу еще Стругов, человек одинокий (жена у него умерла), не рискнул поселить в своей квартире живое существо — ни кота, ни пса, ни рыбок — мешали частые командировки. Иногда он отсутствовал и по месяцу, и по полтора. А такое одиночество, голодовку только верблюд вытерпеть может. И с какой тяжелой душой приходилось бы уезжать Стругову в командировки — мысль об оставленном в квартире псе, голодном и необогретом, спешно гнала бы его обратно, он мучился бы, переживал, не спал по ночам. Не‑ет, живность — для оседлых людей, тех, из чьего существования изъято правило «одна нога здесь — другая там».

— Иди сюда, — шепотом позвал он собаку. — Сюда иди! Джек! Бекас! Дан, Джой! Юм, Бой, Флинт!.. Чик, Моль, Кронид, — майор скороговоркой выпалил все известные ему «дворянские» собачьи имена, но сеттер как застыл в трех шагах от него, так и не сдвинулся с места, только вильнул косматым, в свалявшихся катанцах хвостом н напряженно вытянул голову в ожидании. Стругов понял, почему собака не подходит, не обнюхивает, не ищет хозяина — сеттер находился с подветренной стороны и хорошо чувствовал запах каждого из них, давно уже разобрался во всем и уяснил, что хозяина среди прилетевших нет, потому и не стремился даваться в руки.

— Кронька, Чикуля, Флинтарь, Юмаша, — Стругов переиначил несколько имен в ласкательные, но собака не сдвинулась с места, лишь еще напряженнее вытянула голову, а глаза потемнели, став враждебными, настороженными. Стругов похлопал ладонью по колену, приглашая. Он ощутил, как свежеет и теплеет у него внутри от сочувствия к этому беспокойному и преданному животному, нагнулся, узрев краем глаза замысловатую, скрученную в спиралеобразную трубу ракушку, но не успел рукой дотянуться до диковинки, как сеттер, издав короткий приглушенный звук, в гигантском прыжке метнулся в сторону и, раздвоив грудью стенку камышинника, исчез.

— Вот так пе‑ес. М‑да, — Меньшов, находившийся рядом, цыкнул слюной, отер рот тыльной стороной ладони. Стругов не понял, одобряет ли Меньшов поведение пса или же, напротив, порицает, и он хотел было спросить, но Меньшов сам поставил точки на i, заключил: — Хозяину чрезвычайно преданный. Кроме хозяина, больше никого не признаёт. И не признает. Приручать такого пса целую жизнь надо. Почти невозможно... Одичает, в плавни уйдет, а с чужим человеком жить не будет. Мд‑да. Этот пес — однолюб, вот какая его порода.

Стругов посмотрел на Меньшова недоверчиво, но ничего не сказал в ответ, лишь махнул растревоженно рукой и, забыв про ракушку, прошел к хрустко расправляющемуся провалу, оставленному в камышиннике телом собаки.

— Эх, псина, псина, — произнес он в печальной раздумчивости, — куда же ты сбежал? Зачем тебе это? И где же люди, а?

Постоял несколько секунд молча, неподвижно опустив тяжелые, заросшие седеющим пухом руки с набухшими хребтами вен, грузный и несколько неуместный среди вызывающе ломкого, непрочного затишья. — Неужели погибли люди, а? И где их теперь искать? Хотя бы то, что осталось...

Они обшарили весь Охотничий Став, но ничего, кроме давешнего обломка ружья, не нашли; вывод был следующим: то ли охотники успели ночью эвакуироваться на лодке и лодку унесло в море, то ли всех их смыло накатившимся валом.

...Собрались у вертолета, запаренно дыша после поисков, каждый выбрал место в тени, лишь Гупало расположился в стороне; с беспечным, праздным видом он подставил под лучи шелушащееся, обветренное лицо, медленно завращал головой — вначале одной щекой к солнцу, потом другой. Через несколько минут он вытащил из планшетки командирскую книжку-дневник, оторвал разлинованный листок и, послюнявив его, приклеил к носу.

«Совсем еще пацан», — подумал Стругов, глядя на блаженный лик лейтенанта, спросил тихо:

— Ну, что будем делать, товарищи?

Никто не отозвался, и, когда молчание грозило затянуться, Стругов спросил громче, отчетливо выговаривая каждую букву, словно школьник, читающий по слогам:

— Что делать-то, а?

Меньшов отогнул рукав куртки, постучал ногтем по стеклу часов:

— Для начала надо, наверное, перекусить, товарищ майор. Время обеда. За едой и обсудим.

— Но время же дорого... Каждая минута на счету, — поморщившись, возразил Стругов. — Может, от этих минут жизнь людская зависит, может, она на волоске уже...

— Десять минут на еду надо, а заодно и на обдумывание. Необдуманных поступков нам нельзя совершать, товарищ майор.

— Ты, Меньшов, складно говоришь. Словно «Блокнот агитатора» вслух читаешь. А людям как? — спросил Стругов, потом махнул ладонью, соглашаясь: — Ладно. И собак заодно покормим.

Все разом посмотрели в конец длинного, прямого, как луковая стрела, хвоста вертолета — пятнистый сеттер сидел там и, тонко взвизгивая, зализывал побитую грудь.

— Давай-ка, Алексей, харчевую сумку сюда.

— Сиди-сиди, — Меньшов остановил поднявшегося было Гупало. И куда только его обычная сонливость делась — вон как быстро вскочил, когда речь зашла о еде. — Загорай, пока время есть. Я схожу...

— А я не загораю, я обдумываю, — Гупало пожал плечами и вопросительно посмотрел на майора — Стругов не любил, когда не выполнялись его приказы, — на этот раз майор лишь устало кивнул, потер пальцами плохо выбритый, с редкими кустиками седой щетины подбородок. Гупало отвел глаза — ему вдруг стало жаль этого немолодого, столько видевшего и перенесшего в жизни человека, чей вид так контрастно противоречил цветущему виду бортмеханика Меньшова и его собственному виду и сытому, раздобревшему лентяйству пожилого Пермякова, струговского одногодка. Меньшов беззвучно появился в притеми вертолетной кабины, ловко спрыгнул на ракушечник, потянул за прочный брезентовый ремень бокастую сумку. На ходу он вытащил из сумки цветистую, но уже до тканой основы вытертую клеенку. Быстро присев, расстелил ее на ракушечнике. Тут же чертыхнулся с хмурой досадой: стремительно пронесшийся ветер резко завернул угол клеенки, сложил. пополам, швырнул горсть крупного колкого песка сверху.

— Привет от старых штиблет, — басом прокомментировал Гупало. — Наше вашим, давай спляшем, — он подполз на четвереньках, приподнял клеенку, ссыпал песок под ноги. — Скатерть-самобранка: и в огне не горит, и в луже не тонет...

Посмотрел на майора. Стругов молчал, он очерчивал прутиком собственные сапоги, вдавленные в песок по самые запяточники.

— Собак чем будем кормить? — спросил Меньшов.

Стругов поднял голову, потянулся к кругу колбасы, торчащему из сумки, вытащил, разломал его пополам.

— Колбасой вот и покормим. Буковинская называется... А сами докторской обойдемся. Как? За?

Меньшов хмыкнул и, подняв руку, проголосовал «за».

— Я тоже за, — сказал Гупало и посмотрел на Пермякова, Пермяков с деланно безучастным видом сунул руку в потайной запазушный карман, поерзал там пальцамн, извлек плоскую стеклянную флягу, по самую пробку наполненную прозрачной жидкостью. На дне фляги шевелились крупные катыши перца, майор предупредительно поднял палец, погрозил Пермякову:

— Сам пей, а ребятам в рот ни-ни... И вообще заруби, Пермяков, что пьянство — один из элементов сумасшествия. Это врачи так говорят. Понял?

— А зачем мне твоих ребят поить? Не хотят — не надо. Силком заставлять не буду. Точка, майор! Не буду...

Пермяков взболтал флягу, приложился к ней крепким ртом, шумно глотнул, кося на Стругова хитрым глазом.

— Боишься, совращу? Не боись, не бои-ись...

Стругов поглядел на камышинник, на заросли куги, среди которой блеклой зеленью расцвела сныть, чья кашица в летнюю пору пахнет медом и стеклянно звонка от пчелиного гуда, а сейчас мертвенна и по осени бесплодна, и у него даже горло защемило — скоро пойдет снег, наступит унылая пора, а с нею и тоска заползет в грудь, застынет болезненным комом под сердцем и растает, лишь когда снег окрепнет, зима упрочит свои права и полностью войдет в силу.

— А второго-то пса нету. Простыл след, — проговорил Меньшов, проследив за взглядом майора. — Времени нуль, ждать не будем.

— Да вон он, ваш пес! Жрать захотелось — живо прискакал. — Пермяков, запрокинув голову, вновь приложился к фляжке.

Со спины по мокрой береговой кромке к ним заходил кирпичный сеттер.

Стругов резко повернулся, вытянув губы, тонким цыком подозвал собаку. Пес остановился на секунду, поджал под себя одну лапу, видно ушибленную, потом все же подошел, кривобокий, диковатый; осторожно, словно под ним были гвозди, опустился телом на ракушечник, положил голову на лапы.

— Умница. С высшим образованием, — тихо похвалил его Стругов.

Порывшись в боковом кармане сумки, он достал фольговое ребристое блюдце, положил на него половинку колбасного круга.

— Держи, старина. Может, разрезать, а?

Пермяков тяжело рассмеялся.

— Не смейся. Мы не в шапито...

— Ты, майор, с собакой, как с любимым ребенком обращаешься. Ты ему еще слюнявчик на грудь приспособь.