Дождь над городом

— Жалко на три года работу бросать.

— Работа никуда не уйдет. Договорились?

Евтухов коротко наклонил голову, рыжий чуб рассыпался, съехал на лоб. Макушек у Евтухова было две. Двухмакушечные, они счастливые, двухмакушечным всегда везет.

— До свиданья, Федор Федорович!

— До свиданья. Приказ о командировке в Благовещенск на сдачу экзаменов мы подготовим. Завтра можете получить деньги и ехать. Ни пуха вам...

— К черту, — ничуть не запнувшись, с армейской четкостью отбарабанил Евтухов и закрыл за собой дверь. Некоторое время он потоптался в предбаннике, о чем-то говоря с Зиночкой, — было слышно, как скрипит старый, рассохшийся пол под его ногами, потом гулко хлопнула дверь приемной.

Берчанов встал, подошел к окну. Огромная и странная в своей огромности, набрякшая ночной чернотой туча загромоздила небо, заняв почти все светлое пространство, край ее уходил за стертый предгрозовой темнотой горизонт, сливался с ним. Длинная и тонкая, страшновато острая молния ударила в Зею где-то за Кренделем — крутым колтыжистым островом, на котором в любое время дня и даже ночи, в любую погоду стыли согбенные фигуры рыбаков. Молния вошла в воду плоско, оплавив ее золотом, и на волнах заплясали, оживая, бурунчики — от молнии, как от гранаты, сыпануло осколками. Раздался грохот, от которого у Берчанова мгновенно заломило в висках, а потом в наступившей после удара тишине стало слышно, как дробно колотится пугливое сердце: уши заполнил басовитый шмелиный гуд. За первой молнией небесную чернь расколола вторая, ветвистая, словно дерево, гнутая. Распрямляясь над Зеей, она сделала скачок в сторону, просвистела над городом и ударила в край сопки. Тут же на землю рухнул водяной шквал. Это был настоящий поток — дождь шел так плотно, что плакат, стоящий в трех метрах от окна, враз утонул в темной, отвесно падающей воде. Хрястнул задавленный дождем гром. Берчанов закрыл окно, подумал, что тяжело сейчас тем, кто ведет по Зее плоты. Створов не видно, берега сокрыты, в этой полуночной мгле проще простого посадить плот на мелкое дно, на приглубый остров. Кто же из капитанов сейчас находится в пути? Он взял в руки разграфленную химическим карандашом оперативку. Та-ак... Капитан Иноков на толкаче «Прошва». Подошел к телефону, набрал номер. Начсплава Хохлаткин отозвался сразу.

— Сергей Кириллыч, «Прошва» в пути? — спросил его Берчанов.

— В пути.

— Связь есть?

— Полчаса назад была. Мы предупредили Инокова, что гроза, предложили причалить.

— Согласился?

— Иноков — капитан осторожный. Куда же ему деваться?

— Добре, — сказал Берчанов. — Будете связываться еше — позвоните мне. На всякий случай держите пару катеров наготове. Если посадит плот или упустит, здесь всякое может случиться, тогда подмогу пошлем.

— Будет сделано, — сипловатым простудным голосом пробормотал начсплава.

Вновь вспыхнула молния — рогатая, жаркая, тут же коротко, преодолевая задавленность, ухнул гром. Молния ударила близко — скорее всего, в длинный, заросший лебедой пустырь, разделяющий сплавконтору — с ее цехами, складами, затонами, свалкой, полной преющей коры, лиственных комельев, рейдами, причалами — и аккуратно обрезанную белобокую кайму города, его окраину. А может, молния ударила в самую окраину, а может, следующий удар придется по сплавконторским складам?.. Берчанов забеспокоился, хотел было соединиться с начальником пожарной части, но остановил себя — не нужен этот лишний контроль, он часто не на пользу идет, инициативу глушит. Пожарным «промыслом» заведует человек хваткий, головастый, знает, когда надо быть начеку, а когда лишний часок соснуть...

Дождь грохотал так, что казалось, будто неподалеку бьют из пушки, выстрел за выстрелом, не прерываясь, удар за ударом, раз за разом, и тяжелое, отдающее войной и бедой «бах-бах-бах-бах» остро прокалывало уши и становилось от этого цепкого недоброго звука бесприютно, сиро на душе, жизнь лишалась естественности, привлекательности, в ней прозрачнели, белесели, гасли все краски. Чтобы хоть как-то отвлечься, уйти в сторону от яростной пальбы дождя и грома, Берчанов начал думать о Евтухове. Парень хваткий, этот Евтухов, быстрый, сообразительный, из такого может выйти толковый мастер, начальник участка, даже цеха. Это закон. Когда окончит техникум, надо будет помочь ему в институт определиться. Впрочем, что заранее загадывать? Три года отучится, ребячество с него сойдет, все наносное отшелушится, там видно будет. А потом, самому еще надо будет за эти три года на месте удержаться — не то ведь в один прекрасный момент Горюнов не выдержит и действительно снимет с работы, переведет в начальники сплава. «Тем более у тебя начсплава некрепкий какой-то», — вспомнил он слова Горюнова, и так отчетливо и ясно, что каждая буковка была окрашена в свой колер, так материально прозвучали эти слова у него в ушах, выплыв из грохота дождя, что Берчанов даже поглядел на дверь: уж не в предбаннике ли Горюнов? Галлюцинация какая-то. Но нет, дверь кабинета плотно прикрыта и никого, кроме секретарши, похоже, нет в приемной, за стенами же здания стоит такой нутряной гром, что его не перекричать: там, на воле, ливень мордует землю, там куражится водяной поток, заливает, запрессовывает земляные поры, закидывает плоты на берег, чистит топи и протоки. Изомнет злая вода землю, истопчет, извредит, исцарапает, и кажется, уже конец свету, планете, земле конец — такая она смятая и мертвая, тихая, полная беды и тревоги, задавленная, — но стоит выглянуть солнышку, как начинают двигаться, расправляясь и оживая, недвижные травы, закостеневший песок — темнеть разломами, а под обезображенным, сплошь в выворотнях, глиняным одеялом возобновит свой ток, свой нервный бег густая планетная кровь. Словом, на солнышке оживает, оживает, оживает землица, рождает ответное тепло, ответную любовь.

Берчанов вновь подумал о Евтухове — не так уж давно он сам был таким же, моложе молодости, легким на подъем, быстрым на решения. До четырнадцати лет прожил с батей на участке в тайге, ходил с мелкашкой белковать, утей бил мастерски — прямо на воде, не поднимая с волны. Никто, кроме него, не умел так лихо и проворно расправляться с кряквами, с боровой дичью, с копалухами и палюшками. А однажды Федька даже на хозяина тайги с одноствольным бердачом попер. Уложил. Сам. Никто из взрослых не помогал, не стоял на «спасе», не подстраховывал. После десятого класса Федька поступил, как он говорил, в «ремеслуху», благополучно окончил, выучился на столяра. До армии успел в конторе поработать, шестой разряд получил, потом три года, день в день, отслужил на западной границе, вернулся на Дальний Восток, поступил в техникум, а затем и малость повыше поднялся — сдал экзамены в институт...

Тут в дверь заглянула Зипочка. Она уже была обута в низкие, широкие в распахе боты «прощай, молодость», скрипучие, новенькие, с большими блестящими пуговками по бокам; ноги, тонкие, в нитяных, сурового цвета чулках, смешно вырастали из обуви, — секретарша, судя по всему, собралась отправиться домой.

— Федр Федрович, вам жена звонит, — привычно истончив голос, проговорила она.

— Спасибо, — поблагодарил Берчанов и, подождав, когда Зиночка закроет дверь, — он всегда смущался, если кто-либо присутствовал при его разговорах с женой, — взял в руку телефонную трубку.

— Здравствуй, Ирина.

— Домой думаешь сегодня? Или ночевать в конторе останешься? Рабочий день-то кончился.

— Дождь идет, Ирин, — несколько виновато, с тяжелой тихостью в голосе произнес главный инженер. — Так хлещет, что нос за порог высунуть нельзя. Слышь, палит? — он оттянул спиральку телефонного провода, поднес трубку к форточке, подержал несколько секунд, глядя, как дождяные осколки мокрят руку. — Слышишь, что тут у нас творится? Светопреставленье. А у вас в городе как? Тоже небось водопад?

— Ты на дождь, Федор, не ссылайся. Школьная это уловка, Федор, детская. Садись в машину и домой. Чтоб через двадцать минут был. Это приказ. Ясно?

— Угу, — сказал Берчанов, сощурился, словно от сильного щипка, он любил свою жену и до сих пор не научился переносить такие вот, излишне прямые, немного даже грубоватые, без ласки, без нежности разговоры; каждый раз он переживал и каждый раз — вот странное дело — во рту у него оставался осадок горечи, перемешанной с кислиной, будто зеленых дичков испробовал или микстуры выпил. Надо бы найти что-нибудь защитное от таких уколов, и тогда не будет возникать ощущение странного холода, грусти, бесприютности, болезненной зависимости от других, скоротечной и совершенно неожиданной тоски по жене, по ее дыханию, смеху, теплу, чистому запаху, и к грубости ее тогда он сможет относиться спокойно, принимать без обиды.

Да, многому еще он не научился — к слову, до сих пор не нащупал, где кончаются производственные дела и где начинаются домашние заботы, все у него сливается воедино, одно является продолжением другого. Дома ему, например, постоянно снятся технические сны — про работу, про прошлое и настоящее, про сплавщиков, откатчиков, механиков, пилорезов.

— Не-ет, через двадцать минут рано. Через час, ну, через полтора, в худшем случае, двинусь, — сказал Берчанов, — у меня тут кой-какие дела скопились, надо разгрести.

— Тяжело жить с тобой, Федор. Ты жену на бревно готов променять, если этого бревна не хватает для выполнения плана.

— Не надо меня так. За что? Как крапивой... А? — он умолк, прислушался к шебуршанью в телефонной трубке с каким-то знакомо усталым, загнанно-грустным чувством, вздохнул. — Что молчишь?

Вдруг услышал в ответ тихий смех, и что-то ласковое, теплое, бодрящее родилось у него в груди, от этого даже увлажнились глаза и в висках заломило.

— Ну не молчи, — попросил он.

— Я очень, очень прошу тебя, приезжай сейчас же, — послышалось в ответ. — Ну, пожалуйста. Мы в кино с тобой сходим, а? Французский фильм, Луи де Фюнес в главной роли, все хвалят. Ведь давно мы с тобой не были в кино?

— Давно, — согласился, приходя в себя, Берчанов. Покосился на кучу папок, лежавших справа от него, — вон сколько еще непросмотренных, просмотренные он кладет слева от себя, покосился на зеленые, в грубых остинах корки скоросшивателей, в которых находились неподписанные документы. Чтобы перелопатить эту гору, ему часа три потребуется. Если не больше.

— Ну приезжай! Ну пожалуйста, — попросила Ирина.

— Хорошо, — громко сказал Берчанов, — уговорила, Ирин. Брошу все и сейчас прикачу. И шут с ним, с дождем.

— Все-все бросишь?

— Все-все.

— К черту и к чертовой бабушке? — спросила Ирина капризным, требующим продолжения тоном. «Детство какое-то», — подумал Берчанов. Произнес:

— К черту и к чертовой бабушке тоже.

— Я люблю тебя. И жду.

— И я люблю тебя, — шепотом сказал Берчанов. Около уха, лихорадочно частя, остро затенькали гудки отбоя. Берчанов положил трубку на рычажки, отрешенно взглянул на скоросшиватели с приказами, придвинул к себе. В кабинете было душно. Не вставая из-за стола, он потянулся, линейкой толкнул переплет рамы. Окно раскрылось. Дождь еще бесновался, но уже не с прежней лихостью. Где-то на востоке, в задымленной боевой черноте, проклевывался свет — значит, скоро гроза пройдет, покатит дальше, пока не растранжирит силы свои, не угаснет, не обовьется где-нибудь в тайге вокруг вековухи-пихты или не разобьет себе лоб о каменную шляпу сопки.