Мое настоящее имя

Сегодня холодно, серо и уже почти темно, хотя до вечера далеко. Да еще ветер завывает и треплет кусты под окном. Тоска берет, я даже немного пожалела, что не пошла с остальными. Хорошо, что у меня есть ты, Нэл. У тебя бывают такие дни? Когда с глубины души поднимается всякая муть, всякий сор, налипший к тебе против твоей воли. А чтобы отвлечься и отряхнуться, надо чтобы у тебя кто-нибудь был. Ну, поговорить и все такое. А у меня никого нет. И убежища я себе никогда не найду, даже если будет крыша над головой и мягкая постель, как сейчас. Я отравлена, и мне никогда не быть здоровой, у меня никогда не будет любви, не будет настоящего приюта. Мне хочется плакать, но нельзя, а когда все-таки текут слезы, я показываю знаками, что это я не по-настоящему реву, что это у меня и зрительную жилку задело тогда, когда… Да я не объясняю когда — не объяснишь, и вообще, какая разница… И я надеваю яркие тряпки и выхожу на сцену, и тогда делается легче, даже совсем легко, особенно если бросаю факелы. Воздух вокруг меня становится горячим и гудит, и под конец все кругом тоже гудит и гремит, и я тогда заражаюсь этим огнем и забываю, что все это обман, пустышка, фантик без конфеты. А потом, как только все кончится, становится плохо, еще в сто раз хуже, чем было. Я хотела всего-то немного власти над предметами и не заметила, как сама попала в плен, загнала себя в силки, из которых теперь не выпутаться. Я раз или два убегала на реку, чтобы утопиться, но и мысль о смерти не приносит мне надежды на облегчение. Да и река небось выплюнет меня, если не сразу, то погодя, и буду я бродить в душных сумерках и пугать бездомных детишек, как нас пугала Серая Дама с черными провалами на лице. Что же я сделала с собой и зачем…

* * *

Ой-ей… Так, Нэл, я тут всякого наваляла, ты не бери в голову. Это я, пока Риды не было, решила полечить свою простуду ее бузинным вином. Левкой всегда им лечится, хотя, по-моему, никогда и не болеет. Или, может, поэтому и не болеет. А я напилась, как ты понимаешь, просто в сопли. И сейчас у меня уже без всякого притворства трещит голова и тошнит. А сегодня надо работать, сколько ж можно отлынивать… Бедная я, несчастная… Сегодня гораздо бедней и несчастней, чем вчера!

Продолжаю. Уже ночь, я устала и болит все, а заснуть не могу. Ну и хлопали нам сегодня, я чуть не оглохла! И ты знаешь, Нэл, они не мне хлопали. Это Левкой придумал новую штуку и никому не показывал. Ну, я знала, что он что-то репетирует, но он все время репетирует, а целиком никто еще не видел. Даже я не знала… Немного обидно. Но у него так здорово получилось!

Сначала все было как обычно, Эле-акробатка выступала на коврике. Потом Горица вынес на сцену такую специальную штучку из двух жердочек, которую обычно вверх поднимают вместе с Эле, что-то вроде качелей получается. Там с потолка спускается веревка, на конце петелька. Горица, как положено, в эту петлю качели как бы вдел и пошел за кулисы, где лебедка стоит.

И тут слышу — Ласси свою скрипочку достал и завел «Цветики мои, цветочки…» Тут уж мне понятно стало, чей сейчас выход.

Значит, на сцену с другой стороны выходит Левкой. Лицо набеленное, на голове шляпа, на носу очки и книжку на ходу как бы читает, под ноги не смотрит. Вроде и ничего еще не сделал, но так выступает, будто золотом шьет, и в зале сразу смешки. Он на них глянул сердито, потом опять в книжку, пальчик послюнявил, страничку перевернул… Шел, значит, шел и — бац! — о качели споткнулся. Рассердился, пнул их ногой, они в угол улетели… А другой ногой он как раз в петле стоял, и тут Горица за сценой свою лебедку крутанул — и Левкой так и взметнулся под самый потолок и повис там на одной ноге, а другой дрыгает так, что башмак с нее вниз улетел. И книжка вниз улетела, и шляпа, и очки. Очки, понятное дело, без стекол были, одна проволока. А Левкой покачался там немного вниз головой, а потом — рраз! — схватился руками за перекладину наверху, к которой все крепится, подтянулся и уселся на ней, как петух на жердочке. Платочек достал, лоб промокнул… платочек тоже вниз улетел.

А там Эле-акробатка опять вышла, головой крутит — куда ее качели подевались. Платочек ей как раз на макушку аккуратно улегся. Она голову подняла, ахнула, а Левкой ей сверху машет, руки к груди прикладывает — мол, помогите, снимите меня отсюда! Эле внизу встала, руки кверху протянула, будто поймать его хочет, и показывает: прыгай! А он прыгать боится, сполз вниз, на руках повис на перекладине… а до пола все равно далеко. Эле в свою очередь прыгает, чтоб до него дотянуться, хотя он высоко, не допрыгнешь. И тут с Левкоя штаны стали сползать — он там по дороге успел как-то подтяжки спустить. И Ласси наяривает «Ах я, бедная девчонка, панталоны потеряла…» Левкой ерзает в воздухе, ножками сучит, а штаны все равно сползают, да так чуть и не упали с него, за ступни только зацепились. Тут Эле гикнула по-молодецки, подпрыгнула как на пружине и за штаны ухватилась, да так на них и повисла вторым ярусом. Левкой подтянулся обратно и Эле поднял за собой, и уселись они оба на перекладине.

Тут Ласси, понятно, заиграл «Цыпа моя, цыпочка, я твой кочеток», в зале так и грохнули. Левкой им пальцем погрозил, потом штаны свои натянул. Потом на Эле посмотрел… локтем ее толкнул, подмигнул и давай снова штаны снимать. Она ладошкой прикрылась и хихикает. А он ее за пояс на платье дергает. Ну она размотала поясок, отдала ему, платье с плечика спустила, головой вертит, волосами своими рыжими его по лицу мажет. А Левкой привязал штаны к перекладине, потом пояс к подтяжкам, спустил вниз… Как раз почти до пола и хватило. И показывает Эле — полезай! Ну ей это раз плюнуть, она как молния проскользнула, только голые ноги мелькнули и волосы взметнулись, и вот уже снизу ему машет. Левкой там не спеша рукава засучил, на руки поплевал, вдохнул поглубже…

И вдруг выходит на сцену Ириска, мальчиком переодетая и чумазая еще больше, чем обычно, а в руках рогатка. И ка-а-ак стрельнет в Левкоя! А он в это время на одной только ноге стоял. Руками взмахнул, покачнулся… ну и полетел вниз камнем.

И Ласси тут со своим «Ах, быть бы мне воробушком…» Но Ласси не слышно было, потому что зал весь всхлипнул, и я вместе с ним.

Чуть-чуть Левкой до пола не долетел, на два моих кулака, наверно… И повис вниз головой, раскачивается, волосы сцену подметают. А ногой в петле, на той самой веревке, которая его вверх подняла, только она теперь покороче стала. Немного покороче, ровно на столько, чтобы ему хватило не разбиться. Когда только прицепить ее успел, я не заметила, и никто не заметил.

Я его потом, когда обнимала, кулаком в бок слегка ударила. Ну или не очень слегка, не знаю. Он засмеялся, по голове меня погладил. Думал, я испугалась. Я и правда испугалась, но это уж работа у нас такая… с непривычки страшновато, а на самом деле ничего. Я больше про другое: зря они Ириске такую роль придумали. Когда она вот так из рогатки в него стреляет, а он потом падает… Зря это. Только как я им объясню?

А может, он специально так все придумал. Вот же, мол, все равно живой остался. Может, ему так легче.

* * *

Я давно тебе ничего не писала, Нэл. Некогда было. У нас тут наконец наступила настоящая весна, горячая, пышная и душистая. Ты любишь весну? Я вот даже не знаю. Ее принято любить, да и правда — приятно, когда становится тепло и сухо, и больше не надо мерзнуть, да еще все зеленое и цветет. Но я почему-то не могу этому радоваться по-настоящему. Все говорят: «Ну, в городе весна не так заметна, а вот как уедем из Салиса…» Может, дело в том, что я не очень-то люблю уезжать из Салиса. Мне здесь нравится. Хотя тут много людей и они глазеют на улицах, а я и ответить им не могу, даже если найдется что сказать… Но это уже неважно. Все равно я люблю Салис, люблю идти по мостовой после дождя, когда она мокрая, а солнце уже светит, и мое отражение бежит по отполированным камням вместе со мной. Не настоящее отражение, а так, пятно… в самый раз. Еще люблю Розовый Грот, он прямо настоящий дворец из сказки. В первый раз я даже боялась в него войти, все казалось, что выгонят. Сейчас-то конечно привыкла. Есть плохие места и хорошие, Салис — хорошее место, а Грот — его сердце.

А что делать за городом — я не знаю. Такая пропасть пустоты и скуки, если только ты не пашешь землю. А если пашешь, так еще тоскливее и скучнее. Я люблю реку и холмы, но это тоже часть Салиса, хотя и за его пределами. А мы ездим в дальние деревни, когда там ярмарки. И в другие города, но там все чужое и неуютное, и работать тяжело. Хорошо, что Левкой такой… такой, какой он есть. Ему как будто везде одинаково легко, а вместе с ним и мне тоже. Но вот зачем мы ездим в Лаз — я не понимаю. Нет, город большой и богатый, платят там щедро и все такое. Но я его ненавижу. И даже не потому, что там по-прежнему стоит на склоне Смородинной горки безобразный сиротский приют с грязно-бурыми стенами, отвратительный дом, в котором… Да ну его совсем, не буду вспоминать. Лаз я ненавижу вовсе не поэтому. Просто ненавижу и все. Впрочем, туда мы поедем еще не скоро, сначала будут другие места, поприятнее.

Показалось, что Ириска проснулась. Горица увел Эле-акробатку гулять. Весна же, то-се. А Ириска со мной осталась, наелась Ридиных пирогов и спит. А я пишу тайком. Может, Эле выйдет за Горицу. Он видный парень, девушки так и липнут. А я никогда не выйду замуж ни за кого. Да и плевать. Хватит с меня. Спрячу-ка я свою писанину, а то вдруг Ириска увидит.

* * *

Я тут подумала, что не написала про Левкоя. Ну, что с ним случилось. Как-то забыла. Остальные тоже редко про это говорят, но я вижу, что часто вспоминают. Я его не знала другим, а они знали.

Мне Эле-акробатка рассказала, она рядом тогда была. Это два года назад случилось. Нет, чуть больше, два года назад они меня к себе взяли, а это еще до того было. На третий день весенней ярмарки, когда карнавал, Репей со своими выступал на площади. Левкой и Эле (не акробатка, а другая, его Эле) тогда нарасхват были, в трех местах за день работали. А под вечер должны были вернуться на площадь, где главное гулянье и фейерверк. Их зрители задержали, не хотели отпускать, и Эле-акробатка за ними побежала, чтобы на площадь позвать, пока не стемнело.

Двинулись они к площади на своей повозке. Женщины сидят, Левкой идет рядом — ему места не досталось, там еще всякая рухлядь была навалена для выступления. Кругом толкотня, шум, из окон все повысовывались, машут, кидают цветы, хлопают хлопушками, ну, как это обычно бывает. Эле цветами прямо засыпали, такую красотку и на карнавале редко увидишь. И кто-то в повозку кинул сверху хлопушку, ну или что-то такое. Эле засмеялась, потянулась поднять, но Левкой у нее из рук выхватил. Это не хлопушка оказалась, а шутиха, какие вечером на площади запускают. Днем-то кому они нужны, пока светло. Левкой ее поднять только успел, и она у него в руках взорвалась. От искры и в повозке что-то загорелось, да быстро потушили. А Левкой… вот таким остался. Лицо, и шея, и грудь. На руках у него перчатки были, руки уцелели. А то бы он и работать больше не смог.

Он еще чуть не ослеп, первое время видел плохо, а потом вроде ничего, прошло. Но в голове, видно, какая-то жилка все-таки лопнула, и он говорить перестал. А может, это из-за того, что Эле ушла. Она сначала за ним ухаживала, а потом враз собралась и ушла, никому ничего не сказала. И Левкой, когда в себя пришел, уже больше никому ни слова не сказал. Потом, как оклемался, снова работать стал, как раньше.