Мое настоящее имя

Сегодня было не лучшее мое выступление. Вряд ли кто заметил, что я напортачила, но это не утешает. Я-то сама знаю, что сплоховала, и если оно и дальше так пойдет, придется мне бросить это занятие. А жаль. Я люблю его, во-первых. И это, в общем-то, единственное, что я умею делать, во-вторых. Так уж получилось. Попробую рассказать по порядку.

Меня зовут Финни. Нормальное имя, не слишком длинное, не слишком короткое. Не такое трескучее, как у некоторых. В самый раз. Мне четырнадцать лет. Неплохой возраст, хотя я уже немного тоскую по детству. Никто не торопит меня взрослеть, артистки вообще до седых волос носят короткие юбочки с блестками и при разговоре хихикают, как школьницы. Это так и положено. Поэтому я в свои четырнадцать тоже ношу дурацкие девчачьи юбочки, но, правда, надеваю их только для выступления.

Ну вот, вспомнила — и сразу настроение испортилось. Ладно. Я чуть не уронила красивую ярко-синюю тарелку с золотой каемкой, мою любимую. В самом почти конце она вдруг вырвалась из пальцев не вовремя, а я и сделать ничего не могла, только стоять да смотреть: вот она описывает дугу — чуть более крутую, чем надо, неправильную, отвратительную, как петля капкана, издевательскую дугу, и летит, летит, летит вниз, а я могу только следить за ней с ужасом, потому что в руках у меня другие дуги, петли и линии, послушные, свивающиеся в положенный им узор, и их много… ну, точнее, ровно столько, сколько я могу удержать, а моя тарелка василькового цвета сорвалась с привязи и летит навстречу… Навстречу моей левой руке. Я успела. Я на один волосок обогнала ее — и спасла. Вряд ли кто-то что-то понял. Зрители ахнули конечно, но они всегда ахают, это ведь мой лучший номер и его лучший момент. Но я-то знаю, что случилось. И мне это не нравится.

Но я хотела рассказывать по порядку. Итак, Нэл… можно я буду называть тебя так? Я не знаю твоего имени, а это вроде бы ничего. Итак, мне четырнадцать, и последние шесть лет своей жизни я жонглирую, а последние два года — выступаю на сцене. Иногда вместе с Левкоем, но чаще одна. Левкой — это я его так зову, а полное его имя — Левкаиро Болезио. Как раз их таких дурацких имен, которые годятся для сцены, а в жизни звучат неловко.

Левкой — мой приемный отец. Он хороший. Это главное, что надо о нем знать. Но остальное про него тоже интересно, я все расскажу. Он довольно красивый, хотя непривычно смуглый, в наших краях это редкость. Иногда он белит лицо перед выходом на сцену, чтобы было посмешнее, но это всегда получаются самые грустные его выступления. Может, потому что под слоем белил его шрамы делаются заметнее. Так-то к ним все уже давно привыкли.

Левкой умеет все, но боится высоты и не так хорошо жонглирует, как я. Но он все равно самый главный у нас, в городе его знают все до единого. Когда мы ходим гулять на реку, к нему слетаются бабочки и садятся на волосы и на руки, а иногда приползают ящерицы. Бабочек я боюсь и отхожу подальше, а вот ящерицы, по-моему, милые.

Ох, Нэл, меня зовут ужинать, нужно бежать. Продолжу потом. Буду писать урывками… и тайком, разумеется. У девочек моего возраста уже должны быть тайны!

* * *

Продолжаю поздно ночью. Все спят уже, только Рида не спит, но она на кухне. Рида — наша домохозяйка. Левкой живет у нее с тех пор, как от него жена ушла. И я тоже здесь живу, понятное дело. На нас косо смотрят, я знаю. Но Рида не дает нас в обиду, она грозная и быстренько укрощает болтунов. Сами-то мы их осадить не можем. Почему болтают? Так всем ведь ясно, что мы с Левкоем не родня. Я-то белянка с русыми волосами, совсем обычная. Ну… то есть раньше была обычная.

Своих родителей я не помню. Они умерли, когда я была маленькая, и потом я жила у бабушки в деревне. Там было здорово. Но потом бабушка тоже умерла, и меня забрали в дом для сирот. Так я там и жила. А потом взяла и сбежала. Я знала, чем заработаю себе на хлеб.

Пришла я, значит, на ярмарку в город, я ведь к ней и подгадала, когда убегала, как раз праздник был. Пришла, встала там на пятачке и стала жонглировать картошками. Меня прогнали — куда-то не туда встала. Ну, я перешла на другое место. Там сначала никто не смотрел — ярмарка же кругом, музыка, все мельтешит, а тут я, да в сиротском платьице, да со своими картошками. Но это ничего, я терпеливая. Потом-то они глаза разули — и увидели. Я тогда еще не так много всяких штук придумала, но десяток картошек уже шутя в воздух запускала. Тут-то они и захлопали, и затопали, и засвистели!

Я раскланялась, потом сняла с шеи платок, подала там одному, чтобы глаза мне завязал. Ты, друг мой Нэл, небось думаешь, это подсадная утка была, а платок с дырками? Ха! Нет, я так не работаю. Он плотно завязал, ничего не видно. Только слышу — тихо стало, все молчат. Ну и я молчу. Молчите да смотрите получше, я и вслепую сейчас вам покажу, мне все равно, невелика разница… Так даже веселее, с завязанными глазами, я прямо засмеялась, так мне было легко и так приятно, что они на меня все смотрят. Под конец они опять зашумели, захлопали. Я картошки обратно в корзинку перекидала, платок сорвала, кланяюсь… Кланяться — это ведь тоже надо уметь, я отдельно училась. Тут его и увидела, Левкоя. Он в первый ряд пробрался, но его и без того было видно. Очень он приметный. Я прямо кланяться забыла и деньги собирать. Он вперед вышел, тут все опять притихли, пялятся на нас во все глаза. Один только кто-то в толпе заорал:

— Глянь, мужики, два сапога пара! Урод себе уродиху нашел!

Но его не поддержали. У нас любят, когда кто красиво работает, и зря обижать не станут. По крайней мере, в глаза.

Рида идет, спать меня сейчас погонит.

* * *

Я как-то сбивчиво рассказываю, да? Это с непривычки. Я затем и пишу, чтобы… ну, совсем с ума не сойти и не перезабыть все слова. Хорошо, что я умею писать. Вот Левкой не умеет. Ну как не умеет, имя свое может написать и по слогам читает кое-как. Да ему и не надо, зачем? А меня в сиротском доме научили. Но я, знаешь, подумала — раз он не умеет, то пусть и я как бы не умею. Поэтому никто не знает, что я тут тебе пишу.

Я опять сбиваюсь, я ведь хотела по порядку…

В общем, Левкой меня привел к своим прямо с площади. Они там тоже готовились выступать, палатку свою рядом поставили.

Главным у них тогда был Репей. Он умер в прошлом году. Ему, наверно, лет сто было. Репей — это прозвище, понятное дело, он был седой, лохматый и очень колючий на вид. Мы заходим, а он сидит в тенечке, квас пьет. Увидел меня, брови эдак поднял, смотрит и молчит. Ну-ну, думаю. Давай помолчим. Наконец спрашивает у Левкоя:

— Это ты где такое чудо раздобыл?

— Она там на площади выступала, — говорит Эле-акробатка. — Она жонглирует… ну-ка, покажи еще разок!

И меня вперед выталкивает. Я показала, да еще не удержалась, щегольнула: там длинная палка у них стояла, а наверху флажок, я последнюю картошку поймала, опять подкинула — и как раз на эту палку насадила, как бусину на иголку. Они засмеялись все, захлопали — ну конечно, понимающие же люди. Репей тоже кивнул и говорит:

— Тебя как зовут?

Я не ответила, понятное дело. Под ноги себе смотрю — песочек там насыпан.

— Ты что же, сама по себе или с кем-то?

Я ему палец показываю — мол, одна я, как перст.

— Ты говорить-то умеешь, нет?

Я головой помотала. Догадливый, старый черт, часа не прошло, как заметил. У него аж усы обвисли, он рот открыл, потом закрыл, взглядом в меня так и впиявился. Тут Эле-акробатка меня за плечи взяла, развернула, внимательно оглядела.

— Вот это да, — говорит, — бывает же такое! Левкаиро ведь тоже немой у нас. Вы прямо как родня. Была бы ты потемнее, ну или он посветлее… А как же тебя звать?

Я смотрю — подходящая палочка валяется. Я ее взяла и на песке начертила: ФИННИ. Эле вслух прочитала, а Левкой по плечу меня похлопал: мол, хорошее имя.

Вот так. Так я и стала ему как бы приемной дочкой. Я часто слышу, как за спиной сердобольные говорят:

— Вот ведь жалость какая! А раньше они, может, красивые были.

Левкой точно был. А я… поди пойми теперь.

* * *

Я почему-то думала, что артисты, ну по крайней мере, такие, как мы, всегда бродяги. Отчасти так оно и есть. Иногда мы уезжаем, выступаем там-сям. Я люблю поездки. Но наш Салис и знакомую публику люблю больше. Я не знаю, где ты живешь, Нэл… рассказать тебе о нашем городе?

На карте он похож на ладонь — там, где застроен сплошняком довольно тесно. А к северу в долину тянутся пригородные улицы с садами и огородами, это как бы пальцы. Сады питаются из рек, их у нас несколько, и они похожи на линии руки, по которым гадалки предсказывают будущее. Главная река, которая как линия жизни, тянется далеко за пределы города, где уже нет домов, только зеленые холмы, камни и пустоши, заросшие оранжевыми маками. Когда выдастся свободный денек, я ухожу туда репетировать. Не люблю, когда за этим подглядывают. Теперь-то все привыкли и никому до меня дела нет. А поначалу очень интересовались, как да что я делаю. Особенно Репей, так, бывало, и сверлит меня своими колючими глазами. Очень въедливый был. Если честно, я его боялась. И когда он совсем разболелся, я и за лекарством ему бегала, и вообще помогала, но когда он умер, мне прямо стало легче. Хотя это и нехорошо, я знаю.

Летом мы разъезжаем по окрестностям и ставим свой шатер то тут, то там. А когда осенью начинаются дожди, каждый подыскивает себе какой-нибудь угол в Салисе, а выступаем мы в Розовом Гроте. За это Левкой большую долю нашей выручки отдает хозяину. Не очень-то выгодно, но другого помещения с таким высоким потолком в городе, наверно, и нет. А мне нужен высокий потолок. Мои кольца, мячи, тарелки и факелы должны взлетать высоко. Если бы не я, никто бы и не подумал арендовать целый Грот. Это ведь роскошное местечко, не для таких, как мы. Но если бы не я, мы бы и не зарабатывали так хорошо.

Себе я никаких денег не беру, только то, что плачу Риде за жилье и еду. Костюмы мне шьет Эле-акробатка, она на это дело мастерица. Мне, бывает, нужны особые карманы и крючки на платье, чтобы ловить ими кольца и мячи, когда я придумываю какие-нибудь новые штуки. Это довольно сложно сшить, а еще сложнее объяснить на языке жестов, что именно мне требуется. Но Эле-акробатка меня понимает, пусть иногда и не с первого раза. Думаю, скоро она станет просто портнихой. Она уже не очень молодая, и я вижу, что ей тяжело выступать. Но зрителям она нравится, у нее рыжие волосы, и они красиво развеваются, когда она делает свои трюки.

Ее все зовут акробаткой, потому что раньше было две Эле и их надо было как-то различать, поэтому все называли одну — просто Эле, а вторую — Эле-акробатка. Просто Эле — это была жена Левкоя. Потом она ушла, но оставшуюся Эле все по привычке зовут акробаткой. Я вижу, что ей нравится Левкой. Они могли бы пожениться, они не такие старые, но Левкой на нее не смотрит. Да и правда, как-то странно взять себе вторую жену и звать ее именем первой. Впрочем, он ведь теперь и вовсе никого звать по имени не может.

У Эле-акробатки еще есть дочь Ириска. Она маленькая, ей всего пять лет, но мы с ней дружим. Вообще я не очень люблю детей, но Ириска милая.

* * *

Сегодня я сижу дома под предлогом болезни. Я и правда немного простужена, так что не очень-то и наврала. Но дело не в простуде. Я, бывало, совсем больная работала, и ничего. А сегодня просто не хочу. Левкой ушел, а я сижу у себя в комнате. Рида и ее служанка тоже ушли, в целом доме я одна.