Дождь над городом

21

Костылев ступил на мокрую, размочаленную обшивку дюкера, боком сдвинулся по ней, волоча за собой шланги, всхлипывая и морщась от дрожи в ногах, ощущая неприятную запотелость груди под толстым колючим свитером, сковывающую тяжесть водолазного комбинезона, прилипшую к животу огрузность свинцовых медалей — специальных утяжелителей, без которых водолаз всплывет наверх, как яичная скорлупка. Он посмотрел сквозь туманно отмокревшее стекло шлема на берег, на длинную шеренгу людей, безмолвно жестикулирующую, открывающую рты, и его неприятно поразила замороженность звуков — до него не доходило ничто, кроме хрипа собственного дыхания.

Медноносым ботинком, в котором отразился свет скатывающегося к горизонту солнца, он проломил ледок, сковавший полынью, подтянул к себе упрямые, мускульно сопротивляющиеся шланги, неуклюже нащупал свинцовой подошвой сучок на бортовине дюкера, нашел, постоял, примеряясь сделать следующий шаг, увидел деревянную пластинку лестницы, привязанную к двум веревкам, обрадовался ей. Зная, что в воде ему двигаться будет куда легче, шагнул смелее, глядя, как шевелятся угрями выползающие из черной полупрозрачной воды шланги водолаза — того, с глазами, сведенными к переносице, ушедшего первым. Зацепился носком бахила за пластину, оперся на нее. Сдул с верхней, обметанной потом губы соленые едкие капли, пошевелил головой, ткнул затылком в кнопку стравливателя. Нажал, услышал шипение. Работает.

Держась руками за бортовину дюкера, спустился на вторую ступеньку, потом на третью. Погрузился в воду, пустив долгую бурлящую струю, проверил, хорошо ли подается воздух. Хорошо. Ему показалось, что он даже чувствует, языком, небом ощущает запах вечерних сосен, хвои, опадающей в снег, смолы, напластовывавшейся в иззубринах стволов, в грибовидных кряжинах, чует костерный щелк, дым. А костры на берегу как зажгли, так и не тушили. Снег вокруг них вытаял, даже прошлогодние зеленые ростки клюквы начали распрямляться, обманутые костерным теплом. Клюковку заметили, накрыли стаканом, чтобы не затоптал кто нечаянно.

— Иван, как настроение? — услышал он совсем рядом оглушающе громкий, совершенно неискаженный голос Старенкова.

Вздрогнул, ответил не сразу. Это насторожило бригадира.

— Может, тебе вернуться? А? Слышишь меня? Что за черт!

— Настроение на большой, как говорит моя бабушка, — ответил Костылев медленно. — Все в порядке, иду ко дну...

— Не шути.

— Не буду, — пообещал Костылев.

Под водой он огляделся — длинное, обитое далеко видимыми светлыми досками тулово дюкера неуклюже уходило в глубину, напоминая гигантское страшноватое тело доисторического животного. Того гляди, животное оживет, взбрыкнет хвостом, одним ударом сдерет ледовое одеяло с Полтысьянки, и забурлит тогда вода, застонут берега. Но животное молчало. Лед приподнимался куполом в центровине над тёком реки; там, где он был толще, темнели напластования, будто пыль сгустилась, где тоньше, можно было даже нащупать глазами блеклую расплывающуюся точку солнца. Сурово, мрачно было под водой.

Далеко впереди пускал белые пузыри водолаз, ушедший первым, стравливал воздух. Костылев нащупал негнущимися, закованными в толстую броню пальцами кнопку фонаря, висевшего над медалью-грузом, надавил на нее. Собранный в снопик луч неуверенно втесался в темноту, разогнал мутные, похожие на дым клубы, проник сквозь них, и Костылев разглядел, что клубы — это собранная в облако рыбья молодь. Проснулась рыбешка! Потом снопик уперся в шипастый, защищенный латами бок осетра, медно заблиставший в свете. Рыбина, непуганая, незнакомая с человеком, с неопасливым любопытством разглядывавшая воздушную буркотню, оставляемую водолазом, по-поросячьи вывернула голову в сторону Костылева, оглядела его с непритворным изумлением, в смугляном сверке ее зрачков отразились сложные чувства, какая-то борьба. Потом центнерный гигант, считая свою силу неоспоримой, не допуская даже возможности покушения на собственную особу, шевельнул плавниками и со скоростью торпедного катера подлетел к Костылеву. У осетра глазки были маленькими, свинячьими, жаберные крышки, как печные заслонки, торчали воинственно в стороны. Потом взгляд рыбины охладел, в нем заметались враждебные блески.

— Пошел вон! — крикнул на осетра Костылев, как на собаку.

— Т-ты чего? — встревожился на берегу Старенков.

— Осетр подплыл, обнюхивает.

Старенков булькающе засмеялся:

— Хлеба просит?

— Фиг его знает! Может, ему медали мои понравились. А может, под дельфина ладится, — проговорил, напрягаясь, Костылев, стараясь, чтобы его настороженность, плохо сокрытая равнодушно выговоренными словами, не передалась наверх, чтобы на берегу не усекли что-нибудь недоброго. Он, засопев и стравив побольше воздуха, поднес руку к осетриной морде, твердой и острой, как керновая часть бомбы, уперся, со страхом ожидая, что осетр сейчас вильнет головой и цапнет зубами за руку, спросил себя: «Есть ли у осетра зубы? Есть или нет? Он же не хищный...» — и с силой надавил на рыбий нос.

Осетр круто выгнул толстое ловкое тело, потом, враз вспузырив воду, испуганно метнулся наверх, к потолку льда, перед Костылевым промелькнуло пятно упругого хвоста. Чуть не задел его осетр, а если б задел, наверняка бы смотровое стекло вдребезги. Под куполом, впоровшись в ядрышко солнца, осетр распрямился, растаял в глубине. Костылев вздохнул облегченно. Все остальные рыбины, всякие сороги, окуни, сырки, щуки, попадавшиеся далее, казались ему добродушными котятами по сравнению с гигантом осетром.

Дно Полтысьянки было каменистым. Много обросших черной тинкой валунов, пугающих своей бесприютностью, много ям с берложьей темью — в таких воронках, сказывают, черти водятся. Много глубинных выдавлин и бугров; кое-где попадались мертвые, тяжелые, как чугун, лесины, не одну уже сотню лет пролежавшие на дне. Под косо прогнутым телом дюкера чернела траншея. В нее дюкер войдет, как патрон в ствол, когда торцевина трубопровода будет уже сохнуть на противоположном берегу.

Хотя подо льдом и было теплее, чем снаружи, холод все же довольно быстро забрался под резиновую тяжесть костюма, под толщу шерстяной одежды, и Костылев стал выстукивать зубами чечетку, с придыхом всасывая в себя воздух.

— Замерз? — услышал он голос Старенкова. Бригадир не дремал. Бодрствовал на «стреме». — Может, назад?

— Нет.

— Как дюкер?

— На змея похож. Как дракон, изогнулся.

— Па-анятно.

Из темноты высверкнул огонек. Это спутник-водолаз поджидал Костылева. Когда тот приблизился, водолаз показал рукой на обшивку дюкера. Из-под сучковатой, плотного распила доски выпростался толстый бокастый пузырь, подержался секунду, шевелясь, увеличиваясь в объеме, потом мягко, неприметно оторвался и, набирая скорость, унесся вверх. Сменяя его, из расщелины высунулся другой пузырь. Здесь течь, понял Костылев. Он забрал у водолаза ломик, гаечный ключ. Первым делом надо было отвинтить груз, сбросить его, потом — расшить оплетку. Костылев, вяло работая ногами, приблизился к обшивке, взглянул вниз, в круто уходящую черноту траншеи, где застыла торцевина дюкера. Торцевина была далеко. Костылев стравил воздух, накинул ключ на грубо опиленную гайку болта.

— Чего сопишь? — спросил Старенков.

— Свищ нашли. Подкапываться начали.

— Сильно пузырит?

— Не очень. Но дюкер удачно застопорили. Метрах в трех он уже в траншею проваливается. Не то подымать бы его пришлось.

— Ясно, — задумчиво произнес Старенков.

Костылев напрягся, отворачивая гайку, та уперлась, не подаваясь, тогда он притиснул конец ключа к свинцовой блямбе, насел всем телом. Хрипло вздохнул. Гайка неохотно, туго подалась.

— А-а-а! — забормотал он, забыв, что голос его слышен наверху, каждый дох, каждый шорох там как на ладони, в посвист ветра врезается. — А‑а, скотобаза!

— Чего у тебя? — встревоженно заорал Старенков.

— Ничего, — очнувшись, грубо ответил Костылев. — Это я с гайкой воюю. И вообще, — он повысил голос, задохнулся, стравил воздух, — не действуй мне тут на нервы своими вопросами. Молчи, пока сам не вызову.

Всхрипнул, раздосадованный собственной яростью, открутил гайку, растерянно похлопал себя по бокам в поисках карманов, но карманы на водолазной одежде не положены. Положил гайку на потолок дюкера. Снял лемех. Постоял несколько секунд без движения, прокричал по связи наверх:

— Слышь, бригадир!

— Ну, — отозвался Старенков:

— Груза как? Сохранить иль выкинуть можно?

— Хотелось бы назад навесить.

— Если бы, да кабы, да росли во рту грибы...

— Ладно, выкидывай! Мы место со свищом засыпем получше. Щебня навалим, он заменит груз.

Костылев острием лома выбил штырь; второй груз, невидимый, с той стороны, беззвучно плюхнулся на дно.

Костылев сглотнул слюну, откашлялся, с досадой отметив, что брызги слюны обдали стекло, смотреть стало труднее. Сделал несколько бесцельных движений, разогреваясь. Холод сковал тело, потянуло в сон, в глотке собралась щекотная слизь.

— Тебе плохо? — сострадающим голосом спросил Старенков.

— Иди ты! — обозлился Костылев, подцепил ломом доску, рванул на себя. Как и положено, доска не подалась — ребята работали на совесть, оплетку сколачивали на века. Он хакнул горлом, со спины к нему подплыл водолаз, тоже вцепился руками в лом, вдвоем они навалились на торчок, доска, сверкнув гнутыми гвоздями, обнажила блестко-серый слой бризоля. Вторая доска подалась легче, они сделали в оплетке окно, потом с двух сторон начали срезать широкими штыковыми ножами изоляцию. Хорошо, что бризоль поддается легче, чем стеклохолст, тот вообще надо топором брать, застывает до металлической твердости.

Делая судорожные движения плечами, стараясь освободиться от цепкого холода, Костылев всаживал нож в битумную мякоть, отковыривал комок, покрытый плотной картонной кожицей, счищая его с ножа. Потом заносил руку для нового удара, вновь погружал лезвие в вязкую, вызывающую озлобление плоть, делал несколько рывков руками, отколупывал очередной комок.

Работа затяжная, муторная, а холод уже подбирается к сердцу, стремится хватануть его грубой колючей лапой. В разъеме грудной клетки начало остро и часто покалывать, Костылев облизнул языком синие замороженные губы, часто подышал в шлем, нагоняя тепла, стравил воздух.

Холод проник и под шерстяные штаны, болезненные муравьи облепили ноги, от них обессилели мышцы, сделались дряблыми, непослушными, чужими. Костылев выругался, не заботясь о том, как его поймут наверху, поглядел сквозь неясное стекло на напарника. Тот, мрачно поблескивая глазами и открыв сухой, обезвоженный рот, отковыривал кусок бризоля, косо вогнав в изоляцию широкую лопатку ножа. Костылев с мучительной ознобной тревогой подумал о том, что они не выдюжат, не осилят свищ в один прием, надо будет выходить наверх, на обогрев, на отдых. «Нет», — решительно сказал он себе, стиснул зубы, прислушался к тонкому комариному звону, заполнившему уши, звучавшему как предостережение, как сигнал об опасности.

Водолаз оторвался от оплетки, выпрямился, оставив в битумной корке нож, беззвучно зашевелил губами.