Дождь над городом

20

К Полтысьянке вышли в полдень, когда солнце вызолотило природу, оплавило верхушки деревьев, когда снег сглатывал тени, вернее, их попросту не было, и лес, по которому была пробита отверденная толстой наледью дорога, прозрачнел, будто выцвеченный; далеко просматривались крохотные, ноге ступить негде, полянки, не забитые буреломом. Костылев остановил КрАЗ, слабо охнув, выпрыгнул из кабины. Было тихо. Чуть слышно, сонно и пусто шевелили лапами ближние сосны. Тех, что подальше, слышно не было. Из-под снега, прямо под радиатором, грибом-мухомором выглядывал толстотелый столбик, окрасненный суриком, с табличкой наподобие грибной шляпки, прибитой к торцевине. Костылев нагнулся рассмотреть, что там такое написано. Буквы свеженькие, будто вчера начертанные, рдеют клюквенно. Всего два слова: «Выход траншеи». И дата.

Сзади зарявкал «Урал». Не оборачиваясь, Костылез определил — роговский, воет с радостно-неукротимым поросячьим подвизгом; веселая натура у машины, не то что у мрачного «троглодита» — этот же только и ждет, чтобы подлянку сотворить. Захряпал снег. Послышался голос Старенкова:

— Первым к реке выбрался?

Костылев, помедлив, отозвался тихо:

— Как видишь.

— Вижу. Это створ.

Старенков похлопал рукою по карману:

— Книжку для записулек забыл. Нелады.

— Зачем записулька-то?

— Радиограмму в управление надо дать. К реке всежки вырулили.

— Еще успеешь. Что это за столбец? А? «Выход траншеи».

— Осенью тут три месяца земснаряд работал, трехметровый ров вымывал. Дно здесь твердое, камень да глина, вначале взрывчаткой поднимали, потом земснаряд дело довершал. Через пару недель встречная нитка подойдет, мы дюкер протащим, а там... Там последний шов, стрельба в воздух, брызги шампанского, отпуск — и айда дальше. Новой осенью опять трасса, — Старенков стал задумчивым, взгляд его косо соскользнул книзу. — Как протяг зимой начнется, так из Коми, из Башкирии жди притока старичков. По двадцать — тридцать лет мужики работают, кончат трассу в одном месте, идут в другое. Бродяга, он и есть бродяга, закваска такая. Не могут без трассы жить.

— А сам-то как? Давно на трассе?

— Я-то? Я на нефти давно. Старичок. А на трассе нет. — Он повернулся, пощипал пальцами бороду, вдруг вскинул голову. — Мать честная! Я-то думаю, кто на меня так внимательно смотрит. Ан, оказывается, кедр! Ого! Зеренных шишек сколько!

Он выдернул из снеговой обочины сукастый обрубок, торчащий как лаптовая бита, коротким махом зашвырнул обрубок в зеленый полог. Оттуда ссыпалось несколько ершистых, роняющих орехи шишек. Рогов слазил в снег, достал.

— Кедр, он сейчас твердый и не особо вкусный. А вот в августе бывает хорош. Орех молочный, нежный, как сливочное масло. Липкий только, вся шишка в смоле. Орешки надо зубами выдирать, так извозюкаешься, три дня потом неумытым ходишь, к твоей физиономии все подряд клеится. Палец к носу поднесешь — отдирать надо плоскогубцами. Ага. Правда, есть способ борьбы со смолой. Бросишь шишку в костер, смола, она выгорает, орех парным становится, в пазах — чистенькие зернышки. Такие — вай-вай! Пальчики оближешь! Объеденье, деликатес высшего сорта. А эти орехи каляные, — Рогов выплюнул на дорогу скорлупу — зиму пережили. Как их только белка не слопала?

К вечеру весь балковый городок переехал на берег Полтысьянки.

Трассовики занялись изготовлением дюкера. Дюкер через Полтысьянку — это четырехсот-, с гаком, метровая труба, которую надо вначале собрать в общую нить, соединить глубокими корневыми швами, потом покрыть нитроизоляцией — специальной защитной коркой, чтоб ржавь не подобралась к телу дюкера, обмазать битумной мастикой, обмотать стеклохолстом или бризолем, сверху обшить досками, чтобы создать предохранительный каркас, а в торце, дабы вода не забралась вовнутрь, поставить специальную заглушку, пулей называется, и только тогда протягивать. Да еще надо грузы к обшивке прикрепить, чтобы дюкер, грешным делом, не всплыл.

Вся трассовая техника сгрудилась на небольшом, в полкилометра, отрезке. Водители, оставшиеся без работы, поступили в распоряжение сварщиков, битумщиков, водолазов.

Полтысьянка была еще скована полутораметровым льдом, но под этой толщью уже чувствовался ровный тяжелый бег просыпающейся реки, надо было спешить, не ждать, когда лед начнет бугриться, соловеть, растрескиваться на неровные ломины.

Дни стояли один к одному, как жаркие чеканные пятаки, о такой погоде можно только мечтать. Уно Тильк жалел, что с ними нет Дюймовочки: ой как хотелось жене увидеть, как через реку будут протаскивать дюкер, не верила она, что огромное толстое тело трубопровода может гнуться, словно нитка (недаром ведь трассу еще и нитью зовут!), покорной змеей ляжет на водное дно и конец, заткнутый пулей, лебедка вытянет уже на том берегу.

Дюймовочку месяц назад отправили в Тюмень на какие-то мудреные курсы. А Вдовин, тот жалел, что с ними Дедусика нет.

— В радость это было бы дедку. Для него такое зрелище как орден к медали под пиджачный отворот. Иль как лишняя сотня на сберкнижку.

— Дедусику не до тебя, Контий Вилат. Небось хлеб сеет, кости после сибирской зимы отпаривает.

— А что? Огреб деньгу — и был таков.

— Видели бы вы, как он плакал перед отъездом.

— Ага. Цельную бутылку, ноль семьдесят пять из-под шампанского, слезами наполнил.

— Выпить бы!

— Пока не протянем дюкер — сухой закон! — предупредил Старенков.

— Знаешь, чего бы мне сейчас хотелось? — Уно мечтательно потянулся, с острым хрустом раздвигая, расслаивая позвоночник, в глазах у него завспыхивало, замерцало что-то жадное, желанное, светлое. — Хотелось бы, да не дано нашему теляти волка схряпать.

— Уно, где ты научился так чисто по-русски говорить? — спросил Старенков.

— В Эстонии.

— Прости, перебил, — сказал Старенков.

— Ничего. А хотел бы выпить кофе. И не простого, хотя простого тоже так хочется, что даже зубы ломит, — а кофе по-дьявольски. Есть такой, рецепт с Кубы вывезен. Знаете, как готовится? О-о... Колдовской процесс. В чашку кладется половина чайной ложки корицы, три зернышка поджаренного кофе, одна фиговинка — иль как ее там назвать, бутончик, что ли? — гвоздики, еще чайная ложка сахара да плюс две чайные ложки рома. Кубинского, конечно. Все это заливается готовым черным кофе — кипящим, чтоб пузырьки взбулькивали, накрывается блюдечком и настаивается пять минут. Ни больше ни меньше — ровно пять! Получается кофе такой, что... А, что там говорить! Знаете, у Наполеона был министр иностранных дел. Талейран. Так этот умняга Талейран сказал однажды про какой-то мудреный напиток: «Горячий, как ад, черный, как дьявол, чистый, как ангел, и сладкий, как любовь». Так этот кофе таким вот и получается. Кто хоть раз попробовал, навсегда запомнит. Да.

— Уно, больно заковыристо ты говорить начал, — покрутил головой Вдовин. — Дюймовочка виновата? Э?

— Она. Читать заставляет, мозги раскручивает, накачку им дает. Иначе, говорит, от себя на пушечном выстреле держать будет. Как и до замужества.

Ксенофонт Вдовин захохотал.

— А по-моему, такой кофей — чепуха на постном масле. — Старенков повернул к свету лицо, что-то разбойное проглядывало в его кочевной красе: борода горелая, щеки утомленно полышут, глаза резкие, с белками в прожилках, в нездоровой натуженной опайке век. — По-моему, это аристократическое сюсюканье.

— Как знать, как знать. — Уно выгнул ноги, подтянул колени к подбородку.

Вдруг каждый из них почувствовал в этот момент неожиданную тревогу, словно столкнулся с опасностью. И каждый из трассовиков воспринял это предостережение души по-своему. Уно почему-то подумал, что, не дай бог, вертолет, который везет сейчас для них обмазку, может грохнуться в тайге, но тут же успокоил себя и даже посмеялся, вспомнив, как сам он в июле летел на Ми‑8, горючего в баках ни капли, и они кое-как дотянули до деревянного вертолетного помоста подбазы, расположившейся у берега черной глубокой Конды — речки, знаменитой могучими бревноподобными осетрами. Пока от вкопанных в болотистую куртину цистерн тянули шланги к бакам, Уно показали на парня, шагавшего по слегам к вертолету. Парень был огромен, плечи по километру, голова маленькая, макушку венчала кепочка-восьмиклинка с пуговкой наверху и крохотным, всего в полтора пальца шириной, козырьком. Увидев, что на него смотрят, парень натянул кепочку на нос. Уно рассказали, что этот парень угодил год назад под вертолетный винт, лопасть врезала ему по голове, посреди лба — лбу хоть бы хны, а лопасть, кувыркаясь, отлетела на добрую сотню метров в сторону. С тех пор парень стал знаменитостью.

Уно рассмеялся — анекдот! Попробовали ему доказать, что правда, — не поверил. Тогда поспорили, может такое быть или не может. Уно подошел к парню, спросил напрямик: «Выдумка вертолетная история или не выдумка?» Парень ответил коротко: «Было!» Вертолетчики этому парню «Запорожец» вскладчину купили — он им жизнь спас: ведь лопасть держалась на честном слове и должна была обломиться в воздухе.

А перед Старенковым прыгали в эту минуту золотые обрезки пламени, шипела кипящая нефть, черный чадный дым ел глаза, увидел он и самого себя, со стороны увидел — испачканного, с грязным лицом, с рассеченной надвое губой, перед ним, как кадры в кино, заново прокручивались самые острые моменты его жизни.

Ксенофонт Вдовин в минуту тревоги подумал о доме, у него, как недавно узнали трассовики, подрастала озорная молодь — десяти- и двенадцатилетний сорванцы. Как и положено, сорванцы пропускали школу, доводили до слез молоденьких учительниц — словом, беспокойство приносили немалое. Жена замаялась с ними. Ведь парни не девки — на уме охотничьи пистоны да желание заложить их под ножки учительского стула, чтобы испугать какую-нибудь математичку или немку, еще ножи, чтобы на крышках парт выцарапывать свои имена, игра монетой о пристенок, футбол, драки. Девчонки — те полегче в воспитании, попокладистей, и горя с ними меньше.

Каждый думал в эту минуту о своем.

— Вот что, — произнес, выплывая из раздумий, Старенков. — Мы должны спасательную станцию оборудовать.

— На хрена она нужна?

— По технике безопасности спасстанция предписана. Только вот оснастки нет. Да и как ее заиметь?

— Что в оснастку-то входит?

— Э-э, Контий Вилат, входит столько, что и не спрашивай. Голову потерять можно.

— Ты бригадир, тебе и терять.

Старенков достал бумажку и, поглядывая в нее, начал один за другим загибать пальцы.

— Шлюпка на пять человек — одна, весла — три пары, уключины — три штуки... Или пары, черт их знает. Нагрудников спасательных — три, концов Александрова с двадцатиметровой веревкой — два, спасательных кругов — два, фонарей «летучая мышь» — один, досок толщиной не менее сорока миллиметров — две, санитарная сумка с набором медикаментов — одна.

— Не хвост собачий, — вздохнул Вдовин. — Много всего. Сразу не добудешь.

— Про спасателя вот только забыли. Слона и не приметили.

— Спасателем — любой из нас, — сказал Старенков. — Ты, я, он, он.

— А еще бы пост ГАИ на Луне установить, — мечтательно потянулся Уно. — Иль мимо сада городского на велосипеде проехать.