Дождь над городом

19

Из больницы он вышел уже весной, когда с крыш посыпалась на снег капель, солнце набрало силу и бег светила стал неспешным, долгим, почтительным. Уже стоя на пороге, он увидел, что тетя Таня натягивает на себя коротенькое, с обвисшими карманами пальтецо, вначале не сообразил, зачем же это она одевается, ведь дежурство еще не кончилось, самый разгар, потом, поняв, замахал руками:

— Теть Тань, ты что? Ошалела?

— Нет, мёдочка. Провожу тебя.

— Такого здорового дылду?

— Господи-и! Дылда-а... Да ты выйдешь на улицу и в обморок хлопнешься. Свежий воздух тебе сейчас хуже водки, враз с ног сшибет.

— Теть Тань, до аэропорта я доберусь сам.

— Молчи! Са-ам. Мне главный врач приказал тебя проводить. Ослушаюсь — с работы сымет. По‑онял?

Разбойная солнечная яркость ослепила его, заставила зашататься — тут тетя Таня была права. Он осторожно ступил ногами в рыхлый, обсосанный теплом снег, сделал один шаг, другой, без больничной клюшечки, оглянулся — в окно, что справа от двери, как бы невзначай, скучающе поглядывал главный врач, за ним виднелось еще несколько косынок и шапочек, в окне слева тоже мелькали лица. Тетя Таня неотступно следовала за Костылевым, как телохранитель за президентом. Без больничной клюшечки было непривычно ступать, опасливая настороженность сковывала каждый шаг, он не верил в способность собственных конечностей передвигаться, путался в движениях, раздумывая, какой ноге очередь ступать — левой или правой.

— Может, костылик с собой возьмешь? — подала голос тетя Таня.

— Нет. С костылем мне на трассу нельзя.

— Упрям ты, как... — она поджала губы, напряженно заблистала глазами-пуговками, подыскивая нужное слово.

— Действительно нельзя, теть Тань, с костылем меня посадят на работу не бей лежачего; до обеда чертить кружочки в одну сторону, после обеда — в другую.

— Упрям ты, как козел на пасху.

— Почему на пасху? — Костылев ширкнул носом; из-за угла больничного сруба садануло ледяным порывом, это ветер-северняк, с самого полюса примчался.

— По кочану да по кочерыжке. Шагай, инвалид!

Он выбрался на пропитанную чернотой, стоптанную до земли тропку, вспомнил, как зимой, на ликвидации аварии, скакал вниз с бугра на сосьвинский берег, по бульдозерному следу — вот уж действительно козел на пасху, прыжки по метру делал, не меньше.

Ничего, отойдут, оттают, оживут конечности, еще послужат, еще будут метровые прыжки, еще поработает он на трассе.

Когда тропка вывела их на дорогу, он увидел совсем близко аэропортовский домик — бревенчатую каланчу с усами антенн на крыше, этакого таракана, изготовившегося к прыжку в небо; огромные, с каланчой вровень, грузовые Ми‑6, вяло покачивающие на ветру лопастями, без этих мощных вертолетов немыслима сегодня жизнь в тайге — они забрасывают тяжелое оборудование, продовольствие, людей; дальше шел рядок вертолетов-карликов, приземистых, глазастых, яркобоких Ми‑2, эти машины — главная сила в борьбе с лесными пожарами.

Когда наступит жаркая летняя пора, тайга пойдет полыхать — от окурка, спички, выхлопа вездехода, а то и просто от бутылочного осколка — без этих вертолетов как без рук.

Костылев остановился. Врубаясь толстыми комбайновыми колесами в снеговой накат, мимо прогромыхал здоровенный тягач «ураган».

Здесь, в Сибири, тягачи на важной службе — перетаскивают с места на место буровое оборудование, глину-бетонит, без которой невозможно бурить землю, свечи-трубы, обсадные колонны — словом, все то громоздкое, многотонное, с чем простой машине не справиться. Один знакомый шофер как-то обозвал «ураган» дурмашиной. «Почему дурмашина?» — спросил Костылев. «Здоровая, а бегает быстро, как дурная, — пояснил шофер. — Ей бы пешей ползти, а она, того гляди, в кювет кого-нибудь загонит».

Костылев проводил тягач глазами, подождал, когда стихнет натуженный рык, потом сунул руку в карман, достал оклеенную бархатной бумагой коробку.

— Теть Тань!

— Чего тебе? — медсестра, колыхнув боками, недовольно уставилась на коробку.

— Подарок. Может, понравится?

— Рехнулся, мёдочка?

Костылев подцепил твердым лопатистым ногтем крышку коробки, изнутри, с плюшевой подушечки-думки, пальнул слепой синий лучик, от которого в глазах зарябило, забегали дымные огняные кольца, потом мельтешенье улеглось, будто опало, и ровный в своей мягкости, ликующий и одновременно печальный свет начал излучаться с поверхности думки.

— Серьги тебе в подарок, теть Тань.

— Ой, мёдочка! Да я ж, окаянная, старуха. Куда мне этакая маета? Да с такими сережками только в президиуме сидеть.

— Вовсе не обязательно. Бери, — Костылев закрыл коробку, вложил ее в жесткую, холодно-сохлую тети Танину руку. Нащупав концы пальцев, заставил их обхватить бархатную оклейку.

— Ты не в своем уме.

— В своем, в своем! Откажешься, теть Тань, — обидишь.

— Какой там откажешься? Первый раз в руках такое диво держу.

— Вот и бери.

— Нет, ты все-тки чокнутый.

— Может быть, теть Тань. Спасибо тебе — дальше я сам. В обморок постараюсь не грохнуться.

— Не, — тетя Таня маятниково покачала головой, — пока в вертолет не подпихну, не увижу, что ты на сиденье пристроен, оставить не могу. Нет.

— Главврача боишься?

— Главврача? Нет, не боюсь. Боюсь, как бы ты вновь в нашу богадельню не угодил. А это тебе нужно, как зайцу домашние тапочки.

— Или как щуке запах полевых цветов, да? — он засмеялся, покрутил головой, щуря глаза и выжимая из-под век слезы. Одна слезка, веселая легкая капелюшка, сорвалась на выпуклость скулы, соскользнула с нее, словно по лыжне.

— Мёдочка! Тебе очки черные нужны. Глаза с непривычки опалишь.

— Как-нибудь, теть Тань, постараюсь не опалить.

— За подарок — спасибо. Хотела отказаться, да ты прав — обидеть боюсь. Трассовики, вы такие: обидишь — так обиду сто лет в кармане будете носить!

Костылев, неспешно выбирая более или менее сносные для инвалидной ходьбы участки, твердо ставя ступни, уже не удивляясь собственной слабости, неприспособленности, продвигался к усатой каланче. Тетя Таня, не отставая, следом. Уже были на подходе, когда из пистолетно щелкнувшей пружинами двери вывалился страшноватый, издали смахивающий на краба человек, завопил оглашенно:

— А-а! Крестничек! С выздоровленьицем!

Одинец! Вертолетчик. Ничуть не изменился, все такой же красавец, сколько ни приходил в больницу, ни на йоту не похорошел, хотя выпрашивал у врачей какие-то кремы, порошки, таблетки.

— Ты, крестничек, смотрю, вовсе не спешишь. А я из-за тебя вертолет держу, нападки начальства отбиваю. Знаешь, что такое служебные простои?

— Быстрее ходилки не ходят.

— Хорошо, что хоть целые. А быстро ходить — этому научишься!

— Оно ведь как... Поспешишь — людей насмешишь, — назидательно вставила тетя Таня. В своем старом, обвисшем по форме тела пальтеце, с мятым, задирающимся воротником, с оттопыренными, словно резиновыми, карманами, она была похожа на наседку-клушу, заботливую, трогательную, неуклюжую; что-то куриное было и в ее походке, в жестах, во всем облике.

И вот наступил момент, когда вертолет, вздыбив снег и разом очистив бетонные плиты причала, въехал в низкое, на пролете, облако с влажными лоскутными краями. Костылев подивился быстроте, с какой он набрал высоту, выглянул в бустер, увидел, что внизу уже осталась точка, клякса-человечек, взмахивающая варежками, совсем исчезнувшая из выдавлины окошечка, когда вертолет шагнул вперед, замер на мгновение, словно примериваясь, и понесся на предельной скорости, разметывая сырую весеннюю наволочь. Поселок скрылся из виду, а с ним ушло назад, в прошлое, все, что было связано с Зереновом, с больницей, с тяжелой увечной зимой, с ночными бдениями, когда не шел сон, с жарко-красным беспамятством, с тревожным стуком сердца.

Зереново окольцовывал редкий, полуповаленный лесок — из вертолета были видны опрокинутые кедры, тонкостволые задохшиеся сосенки, изъязвленные березки, рвавшиеся из чащобной середки на край, к воздуху, но не добежавшие до простора. Потом потянулась череда болот с просевшим снегом, из-под которого кудлатыми нечесаными париками выпрастывались остья прошлогодней растительности, сохлые метелки камыша, иван-чая, резики; болота сменялись лесистой сушью, полной кривоногих деревьев, сушь опять уступала место болоту, все это было настолько однообразным, что потянуло в сон. Под рокот вертолетного мотора Костылев уснул, а когда проснулся, оказалось, что они уже прилетели на трассу.

Трасса была все той же! Те же балки на деревянных полозьях, тот же длинный, крытый толем барак-гараж — ведомство Дедусика и его подчиненного — нудного колчелапого пса. Вот и салют — алмазный плеск электросварки, а вместе с плеском — громыханье дизелей, поросячий визг генератора, суетня плетевозов. На вертолетной площадке толпился разный люд — среди всех Костылев сразу различил Старенкова. Ни у кого нет такой смоли на лице — ему только цыган в кино играть, рядом с ним знакомый телеграфный столб подпирает небо — это Рогов, еще суетится оживленный Вдовин, неугомонный нестареющий человече, занятный, как дитя.

Вертолет сел, и, едва Костылев выкарабкался на лесенку-приставку, как Рогов и Старенков подскочили к нему, ухватили под руки, подняли, поволокли к балку.

— Куда? — взмолился Костылев.

— Молчи! — обрезал Старенков. — Пока на себе везем, не трепыхайся! А то бросим. Из-за тебя целых два часа никого к столу не подпускаем, рация все питание слопала, пока переговаривались с Зереновом. А ваше величество в ус не дуло, прохлаждалось. Не будь ты калекой, давно бы головой в сугроб. Ноги болят?

— Да отпусти же! Не болят.

— Не отпущу. Терпи, боярин.

— По какому поводу стол? Неужто по моему?

— Нужен ты!

Сзади с воплем к процессии присоединился Вдовин.

Открыв дверь балка, дружно втянули Костылева в пропеченное нутро таежного жилья, поставили на ноги, все втроем, проводя пальцами по губам, грянули туш: та-та-ра-ра-та-та, та-тара-та-та-там!

— Вот, Дедусик, с доставкой на дом.

Дедусик был торжественным и грустным одновременно, лысина его почему-то не сияла, глаза оковали цепкие гусиные лапки, лоб в мелкой изрези морщин, а вот пиджак был новеньким, с полочки, даже магазинные складки сохранились, засаленную колодку медали он засунул под бортовину, из-под нее выглядывал серебряный надраенный кружок.

— С возвращеньем, Иван! Ванятка ты наш! — провозгласил Дедусик.

— Обо что торжество, Дедусик? — поинтересовался Костылев. — День рождения? Иль золотую свадьбу с бабкой справляете? Она в твоем Полесье, ты — здесь.

— Ни то, ни другое, — Дедусик развел понизу руки, исполосованные черным переплетением линий, изуродованные ревматизмом, с вывернутыми пальцами. — Назад, в Беларусь, возвертываюсь. Кустюм вот себе справил. Вишь, в пыпырышек! Буклет называется. А насчет бабки ты угадал — к ней возвертываюсь. Весна уже, земля ждет. Она уходу, ласки требует. И тянеть. Знаешь, как тянеть — спасу нет. По ночам даже не сплю, ворочаюсь, а засыпаю — яблоневый цвет вижу. На весну и лето к земле подаюсь. А осенью, живы будем, спишемся. Не найдете на мою вакансию человека — снова приеду. Деньги мне и впредь нужонны будут. Весной и летом все равно трасса станет — грузы по воде будут закидывать, складать на вашей дороге, а как только морозы подоспеют и трасса двинется далее — я тут как тут.