Дождь над городом

— Плотичка. Самец. С молоком, — показал ладонь, в которой густела розовая слизь, опустил рыбешку в воду, но та всплыла вверх брюшком.

— Отплавал свое твой самец.

— Давай-ка на шампур и в пламя — будет что на обед.

— На обед и без того будет. Начальство прибыло — кормежка предстоит по высшему сорту. С северным коэффициентом.

Костылев находился все это время рядом со Старенковым, даже к начальству ходил вместе с ним. Правда, бригадир, озабоченный, с обвисшим замороченным лицом, с жесткими неприязненными глазами, напружиненный, готовый каждую минуту к неожиданности, вот уже три или четыре часа подряд не расслабляющийся, не замечал своего товарища, даже не узнавал, когда сталкивались нос к носу. Вот, что называется, человек ушел в себя.

— Долго тащить этого угря будем?

— Если все хорошо пойдет, дня три.

Вскоре пришла весть и со дна. Из колодца выбрался водолаз, синея замерзшим лицом и выстукивая зубами дятловую дробь, доложил, что дюкер лег на дно, идет по траншее нормально. Потом водолаз, выбравшись из негнущегося костюма и прыгая на льду, высоко задирая локти, добавил, что рыбы в реке много, вся проснулась, видать, весна на подходе. Из-под дюкера такой осетр выскользнул, промахнул мимо смотрового стекла, что чуть с ног не сбил, пожаловался водолаз. Страшно стало — корова, а не осетр, в полтора центнера весом.

Все вдруг заулыбались, в каждом ведь живет охотничья или рыбацкая страстишка, жилка добытчика. Предками дадена — далекими предками, что жили только охотой, мамонтов били, так сказать, на котлеты, ящеров — на антрекоты.

Набежали рассказчики, у каждого своя история, и напряжение спало, всем веселее сделалось.

— А у одного типа как-то, это на Конде было, ощенилась сука. Он одного щенка себе оставил, остальных, когда пошел рыбалить, забрал с собой. Благополучно утопил их, сел рыбу удить. Вдруг одна удочка у него хряп! — чуть ли не пополам, еле успел за конец ухватить. Полчаса боролся с рыбиной, взмок весь, обессилел, вытащил все-таки на берег. Оказалось, сом. Килограмм на тридцать. Стал он чистить сома, а там щенки потопленные. Всех сом проглотил! Ну и ругался же рыбак!

— Надо полагать.

— Не топи щенков, не топи!

— Собака, она друг человека.

— Очень свежая мысль.

— Вот бог и наказал.

— А ханты, те рыбой оленей кормят. Особенно зимой рыбка хорошо идет — отсыпет олешке рыбы из мешка, тот и грызет ее, как морковку.

— Да, ханты — великие спецы по рыбе. Рыбой и живут.

— Ты видел их дома? Настоящие хантские дома? На воде стоят. На сваях. Строятся вроде бы вверх дном — к небу дома ширше, к фундаменту уже, я видел.

— Это чтоб дождь не тревожил, в дом не затекал.

— А как они птицу ловят! Ого-го! Хитроумные ловушки. Слопцы называются.

— К нам в балок как-то зимой ханты пришли. Пешком, без оленей, прогуливались вроде бы. Двое, оба веселые, улыбки шесть на девять. «Далеко живете?» — спрашиваем. «Нет, недалеко», — отвечают. «Когда вышли?» — «Вчера утром». Это значит, сотню километров отмахали, чтоб людей повидать.

— Ничего себе прогулка.

Старенков стоял на берегу Полтысьянки, прочно и широко вогнав унты в снег, время от времени оглядываясь, не подают ли сигналы от трубачей, как они называли трубоукладчики, правильно ли идет дюкер, не ломается ли обшивка. Нет, все шло нормально, все вроде бы нормально. Тьфу-тьфу-тьфу, сотню раз надо через плечо сплюнуть, сотню раз костяшками по дереву постучать.

Подумалось: вот и зима на исходе, остались какие-то жалкие крохи, всего ничего.

За спиной поднялось солнце, сквозь туманную рядь проступила длинная темная полоска противоположного берега, точечки под белым обрывом — это люди, наверху же, на самом обрыве, светлеют сосновые стволы. А вон и приземистая тушка лебедки, от которой, как нитки из катушки, исходят тросы, опускаясь в дымную полынью, вызванивают свою бурлацкую песню.

В работе перестало ощущаться время, его бег, люди забыли, что существует такая вещь, как время, забыли про завтраки и про обеды, про солнце и звезды.

Сюда, на берег Полтысьянки, уже в вечерней мгле Старенкову доставили гнутую алюминиевую посудину, придавленную сверху крышкой от кастрюли. Открыл, а в посудине — распаренная рассыпчатая каша с дымящимися буграми мяса, комком масла, вплавленным в макушку пахучей фудзиямы.

— А вот те орудие труда, — Ксенофонт Вдовин, который принес посудину, достал из кармана алюминиевую ложку, торжественно вручил бригадиру.

Старенков расчистил рукавицей место на поваленном корневище пихтача, устроился на нем, стал есть кашу, поглядывая в замутненную, бурчащую воздухом полынью, куда уходило тулово дюкера, и одновременно на противоположный берег.

— Что, Павло? — подошел Костылев, сел рядом. — Сил набираешься?

— Грустно чего-то. Тоска в голову шибает. Не пойму, что со мной творится.

— Конец работы, оно и неспокойно. Начало нового дела только в ноябре предвидится. Это когда еще будет? За горами еще. А сейчас что... Еще несколько деньков, и зимник поплывет. В отпуска пойдем. В общем, уже не до работы. Когда с чем-то прощаешься, обязательно грустно становится. Закон природы. Душевная физика.

— Гмм. Хошь, кашей поделюсь? Нет? Ну нет так нет.

Костылев подумал, что странность старенковская оттого, что большую ответственность за протяг дюкера ощущает, она и придавила бригадира, как коршун воробья, вот и тяжко ему, и на душе сумеречно.

Дюкер тащили весь день и всю ночь без перерыва.

Утро началось с беды.

К Старенкову прибежал вездесуй Вдовин, без шапки, нараспашку, голая грудь на мороз выставлена.

— Бригадир! Дюкер трещину дал!

Старенков даже в лице изменился, глаза вызеленились злым огнем.

— Чего мелешь?

— Не мелю. При прогибе, видать, это стряслось. Один из швов, кажись, треснул.

И это еще до испытания дюкера под водой! Что будет, когда ему нагрузку в полтора раза выше нормы дадут! Располощет нагрузка дюкер на рваные куски, разнесет по частям.

Надо срочно посылать к трещине водолазов, срывать обортовку, снимать груз, соскабливать изоляцию и варить на глубине, заделывать свищ.

Доложили начальству.

— А может, лучше дюкер назад вытащить? — спросил Елистрат Иванович, невозмутимо погладывая «Холодок». — Здесь, на берегу, разобрать и новый шов сделать.

— Время! Время упустим, Елистрат Иваныч! Если река тронется, то дюкер до зимы сохнуть будет. Вы не глядите, что лед толстый. Река вот-вот пойдет. А потом, вытаскивая, мы еще больше поломать его можем.

— Значит, решили под водой свищ заделывать?

— Под водой.

— Учтите только, что водолазы, как водится, сварщики никудышные. Водолазное дело они знают на ять с плюсом, а сварку — спустя рукава. На двойку с минусом.

— Это я знаю.

— Наклепают такое, что не рады будете.

— Попробую своих сварщиков под воду спустить.

Елистрат Иванович даже поперхнулся «Холодком».

— Под воду? А если кессонка?

— Здесь глубина воробью по колено. Никакой кессонкой и не пахнет. А водолазы, они будут страховать.

— Предупреждаю — на спуск специальное врачебное разрешение нужно.

— Ответственность, если кто согласится в воду пойти, я возьму на себя.

— Как хотите. Мое дело предупредить. Но если можно все-таки водолаза послать на это дело — посылайте водолаза.

— Добро. Я узнаю...

Старенков вышел из командирской будки, шагнул в снег, увидел Вдовина, его напряженное потное лицо, поморщился.

— Чего, бригадир? — пробормотал Ксенофонт вопросительно.

— Ничего. В древние времена гонцам, принесшим плохую весть, головы рубили.

— Так то в древние. Что делать будем?

— Собирай бригаду! И водолазов зови.

Бригаду не надо было собирать, она в полном составе находилась на полтысьянском берегу.

Когда пришли водолазы, Старенков откашлялся, неловко потеребил руками бороду, глубоко вздохнул, прогоняя подступившую к горлу сухость.

— Ребята, дело вот какое образовалось. Дюкер на глубине неожиданно пузырить начал. Свищ. Свищ этот надо заделать под водой. Только под водой. Назад вытягивать дюкер нельзя. Не успеем справиться. Полтысьянка должна вот-вот стронуться. Не глядите, что лед толстый, — помолчал, прислушиваясь к плеску воды в полынье. — Лед, он в полдня тонким, как папирус, станет. Или будем все-таки назад вытаскивать, а?

— Нет, — раздалось сразу несколько голосов.

— Теперь вопрос к водолазам. Кто из вас может варить на глубине?

Было слышно, как пошумливает ветер в сосновых шапках, играет лапами, выдергивает ржавые отсохшие иголки, роняет вниз и те падают с сухим невесомым треском. Где-то сонно каркала ворона.

— Понятно, — тихо произнес Старенков, присел на корточки, — никто не умеет. Тогда дело наше, ребята, дохлое. Насчет Полтысьянки я ведь не шучу. Она снимется в один присест, это предсказано. Я сегодня с метеорологами разговаривал — те предупредили. Как только снимется, так вода сразу на подъем попрет, все затопит. И до осени не сойдет. — Он скатал пальцами снежок, выжал из него творожную влагу. — А нас на том берегу уже ждут. Встречная нитка. Не видно ее еще, но вот-вот завиднеется.

Выступил вперед старший водолаз — невысокий крепыш с пристыженным лицом, развел перед собой красные жилистые руки.

— Дело это ответственное. По мелочам мы можем, а тут штука крупная. Срезаться несложно. Не беремся.

Старенков сплюнул, поглядел тоскливо поверх голов, огладил рукой борт полушубка, там, где сердце.

— Чувствовал я беду эту, черт возьми. Видит бог, чувствовал. М‑да. А как бригада? Варить в воде, братцы, придется. Может кто-нибудь? В глубине, в холоде. Над головою лед, под ногами — рыба. А?

Бригада сидела молча, никто даже не шевельнулся, каждый обдумывал предложенное. Прав водолаз: дюкер заделывать под водой — вещь нешуточная. Вода такая, что пробкой через пятнадцать минут наружу выскочишь, а тут работы часа на три. Такую простуду-лихоманку можно получить, что вся зарплата на лекарства уйдет. Не-ет, ремонтировать дюкер на полтысьянском дне — дело серьезное.

— Тогда тянем назад. Другого выхода нет. — Старенков расслабил пальцы, тяжелый проволглый снежок выскользнул, тупо шмякнулся в обелесенный, пропитанный мокротой носок унта.

Костылев сунул руки в карманы дубленки — не заметил, как застыли, бугры ладоней вздулись, побелели. Сощурился. Перед ним возникла, замерещилась чья-то фигура. Сощурился сильнее — женская фигура-то, ладная какая! Клавка Озолина! Глаза посверкивают плутовато, в них — затаенная страсть игрока. Достала из лаковой сумки несколько красненьких бумажек.

— Пошла к черту! — беззвучно прошептал Костылев, сопротивляясь жаркому, зовущему томлению. — Вспоминать даже не хочу.

Потер виски пальцами, вспомнил Дедусика, его неприкрытый интерес, когда задавал вопрос в больнице, намекал на премию, и вдруг так обидно ему стало, что хоть кричи. Бабке Лукерье Федоровне денег на старость он заработал, на ремонт домишка хватит, зачем же ему еще? Не в этом главное. Бригада чуть было не приняла его за рвача, вон до сих пор он встречает неверящие глаза.

Старенков тяжело хлопнул ладонью по колену: