Шальная звезда Алёшки Розума

* * *

Василий не верил в святость. Святые угодники, оне в «Житиях», а не из того же чугунка кашу лопают… Так что к заверениям Розума, будто тот не знает, кому и чем насолил, Чулков отнёсся с недоверием. Ему бы и не было до казака никакого дела, кабы опасность угрожала ему одному.

Но смерть Данилы напугала Василия. Сам Григорьев, смазливый, как девка, с томным коровьим взглядом и не слишком большого ума, Чулкову был безразличен, однако тогда, в театре, из розумовской кружки глотнуть мог любой, хоть из кавалеров, хоть из дам, хоть из дворни… Но самое страшное — из неё могла выпить Елизавета.

Он и сам толком не понимал, кем была для него цесаревна — подругой детства, первой любовью, названной младшей сестрой? Да, они выросли вместе и лет до пяти были почти неразлучны, потом её увезли в Петербург и видеться они стали очень редко. К семнадцати годам, когда цесаревна вновь появилась в подмосковном имении, Василий уже вполне понимал всю глубину социальной пропасти между царской дочерью и крепостным мужиком, держал себя почтительно и услужливо, однако юная красавица в пять минут перебросила через эту пропасть мостки, обращаясь с ним ласково и просто, словно со старинным другом. И приправленное восхищением почтение переросло во влюблённость, однако та как-то быстро уступила место братским чувствам — стремлению защищать, помогать, оберегать.

Василий почти не ревновал её к любовникам, хотя и не слишком их жаловал. Впрочем, он как пёс с подозрением относился к любому, появлявшемуся рядом с хозяйкой человеку, и заслужить его доверие посторонним было непросто.

Давешний разговор с Розумом не успокоил — казалось, тот так и не осознал всю серьёзность происходящего и искать человека, который дважды пытался его убить, не собирается. И Василий понял, что заниматься этим придётся ему самому.

Для начала он понаблюдал за гофмейстером и расспросил о нём дворовых. Те в один голос заявили, что среди домашней прислуги, которой Розум командовал, врагов у него нет и быть не может, поскольку мягкий, спокойный, нечванливый, он за всё время, что жил здесь, ни разу никого не оскорбил, не обидел и не наказал, даже когда было за что.

Любовный мотив тоже не просматривался — девки на казака многие заглядывались, однако ни с одной из них он не амурничал и не выделял среди прочих. Правда, говаривали, что в него влюблена Прасковья Нарышкина, одна из фрейлин цесаревны, однако и с ней Розум держался уважительно и ничем не обижал, так что предположение, что та решила отравить его, правдоподобным не казалось. К тому же сама Прасковья, насколько Василий мог судить, была сущая овца, из тех, что блеют и конфузятся по любому поводу, и верхом дерзости почитают пригласить предмет страсти на танец. Чтоб такая да отравила? Чушь!

Начав розыск с Розума и ничего тем не добившись, Василий решил зайти с другой стороны — попробовать найти людей, которых наняли, чтобы убить его.

Поспешный отъезд Елизаветы в Москву пришёлся ему даже кстати и, ещё раз подробно расспросив гофмейстера, как выглядели напавшие на него лиходеи, Василий отправился в кабак на седьмой версте Владимирского тракта. Про место это шёпотом поговаривали нехорошее — дескать, знается хозяин с опасными людьми.

С шашкой наголо Василий в бой не полез — вопросов подозрительных не задавал, зато в кабак ходил, что в Божью церковь — всякий день. Сперва пил в одиночку, чтобы местной публике примелькаться да самому приглядеть подходящего человека, а как высмотрел одного из завсегдатаев, поболтливее, купил полуштоф браги и угостил от души.

— Давай выпьем за упокой братца моего, — предложил Василий новому знакомому и перекрестился. — Нынче сороковины у него.

— Царствие Небесное, — отозвался приятель, бывший уже изрядно во хмелю. — А звали-то как?

— Еникеем. Тридцать годков было… Эх, долюшка… Богатырь, косая сажень в плечах… Никакая хворь не брала… А вот поди ж ты… Раз и не стало его…

— А что с ним стряслось? — заинтересовался собутыльник. — Лихие люди уходили?

— Да нет, — Василий подлил ещё бражки. — Щепу колол, баню топить собирался, да задумавшись, топором по пальцу себе попал — начисто срубил. Кровь-то остановили и головнёй прижгли, да видно щепки в рану попали: загнила рука, Антонов огонь[147] начался, и всё, поминай как звали… Этакая безделка, иные из армии вовсе без ног ворочаются и живут себе, а Еникейку моего схоронили…

— И то верно — ерунда, — отозвался собеседник. — У нас нынче летом Юшка-бортник[148] тоже без пальца остался — сказывал, колодой защемило, так на нём как на кобеле уличном всё зажило.

— Бортник? — переспросил Василий. — И что? Мёд хорош у него?

— Мёд не знаю, а медовуха знатная! — заржал новый знакомец.

— Медовуха — ещё лучше. Я б купил.

— Тсс… — мужик понизил голос. — А и купи. Летом он в лесу живёт, как полагается. За гадючьим логом. А ближе к зиме в посад перебирается, к бабе своей. Дом, что возле кузни, нарядный такой, на ставнях петухи намалёваны.

Юшку-бортника Василий нашёл без труда. Человека, которому Люцифер откусил палец, Розум не помнил вовсе, даже не мог с уверенностью сказать, какая рука пострадала — вроде правая, да не уверен. Однако, последив пару недель за беспалым бортником, Василий заприметил двоих его приятелей, что по виду были похожи на описанных гофмейстером. Когда же удалось услышать их говор, он почти уверился, что находится на верном пути — один, как и сказывал Розум, был гугнивый.

Через месяц Василий уже знал про этих троих всю подноготную, как и то, что возят они дружбу с Лукой-ярославцем, про которого в слободе поговаривали, будто человека убить — ему как курёнка ощипать. А уж когда увидел в компании с ним старосту Трифона Макарыча, картинка сложилась окончательно.

---------------

[147] Антонов огонь — гангрена.

[148] Бортник — человек, занимающийся лесным пчеловодством.