Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 12

в которой Алёшка общается с цыганами и не верит в предсказания

Пока дошли до купальского луга, совсем стемнело. Небо обсыпало звёздами, яркими, будто на Рождество. В центре поляны высился огромный тёмный холм — Купалец, будущий главный костёр. Покуда он ждал своего часа, но кругом горело с полсотни костров поменьше, где которых водили хороводы и прыгали через огонь.

Дворовые девушки, спутницы Алёшки, тут же потащили его в гущу танцующих вокруг одного из огнищ. Но людей кругом было так много, что вскоре Алёшка потерял из виду спутников.

Выбравшись из хоровода, он остановился. Впрочем, хороводом, медленным и степенным танцем, где все плывут плавно и чинно, эти пляски назвать было никак нельзя. Люди прыгали, размахивали руками, взбрыкивали ногами, развевались распущенные волосы. И он вспомнил, как клеймил эти «бесовские игрища» отец Анастасий, как грозил всеми карами небесными и отлучением от Причастия, но ничего не помогало — народ всё равно каждый год праздновал Купалу.

Алёшка отметил, что Купальские обряды у москалей не слишком разнились от тех, что были у него на родине. Пока, собственно, отличий он нашёл лишь два — на Черниговщине на колесе-солнцевороте, венчавшем Купалец, сверху клали «видьму» — лошадиный череп, который, когда костёр зажигался, нужно было сбить в огонь. Считалось, что тот, кому это удавалось, на весь год защищён от нечистой силы. А ещё под купальским деревом не было Лады — украшенной лентами и цветами соломенной куклы, изображавшей древнюю языческую богиню весны. С нею в руках полагалось прыгать через костёр тем, кто собирался вскорости пожениться, чтобы Лада благословила союз любовью и чадородием.

Иногда вместо Лады мастерили куклу Ярилы, и все селяне приносили ему дары и угощения, которые потом сжигали в Купальце.

Кто-то тронул Алёшку за плечо. Он обернулся. Рядом стояла Анна Маслова и приветливо улыбалась. В пышном венке из разных трав, в длинном сарафане и с распущенными по плечам волосами она напоминала сказочную наяду и показалась Алёшке очень красивой.

— Я всё никак не могу улучить момент поблагодарить тебя как должно. Ты мне теперь всё одно, что брат. — По лицу её прошла лёгкая тень, но она тряхнула головой и добавила: — Нет! Ты для меня больше, чем брат. Мой родной брат предал меня, как и все остальные. Ты теперь единственный мой друг.

— Ты слишком близко к сердцу приняла мою помощь. Она мне почти ничего не стоила, — мягко ответил Алёшка, смущённый её неожиданной горячностью.

— Ты единственный, кто захотел мне помочь, — проговорила она, и глаза вдруг стали тёмными, точно два омута. Совсем как тогда — грозовой ночью. — Быть может, когда-нибудь мне тоже удастся сделать для тебя что-нибудь хорошее…

— Будь счастлива. — Отчего-то её слова тронули Алёшку. — У меня тоже есть сёстры. Мне не впервой разрешать девичьи беды…

Анна привстала на цыпочки и надела ему на голову здоровенный лохматый венок, пахнущий полынью и мятой.

— У нас венец отдают тому, кто сердцу мил, — качнул головой Алёшка.

— У нас тоже. Но его здесь нет, поэтому я хочу подарить это тебе в знак дружбы и благодарности за помощь. Не отказывайся. Я его для тебя сплела.

И, прежде чем он успел поблагодарить, Анна скрылась в весёлой гомонящей толпе.

Алёшка потрогал травяную корону. Странная барышня. Не похожая на прочих. Взявшись переправить письмо её возлюбленному, он потом много думал, не сделал ли ошибку? Быть может, его помощь обернётся в будущем не добром, а бедами? Но, исподволь наблюдая за ней, понял — нет, не ошибся. Девушка была упряма и тверда, словно гранитный валун, такая не смирится, поплакав недельку, а будет бороться до конца. Каким может быть этот конец, Алёшка уже видел.

— Эй, га́джо! — прозвучало рядом, и он обернулся.

К нему подходил, сияя улыбкой, цыган, один из тех, с кем нынче утром он смотрел коней.

— Здравствуй.

— Баро́ велел найти тебя — хочет ещё одного коня показать.

— Кто велел? — не понял Алёшка.

— Баро́ рома. Большой цыган по-вашему. Григорий. Пойдём?

— Пойдём.

До таборного становища идти оказалось с полверсты. Здесь было тихо, горело несколько костров, рядом с которыми сидели не слишком молодые женщины и мужчины. Около одного народу было больше, чем возле прочих, там тоже происходило что-то вроде праздника — две цыганки, одна молоденькая, вторая постарше, плясали с бубнами в руках, а двое мужчин им аккомпанировали — один на скрипке, второй на незнакомом струнном инструменте. Тот напоминал формой виолу, но был крупнее и с длинным грифом, который музыкант держал не так, как держат скрипицу, а горизонтально, ниже груди и играл не смычком, а руками.

— Что это за инструмент? — спросил Алёшка у спутника, восхищённый мелодичной и в то же время зажигательной музыкой.

— Гитара.

Один из сидевших у костра поднялся навстречу, и Алёшка узнал «баро́ рома».

— Доброй ночи, га́джо, — поприветствовал тот. — Будь моим гостем.

Алёшке не слишком хотелось задерживаться в таборе, но он понимал, что отказываться нельзя, и, поблагодарив, сел возле костра. Григорий что-то повелительно крикнул, и из ближайшей кибитки выпрыгнули ещё две девушки. Вновь грянули струны, одна из молодок запела, две другие принялись плясать. У цыганки оказался низкий сильный голос, и восхищённый Алёшка заслушался, жалея, что не может запеть с нею вместе — у них бы здорово получилось! И танец, и музыка были такими пламенными, что по телу даже мурашки побежали, так и хотелось сорваться с места и пуститься в пляс вместе с цыганками. Алёшка бы и пустился, если бы не боялся, что хозяева сочтут его порыв неуважением — он же не знал их обычаев.

Немолодая, очень смуглая и горбоносая женщина подала глиняную миску с ароматной, пахнущей чесноком похлёбкой и большую лепешку. Ложку ему не дали, но исподтишка оглядев сидевших возле костра, он заметил, что их не было ни у кого. Варево оказалось достаточно густым, и вскоре Алёшка приловчился зачерпывать его куском лепёшки.

Закончив танец, женщины расселись вокруг костра — завели протяжную песню, и вновь Алёшка слушал с удовольствием. У всех троих были очень красивые голоса. Постепенно остальные тоже принялись подпевать, и он невольно подивился — и мужчины, и женщины, все как на подбор оказались певучие и голосистые.

В ночной тишине коротко прозвучал топот копыт, из чернильного мрака в свет костра въехал всадник на вороной лошади, и Алёшка вмиг забыл обо всём на свете. Конь был прекрасен! Мощный, рослый, с красивой головой и широкой грудью, он так разительно отличался от прочих крепких, справных, но неказистых видом лошадок, что казался сказочным волшебным существом.

— Я хотел показать тебе этого красавца, — сказал Григорий, поднимаясь, и Алёшка вскочил следом.

Они подошли к коню. Тот переступал на месте тонкими длинными ногами, задирал голову, густой хвост мёл по бокам. В сторону протянутой Алёшкой руки зло прижал уши.

Всадник, повинуясь приказу вожака, спрыгнул на землю и взял жеребца под уздцы. Ласково и успокаивающе приговаривая, Алёшка внимательно осмотрел коня, прощупал ноги, спину, разглядел копыта, заглянул в зубы и изъянов не нашёл. Наконец, выбрался из-под конского брюха и потрепал животное по шее. Жеребец передёрнул гривой, но зажимать уши и коситься не стал, словно признал за своего.

— Вижу, разбираешься в лошадях, — усмехнулся Григорий, внимательно и с удовольствием наблюдавший за манипуляциями гостя.

— Так я ж казак, — рассмеялся Алёшка. — С малолетства с лошадьми… Добрый конь! Были б у меня гро́ши, взял бы не торгуясь, а так могу только посоветовать Её Высочеству купить, а там уж, как она решит.

— Что ж, и на том спасибо, — отозвался Григорий, и они вернулись к костру. Впрочем, Алёшка садиться не стал — попрощался. Однако быстро уйти ему не пришлось — стоило удалиться на десяток шагов, как его окликнули:

— Постой, га́джо!

Он обернулся — подходила давешняя старуха, не то гадалка, не то ведьма, он запамятовал, как её звали.

— Что такое «га́джо»? — поинтересовался он: вот уже не в первый раз слышал это слово, а значения не знал, и спросить у Григория отчего-то постеснялся.

— Человек другого племени. Не цыганского, — пояснила она. — Я хочу рассказать тебе, что увидела на твоей руке. Раз уж ты снова пришёл сюда. У тебя интересная судьба…

Алёшка сунул руку в карман, вытащил алтын и протянул старухе:

— Возьми, бабуся. Не нужно мне гадать, спасибо. Я не верю в гадание.

— Ты грамоту разумеешь? — спросила она невпопад, не спеша брать монету. — Читать обучен?

Алёшка удивился.

— Разумею.

— А ежели я скажу тебе, что не верю в ваши книги, потому как сама читать не выучилась? Смеяться, поди, над тётей Зарой станешь? Во что там можно не верить — знай складывай буквы в слова… — Она усмехнулась. — Я, ча́воро, ничего не угадываю, а просто читаю то, что написано на руке. Умею читать и читаю. Как ты свои книги.

— Моей матери цыганка нагадала, что она чуть ли не боярыней станет и весь хутор будет ей в ноги кланяться, а беднее и несчастнее её на свете нет…

— Твоя мать умерла?

— Нет. — Алёшка перекрестился и добавил грустно: — Надеюсь, что нет. Полгода уж о ней не слыхал ничего, не знаю, как они там без меня, может, уж вовсе по миру пошли…

— Тогда почём знаешь, что предсказанное не сбудется? — перебила старуха.

Алёшка поморщился и сунул ей в ладонь монету, но сказать ничего не успел.

— За ласку спасибо! Отказываться не стану, да только не затем пришла… Рук твоей матери я не видала, а твою рассмотрела внимательно и хочу сказать, что такой причудливой судьбы мне читать не приходилось. Ты не здешний, родился далеко отсюда…

— Тю! — рассмеялся Алёшка, отчего-то разговор его нервировал. — Шоб цэ визнать, ничего бачить нэ треба, достало чути, як я розмовляю…[102]

Но тётя Зара пропустила насмешку мимо ушей.

— Ты из бедной семьи, рос в нужде, но мать тебя любила и как могла старалась вывести в люди. Она хотела, чтобы ты стал попом. А потом ты встретил большого человека, который привёз тебя сюда… Ну что, ча́воро, права я или нет?

Алёшка глядел с изумлением и молчал, но старуха, похоже, ответа и не ждала — кажется, она ни на миг не сомневалась в своей правоте.

— Письмена твоей судьбы, ча́воро, так чётко начертаны на твоей ладони, что ошибиться в толковании невозможно. Всю твою жизнь до самого смертного часа осияет дивная звезда. Свет её будет ослепителен, иногда он станет согревать тебя и нежить, иногда обжигать и терзать. Она спустится к тебе с небес и вознесёт с собою вместе на головокружительную вышину… Так вот, ча́воро, когда выше тебя окажется лишь только сам Господь Бог, а люди с небосвода станут чудиться крошечными, едва различимыми песчинками, не забудь, что небеса холодны и лукавы и могут погасить жар даже самого горячего сердца… Сбереги его живое тепло, и тебе будет легче пережить потери…

Пока она говорила, голос становился всё громче и пронзительнее, так что по спине невольно прошёл озноб, и когда смолкла, Алёшка вздрогнул, словно очнулся, и безотчётно передёрнул плечами. Отчего-то на него напало непривычное раздражение. И здесь звёзды — поди ж ты!