Сын Яздона

– Ох! Ох! – ответил, немного ошеломлённый траурным приёмом Верханец. – Значит, ваша милость чего-то плохого захотели! Дорого платите, наверное, спиной, щеками или жизнью придётся рискнуть.

– Ну, дело будет не таким уж трудным, – ответил Павел и, схватив Верханца за ухо с прежней фамильярностью, что-то начал ему шептать.

Верханец, худой человек с побитым лицом, со злыми глазами, с немного кривым носом влево, и губами, выпяченными направо, нахмурился, слушая.

Смеясь и с каким-то принуждением, епископ смотрел на него, пытаясь разглядеть, насколько позволял свет факелов, что рисовалось на лице соратника.

Верханец переваривал то, что ему сказали, покручивая головой.

– За это и леса от Буковой слишком мало! – буркнул он. – Но я этого дела на совесть не возьму! Пан прикажет, слуга должен! Хуже будет епископу, на которого и так люди плюют.

– За глаза! Пусть плюют! – отпарировал Павел. – О ком знаю, тому за плевок мвоздам кровью.

– Это не скроется, – продолжал дальше отвратительный Верханец, всё лицо, когда говорил, переворачивая и искажая ещё кривлянием.

– Не скроется! Тогда что? Не первая будет.

– Э! – покрутил головой охмистр. – Тут, в Кракове, ещё этого, должно быть, не видели.

Замолчав, они ехали дальше, епископ не спускал с него глаз, гадая, что он думает.

Уже приближались к Кракову, когда ксендз Павел его сильно ударил по плечу, тот аж зашипел от боли.

– Ну, говори, что ты на это думаешь, пёс эдакий?

– Я? Ничего, – сказал Верханец, – думаю о лесе от Буковой, потому что к нему также поля и луга должны принадлежать, без этого граница плохая…

– Иди к дьяволу со своей жадностью, – крикнул епископ, – поле и луга принадлежат цистерцианцам.

– А цистерцианцы в нашей власти… – сказал спокойно охмистр. – Прикажете им молчать. Они луга и поля не используют под пастбища, не обрабатывают, что им от них. Дам десятину с ветра, что по полю гуляет!

Этот торг о чужом поле уже был для еписопа признаком, что Верханец принял его дело к сердцу. Доехали до усадьбы; не говоря больше и едва выскочив из кареты, охмистр тут же побежал к жене.

Она жила как охмистрина над челядью в самом доме, командовала женской службой. Ей жилось хорошо, знали, что могла, и даже духовные кланялись ей низко. Она лучше всех тут знала, угадывала слабость каждого, и приказывала, как хотела.

Комнаты, которые занимала Зоня Верханцева, не знакомого с ней могли ввести в заблуждение, потому что все были завешанные, пёстрые, украшенные духовными атрибутами.

Крестов, образов, крапильниц, реликвариев было в ней немерено, а женщина, несмотря на свою распоясанность, была также ревностной в набожности.

Крестилась, вставала на колени, била себя в грудь, падала на землю, громко читала литания, а чем серьёзней грешила, тем рьяней служила Богу в убеждении, что этим богослужением за свои провинности заплатит.

Не только она одна в этом веке фанатизма и необузданных страстей имела эту веру, была она почти всеобщей. Грех мог быть выкуплен покаянием, а поэтому грешили смело, увеличивая только покаяние. Зоня была женщиной лет сорока, полная, румяная, откормленная на епископском хлебе, всегда очень нарядная, и заботилась об остатке своей привлекательности, она, действительно, могла некогда быть красивой. Она ещё теперь имела красивые глаза, очень маленькие губы, только лицо несколько разлилось и подбородков прибавилось.

К отвратительному Верханцу – было это какой-то тайной – Зоня была страстно привязана, хоть это ей не мешало другим улыбаться и кокетничать.

Она сидела у огня, рядом был школьный клеха, на столе стояло пиво с тмином и гренками. Разговор шёл очень весёлый, когда на пороге показался Верханец. Прибытие его Зоню вовсе не разволновало, клеха только немного отодвинулся, а старик, входя, увидев его, усмехнулся. Муж и жена переглянулись.

– Ну что, – воскликнула, не вставая с лавки, жена, – похороноли королеву? Люди о чудесах рассказывают. Мне жаль, что я там не была.

Охмистр бросил колпак с головы и попросил пиво. Клеха, допив своё, стал поспешно выходить. Хозяин не думал его задерживать. Когда остались одни, слуга епископа пробурчал жене:

– Ты любовника себе выбрала!

Он презрительно рассмеялся.

– Ну, любовника! – ответила живо пышная кумушка. – Тогда бы себе покрасивее нашла… Какой из него любовник?

Говорит мне вздор, чтобы его на викариате где-нибудь сватать! Для викариата этот любовник, не для меня!

Верханец равнодушно махнул рукой, потом, встав перед ней, показал пальцами на ладонь, точно считал деньги.

– Когда он голый! – рассмеялась жена.

На этом о госте кончилось.

Верханец, внимательно оглядевшись вокруг, приблизился к жене и начал что-то ей шептать на ухо. Женщина внимательно слушала, а с её лица можно было узнать возмущение, гнев, страх и отвращение попеременно. Наконец она со злостью выпалила:

– Лишь бы свет не видел. Смотри, чего ему уже нужно!

Не опомнится, пока его Бог тяжко не покарает. Ещё чего! Ещё чего!

Верханец стоял перед ней и только повторял:

– Лес от Буковой! Лес от Буковой! А с ним кусок поля и луга! Гм! Гм!

– А чтоб его! – крикнула, начиная ходить по избе, баба, и, приступив к кресту, висящему на стене, поцеловала Христу ноги.

Сперва сильно возмущённая, потому что и капелька ревности к этому примешивалось, постепенно она начала остывать.

Встала, подбоченившись, против мужа.

– Тем самым ты петлю для себя и для меня крутишь! – сказала она ему. – Ты глупец! И головы не имел никогда. Разве ты не знаешь того, что когда он возьмёт молодое создание, оно его захватит, а мы пойдём к палачу! И ты, и я!

– Ну, ты, может быть! – ответил Верханец. – А я нет.

Жена ударила его по лицу, он спокойно его потёр.

– Имей разум, ты, что меня глупым делаешь, – начал он медленно. – Ты не хочешь? Использует кого-нибудь другого.

Будто бы ты его не знаешь, этого сатанинского сына! Когда ему что в голову взбредёт, на своём должен поставить. Возьмёт себе другую бабу для помощи, а для нас лес от Буковой пропадёт.

Сложив на груди руки, Зоня думала, нахмурив брови. Подошла к мужу.

– Ты её видел?

– Я? Разве я епископ? – рассмеялся Верханец. – Меня туда не пускают.

– Наверно, должно быть, подросток, – проговорила она, задумчивая. – Такие люди, как он, старея, всё на более молодых охотятся. Я их знаю…

Сплюнула. Они доверчиво между собой пошептались. Жена ушла, нахмурившись.

– Какое мне дело до его души! – вырвалось у неё после маленькой паузы. – Пускай пропадает, раз хочет! Если будет страшный грех, на него падёт. Его вызовут и будут по чести судить, могут пожаловаться в Рим.

– Это его дело, – закончил муж, – а наше – лес получить! У него везде есть поддержка! Солжёт и выкрутится…

На следующее утро пошла Зоня в дом епископа, вернулась злая и мрачная, но мужу уже ничего не говорила. Проклинала, плевала, жаловалсь на свою долю и целовала образки.

Третьего дня утром она начала наряжаться, как в дорогу.

В алькове стоял, по старому обычаю изукрашенный ярко цветами, большой сундук, искусно обитый, закрытый на два тяжёлых замка. Он содержал в себе все дорогие одежды, меха, драгоценности, кои составляли богатства охмистрины. А имела того немало, и когда на праздник наряжалась для костёла, смеясь, показывали на неё пальцами. Она была этим горда, потому что выглядела как жена богатого землевладельца, и не заботилась, как её называли.

Из этого сундука Зоня начала доставать, что имела самого лучшего, потому что карета для путешествия была уже заказана, а в свет, к людям в то время каждый брал, что имел самого приличного, дабы знали, как его оценивать. С помощью девушки она надела на себя и тяжёлое шёлковое платье, и позолоченный шитый корсет, а на голову шапку с мехом и свешивающимся аж до подбородка ободком, белым, как снег, который, немного слишком широкий, теперь лицо ей уменьшал и давал видимость более молодой. На шею надела тяжёлую золотую цепочку, на плечи – подбитый плащик, и, когда так наряженная вышла из каморки, муж, который пил в комнате за столом, аж схватил её с кокетливой улыбкой.

– Моя красавица! – воскликнул он, желая её обнять.

– Прочь от меня ручищи! – крикнула она. – Грубиян!

Только сейчас увидел, будто я такой не каждый день была!

Верханец послушно отступил.

– Только покажи себя хорошо, – шепнул он, – лес от Буковой стоит того.

Она только покачала головой, что сошло за ответ, что лучше него знала, как делать, и пошла важным шагом к карете.

Карета с ней покатилась на Скалу.

Не было ничего особенного, когда кто-нибудь прибывал туда в какой-нибудь час дня. Толпы теснились к недавно построенной часовне, в которой покоилось тело признанной благословенной королевы Саломеи. Приезд женщины из Кракова не обратил ничьего взгляда.

Пошла сперва Зоня помолиться у могилы, желая воспользоваться этой возможностью, чтобы и грехи свои поручить такой сильной заступнице. Из костёла потом она втиснулсь в двери, прося о разговоре с матерью Кларой. Хотя у неё это получалось с трудом, потому что дома привыкла очень дерзко выступать, тут приняла скромную и серьёзную физиономию.

Глазом знатока она посмотрела на старую и суровую мать, поцеловала её сморщенную руку и начала с того, что тут, в монастыре, была у неё дальняя родственница, сирота, которой никогда не видела, а хотела увидеть её и поговорить с ней.

Спрошенная, кто была, жена Верханца вовсе не призналась в принадлежности ко двору епископа. Наплела, что подвернулось.

Мать, ни о чём не догадываясь, сама её привела в келью Беты, которая, сидя в задумчивости, как раз вязала сетку для костёла.

Когда, войдя на порог, она увидела её, губы аж побелели от злости, так завидовала красоте. «Что же будет, когда она нарядится?» – сказала она про себя.

Долго она как-то не могла говорить, но дьявол превозмог.

Погубить молодую и невинную девушку – это также для испорченной женщины добрый кусок.

Поэтому она начала с того, что была её родственницей по матери, чему Бета удивлялась, потому что никогда ни о каких кровных не слышала.

Её это обрадовало.

– Что же от этого! – прибавила она грустно, подумав. – Мы, монашки, ни семьи, ни родственников не имеем.

Не годится это нам…

Так начался разговор.

Зоня, желая лучше узнать девушку, много болтала, долго, ведя её медленно на соблазн. Жалела о таком красивом цветке, что должен был увянуть в монастырских стенах.

– Жаль тебя, дитя моё, – говорила она, глядя ей в глаза, – твои молодость и жизнь только сейчас начинаются, ты не вкусила их. И сама бы насладилась светом, и другим радость принесла.

Девушка вздохнула. Раз и другой так пустившись на разведку и видя, что Бета вовсе монастыря не защищает, Зоня прямо, дерзко наклонилась к её уху и призналась, что её прислал епископ. И, не давая сказать ей ни слова, быстро добавила, что человек был могущественный и сильный, щедрый и ласковый, мог достичь, что хотел, лишь бы она была ему послушна.

Услышав это, Бета бросила вдруг работу и поглядела на Зоню таким взором, что та, испуганная, отступила. Она, что знала женщин, почувствовала в ней одну из тех, которые господствовать над собой не дают, а сами над другими должны властвовать.