Сын Яздона

IV

Князь Болеслав возвращался с охоты, длившейся несколько дней, которая прошла у него удачно.

В замке он застал тишину и покой, как всегда. Княгиня Кинга была на молитве, оставшаяся дворская служба сновала по двору, несколько монахов в разном облачении прогуливались около замка и костёла.

Великолепие двора бывших краковских князей много при Болеславе потеряло. Пани не выносила роскоши, а она тут в действительности правила. Князь, который сперва пробовал ей сопротивляться, по возвращении из монастыря шёл теперь за ней послушный, куда указала.

Было много разных причин для этого. Княгиня внесла огромное по тем временам приданое, значительное богатство.

Она имела за собой свою сильную венгерскую семью, имела слабость и равнодушие мужа, и собственную удивительную силу характера, потому что она выражалась тихой мягкостью, которая не позволяла догадываться, что в этой белой лилии есть скрытая непобедимая сила духа.

Она говорила мягким голосом, глядела умоляюще, была покорной, слова скудно выходили из её уст, всё-таки ничто сопротивляться ей не могло. Была в этом непонятная тайна.

Порой за глаза нетерпеливые урядники и придворные пробовали на неё жаловаться – и враждебно видели, что с мужем жить не хотела, что Болеслав должен был умереть без потомства, Краков снова стать целью захвата князей познаньских и мазовецких. Уже теперь его поджидали, сколько бы раз Болеслав на более длительное время в Венгрию и Моравию не удалялся. Но землевладельцы были на стороне этого доброго пана, который допускал их к великому доверию, жил с ними, охотился, охотно поощрял своей милостью. Не было суровой руки над ними.

От всего у князя можно было выпроситься или лишь бы чем, маленьким подарком откупиться.

На самом деле, бросалось в глаза, что немцы на дворе преобладали, что князь с женой окружали себя иностранцами, но не иначе было на дворе силезских Пястов, в Познани и где только правили Пястовичи, которые постоянно женились на немках.

Взамен наследника, которого иметь не надеялся, чтобы обезопасить краковян от нападений и покушений на власть мазовецких князей, Болеслав обещал заранее выбрать себе преемника. Говорили уже о любимом его племяннике Лешеке, которого из-за тёмных волос звали Чёрным. Тот уже славился мужеством, а сын сердитого отца обещал, что легко не даст от себя избавиться.

Среди этой пустоши в замке два Топорчика, которые сопутствовали Болеславу, Оттон и Жегота, дородные хлопцы, сильные, весёлые, оба как братья друг на друга похожие – потому что и родственниками были, любимцы своего пана, проводив его в комнаты, пошли к замковому крылу, в котором имели комнату. Нужно было снять промокшую одежду.

Болеслава также раздевали, запалив огонь. Уставший от долгой охоты, он потягивался с обычным для него сонным равнодушием, глядя то на потолок, то на огонь. Окружающие пана каморники потихоньку смеялись, шептались, и те, что прибыли с князем, рассказывали что-то интересное, пробуждающее весёлость.

Другого бы, может, эти смех и шёпоты позволили вывести себя из оцепенения! Князь Болеслав же не обращал на это внимания. Кроме времени охоты, он всегда был так задумчив, а снаружи равнодушен к делам. Занять его чем-то и разогреть было трудно. Одна молитва пробуждала эту спящую душу, особенно, когда он отчитывал её вместе с Кингой.

Стянув с него промокшую одежду, слуги сели на лавку, дабы сменить ему обувь. Князь давал с собой делать, что хотели, разглядывая пылающий огонь. Пару раз спросил о жене, отвечали ему, что она на молитве.

Затем, вбежали в комнату уже переодетые Топорчики, они смеялись и чему-то очень радовались. Князь поглядел на них, удивился весёлости, но о причине не спросил.

Оттон и Жегота живо о чём-то шептались между собой, но оттого что крутилась служба, слуги прислуживали, не начинали разговора.

Подошёл и княжеский капеллан Иво, лицо и фигура которого были очень мрачные; он поклонился пану и, словно избегал вопросов, спрятался у огня.

Всё чаще где-то слышался смех, быстро подавляемый, – князь Болеслав глядел и думал.

– Этот медведь не ушёл бы от нас, – произнёс он, прерывая молчание и размышление, – если бы часть гончих за козлом не погналась. А я предпочёл бы рогача потерять!

Оттон Топорчик подтвердил это и снова последовало молчание; так как охотники вернулись голодные, на стол несли миски. Затем старший, Жегота, наклонился к уху князя и что-то ему начал шептать.

Дотоле оцепенелый, Болеслав вдруг вскочил на ноги, руки его сплелись, заломились, и он воскликнул:

– Этого быть не может!!

Дверь в боковую комнату была открыта, Болеслав вышел в неё, кивнул ксендзу Иво, за ним последовали Топорчики.

Несомненно догадываясь, зачем его вызвали, капеллан, муж согбенный, грустный, бледный, потащился, как бы против воли, останавливаясь, гладя рукой по лбу и лицу.

– Отец мой, – воскликнул с непривычной для себя горячностью Болеслав, – скажите мне правду! Что это за слухи ходят? Ради Бога! Не может этого быть! Не может!

Ксендз Иво, казалось, догадывается, о чём шла речь, пожал плечами.

– Ничего не знаю! – сказал он.

Чуть подумав, князь приказал позвать Пелку Срениавиту, который был старшим подкоморием двора. Его нашли в предсенях. Он шёл, опираясь на палку, потому что давно хромал; голову имел лысую, длинные усы, лицо худое. На нём видно было то же угнетение жизнью, которое рисовалось на князе.

Почти весь двор имел этот облик, грустный и молчаливый.

– Пелка! – воскликнул живо князь. – Скажи ты мне, что значит эта клевета, которую придумали? Я знаю, что епископ Павел не очень примерный в жизни – но ради Господа Христа!

Болеслав заломил руки. Пелка, пожав плечами, смолчал.

А случалось с ним, что бывает со многими стариками: тяжело было добиться от него слова, но когда раз открывал рот, начинал говорить и разговорился, равно трудно его было склонить к молчанию.

Поэтому сначала двигал устами, не говоря ничего, жевал, сплёвывал, поправлял одежду, смотрел на князя и на окружающих.

– Гм, – сказал он наконец, – не клевета это, видимо, а святая правда.

Тут голос его начал усиливаться и подниматься.

– Я мало хорошего ожидал от этого Павла, когда его выбирали! Чем рукоположение дьяволу поможет? А он всегда был истинный сатана. Такой он и теперь… Это дела злого духа.

Ксендз Иво прервал, потому что ему было неприятно, что жаловались на священника.

– Никто не знает, как это случилось! – сказал он. – Больше женщина-искусительница виновата… скажу, она одна виновата! Ко всему плохому она ведёт, а когда не является ангелом, сатанинским орудием должна быть.

Болеслав закрывал глаза.

– Значит, это правда? – спросил он.

– Правда, и скажу, как было, – отозвался уже разговорившийся Пелка. – Люди говорят о том по-разному, но я знаю точней. Епископ разглядел эту монашку, по-видимому, во время похорон королевы Саломеи и она пробудила в нём мерзкую похоть. Подослал бабу, через эту его старую распутницу всё совершилось. Уговорили её, уболтали, обманули, может, и силу использовали, или чары! Достаточно, что её, одетую в светскую одежду, из монастыря вывели. Было это вечером, перед самым закрытием дверей. Не опомнились до тех пор, пока её на хорах не хватились.

Старшая панна, прекреплённая к келье, послала узнать, не больна ли; не нашли её там, только разорванное облачение, поясок на земле и трепки, брошенные в угол. Несчастные монашки от позора, какой причинили их монастырю, чуть не умерли. Были рыдания, великое беспокойство, погони… Никто не догадался, что это мог сделать епископ; послали к нему с жалобой, прося помощи! Он впал сразу в бешенство и тем выдал себя, гвардейцу Гунтеру из Скалы и Юстину Краковскому приказывая молчать под великой угрозой.

Но сомневались ещё люди… Прошло несколько дней, начали болтать, что хозяйка епископа ездила на Скалу, а тут же подле епископского двора, в доме, в котором сделали боковой вход, узнали о женщине, у которой нечестивый Павел просиживал вечерами. А там ни кто иной, только та монашка Бета, схваченная со Скалы…

Капеллан князя слушал в молчании, отворачивая лицо, возмущённый князь выкрикивал, Топорчики, всегда не любившие епископа, торжествовали.

– Разве от этого человека можно было ожидать что-то другое? – воскликнул Жегота. – Знали его прошлую жизнь, рукоположение его не изменило. Каким был всегда, таким остался. На его дворе и прежде было больше молодых женщин, чем клехов, а у него дома кубков больше, чем книг.

– Самое позорное, – добавил Пелка, – что весь город уже знает об этом. Эта несчастная не очень скрывается, стыда нет.

Дальше будет в костёл ходить и хвастаться тем, что её себе выбрал безбожник…

– Что же говорит епископ? – спросил князь.

Капеллан вздохнул, а старый Пелка добавил:

– Епископ такой же дерзкий и бестыжий, как был, или ещё хуже – головы нет.

Болеслав горько простонал.

Топорчики злобно смеялись.

– Отдать его в Рим! – вставил Жегота. – И так на него много постоянных жалоб. Каноников, которые его выбрать не хотели, подло преследует, мстит за себя, торгует имуществом, раздаёт костёльные земли. Его доверенные и слуги берут, что хотят, хорошо, что из кубков для мессы не пьют ещё за столом.

– Ужас! – сказал князь.

– Более достойный капитул вынести это не должен, – отозвался Пелка.

– И не вынесет! – забормотал капеллан Иво. – Я знаю это. Оттолкнут его, поедут жаловаться в Гнезно, хоть он архиепископа не послушает – солжёт! Тогда – в Рим.

– В Рим далеко! – прервал Жегота Топорчик. – Возмущение тем временем продолжается; такого богохульника и грешника нечего нежить. Взять бы его и посадить в подземелье на покаяние…

Болеслав запротестовал.

– Мы над ним власти не имеем, – сказал он, – у тебя помутилось в голове, Жегота! Они свой наивысший трибунал имеют в Риме, никто священника не смеет коснуться.

– Ну а ксендза Чаплю Конрад повесил! – отозвался Оттон.

– И умер в церковном проклятии! – прибавил князь.

Капеллан бормотал что-то неразборчиво, качал головой и вконец замолчал.

– Светской руке в эти дела нечего соваться. Есть духовные лица, которые будут оберегать свой сан. Об этом дадут знать в Рим.

– А тем временем, – прервал его Жегота, – он будет упрекать нас своим бесчестьем и позорить эту столицу, на которой сидели святые.

Князь дал знак рукой.

– Достаточно, – сказал он.

Через открытые двери он заметил приближающуюся княгиню Кингу, которую сопровождали две пожилые женщины, одетые почти по-монашески. Он поспешил ей навстречу, все с уважением расступились. Благочестивая дама шла с опущенными глазами, робкая, встревоженная, грустная. На приветствие мужа она не подняла лица, хоть он живо и жадно к ней приблизился. Она в испуге отступила, чтобы он её не коснулся.

– Я возвратился с удачной охоты, – сказал князь, – но дома получил некие плохие новости.

Взгляд книягини велел ему замолчать. Он понял её, уста его послушно закрылись.

Ужин стоял уже готовым, но Кинга обетным постом отказалась от него в этот день и вместе со спутницами вернулась в свои комнаты.

За ужином князь уже не позволил ни о чём другом говорить, только об охоте; но о чём потихоньку между собой шептались, отгадать было трудно.