Вместе и врозь
- Автор: Анатолий Маркуша
- Жанр: Проза / Повесть
- Дата выхода: 1985
Читать книгу "Вместе и врозь"
Пожалуй, я бы так сказал: океан ставит человека на место.
Давно я слышал от старичка одного: вот, мол, жизнь прошла, ждать больше нечего… и так далее. Почувствовал — не то старый городит, а возразить не смог. Теперь бы сказал:
— Стоп, дедуля! Три смычки в воду! Жизнь никогда не проходит, это мы по жизни проходим.
Ну как? Спиноза?!
А служба судовая меня лично в восторг не приводит. Однообразная, изнурительная работа, замкнутый коллектив, никакой возможности остаться наедине с собой. Конечно, у меня положение особое — я никому непосредственно не подчиняюсь, вахт не стою, словом, я вроде туриста, оберегающего свои чемоданы. Так жить можно, а стать, например, штурманским помощником, войти в штат, да еще к такому капитану, как наш, нет уж, благодарю покорно…
Собственно, ничего определенно плохого о капитане я сказать не могу. Старик тридцать пять лет на мостике, хлебнул на службе всякого: и в плену у Франко в тридцать шестом году сидел, где его сначала морили голодом, а потом травили крысами в затапливаемой камере, воевал всю Отечественную, тонул… Словом, биография — хоть роман пиши! Когда мы только познакомились, он спросил:
— Вы Грина Александра Степановича уважаете?
Вопрос оказался неожиданным, и ответил я достаточно неопределенно, в том смысле, что романтическая литература мне вообще не импонирует, хотя…
Капитан перебил меня:
— Все, что написал ваш Грин, — сплошная бульба.
Но за слова: "Море и любовь не терпят педантов" — памятник ему поставить надо.
После такого вступления я как-то сразу проникся к капитану почтением, а потом стал присматриваться и вижу — нелюдимый, грубый, желчно-насмешливый. На днях вот раскричался на матроса, за что, я даже не знаю, и кто из них двоих был прав, судить не могу. Матрос молчал-молчал, а потом огрызнулся:
— А чего вы на меня кричите?.. — Что-то он еще хотел сказать, а капитан как рявкнет:
— Кричу и буду кричать! Или мне на тебя, дурака, молиться прикажешь? — Плюнул под ноги, повернулся и ушел.
Может, это мелкий случай. Так, чепуха. Только у меня очень уж тягостное ощущение осталось. Тем более что перед этим, в порядке приобщения к морской службе, я читал "Устав службы на судах Морского Флота Союза ССР". Там, в этом уставе, есть параграф 61: "Капитан является полновластным руководителем и организатором работ на судне, доверенным лицом Советского социалистического государства, лицом, которому полностью вручено судно, жизнь людей и поручено единоличное управление".
Что ж выходит? Ты не от себя на человека орешь, а от имени Государства! По-моему, так не годится.
Подвернулся случай, и я высказал капитану, что по этому поводу думаю, а он усмехнулся, он всегда усмехается, и сказал:
— Теоретик! Права не могут быть шире ответственности, а ответственность шире прав. Соображаешь? Отвечаю за все и за всех я один, а что — могу? Что? Вот если бы мог разгильдяя и обормота согнать с борта в первом же порту, тогда бы и кричать ни на кого не требовалось… А так попробуй — воздействуй на дурака, когда ему и море и служба до лампочки… Он ведь для чего плавать пошел? За гроши…
— Что же, все за гроши плавают? — усомнился я.
— Почему? Конечно, не все. Так я, между прочим, на всех подряд и не ору. Только на отдельных и только в исключительных случаях. Когда терпение лопается. Или я, по-твоему, что — железный? У меня тоже нервы.
Вот и разберись, кто прав, а кто виноват. Да-а, лю-ди-то не в две краски — белую и черную — смотрятся, люди — с оттенками. И сразу не скажешь даже, в ком светлая, а в ком темная красочка преобладает. Пожалуй, лучше не спешить с этим.
К капитану я отношусь без особой симпатии. То он говорит вполне понятные вещи, например:
— Быть богатым и каждый день сытым, что греха таить, — приятно… но скучно. — А то вдруг разведет такую философию, что и не сообразить — шутит он или всерьез: — К жизни, — говорит, — надо относиться просто: сел за стол — играй. И пусть заранее известно — выигрыша не будет, все равно соображай, передергивай и старайся продержаться подольше… Вот так! А банкомет — судьба…
Попробуй разберись.
Впрочем, не моя это забота — разбираться. Хватит, я уже с Фурманом наразбирался. Теперь мое дело — сохранять "чемоданы" и регистрировать поведение блоков. Пока что, надо заметить, все хозяйство ведет себя вполне прилично. И трудность одна — почти все проявляют большее или меньшее любопытство к моему багажу. А что сказать? Как объяснить? У меня просто не хватит таланта растолковать, а у них — подготовки, чтобы разобраться в технической сложности нашей аппаратуры.
И громких слов произносить не хочется, а как обойтись, когда наши установки действительно предназначены для будущего, и область их применения — Вселенная.
А ребята спрашивают:
— Ну, положим, судовая рация откажет, сможешь ты своими средствами помочь?
Или:
— А пеленговаться твоей техникой можно?
И приходится отвечать: нет.
Ну, чем я виноват? Правда, ведь не для того мои блоки предназначены. А у людей делаются разочарованные и насмешливые лица: дескать, чего этот дурак тут болтается, если его коробки ни на что не пригодны?
Ладно, об этом толковать — только расстраиваться…
А сегодня первой помощник спросил, какое отношение я имею к тому Габову.
— К какому тому? — вроде не поняв, поинтересовался я.
— К летчику-испытателю… — И пошел чесать выдержками из биографии отца.
Сначала я хотел ответить, как часто отвечаю:
— Мы даже не однофамильцы, — но передумал и сказал: — В некотором смысле родственник.
И он впиявился:
— Давай проведи беседу с личным составом, расскажи что-нибудь о воспитании мужества на конкретных примерах.
Понятное дело, я начал отказываться. Интересно, что бы я стал рассказывать о мужестве летчика-испытателя Габова? Что я знаю и какое имею право толковать об этом?
Вообще, как ни странно, но о родном отце я помню самое несущественное.
Было мне лет двенадцать, пришел он вечером домой, долго копался в ящике с инструментом, а потом вдруг спросил:
— Мужик, денька на три со мной на Волгу слетать не хочешь?
— Когда? — почему-то поинтересовался я, хотя был готов тут же нестись на аэродром.
У отца сделались хитро-насмешливые глаза, и он очень серьезно сказал:
— Если тебе дела позволяют, скажем, завтра утречком мы б вылетели, а в воскресенье вернулись.
Странно, я ведь понимал, что отец подсмеивается надо мной, но все-таки не сказал сразу — хочу, а спросил еще:
— Куда надо лететь?
— Если не возражаешь, в район Горького.
Возражать я не стал.
Мы летели на стареньком Ли-2. Отец пилотировал с правого сиденья, а я, лопаясь от гордости и воображая черт знает что, сидел в кресле командира корабля. Сам по себе полет не очень нравился — машину довольно сильно болтало, и меня мутило, кроме того, в кабине было жарко, противно воняло бензином, но все-таки я чувствовал себя жутко важным, и это было приятно.
Почему наш Ли-2 должен был находиться на аэродроме целых три дня, я точно не знаю, кажется, на машине что-то устанавливали или заменяли, во всяком случае, отцу, штурману и мне делать там было нечего, и мы поехали в Василево, на родину Чкалова. Сначала рыбачили и ночевали у костра, а потом отец повел меня в дом-музей Валерия Павловича.
И самолет АНТ-25 — здоровущий такой, с длинными красными крыльями, и вся атмосфера чкаловского дома производили впечатление и запоминались, но все затмила копейка.
Среди множества экспонатов в стеклянном шкафу было выставлено обмундирование Чкалова, в котором Валерий Павлович летал через Северный полюс в Америку; там же, на красном бархате, лежали наручные часы, перочинный ножик, кажется, еще — кошелек и отдельно копейка, обыкновенная потускневшая копейка.
Экскурсовод, некрасивая худая женщина, бойко рассказывала:
— Когда Валерий Павлович перелетел через полюс и очутился в Америке, он случайно обнаружил эту завалявшуюся в кармане копейку. Каким-то образом про копейку узнали репортеры и написали в газетах: вот-де, самая необыкновенная монетка на земле, монетка, побывавшая на полюсе! И сразу посыпались предложения от коллекционеров редкостей — двадцать долларов, пятьдесят, сто предлагали они за эту уникальную копейку.
— Не продается! — сказал Чкалов и привез монетку домой, в Россию. Вот так и попала эта единственная в своем роде денежка в наш музей, пережив своего знаменитого обладателя, так превратилась она в бесценный экспонат…
Может быть, это покажется странным, но о Чкалове я знал не так уж много. Отец отзывался о нем сдержанно. Запомнилось, как он при мне сказал какому-то человеку, вероятно, газетному корреспонденту, долго выспрашивающему отца об авиации:
— А кому нужны ярлыки? Лично я не знаю, какой меркой определяют, кто великий летчик своего времени, а кто просто хороший. В моем представлении летчики бывают надежными и не вполне надежными…
Но тогда, на Волге, копейка произвела, видать, и на отца впечатление. Он долго ее рассматривал, а потом сказал мне:
— Запомни, мужик, не все продается. Не все.
Кажется, только теперь я начинаю понимать, какой смысл вкладывал отец в это "не все".
Кино кончилось. На палубе прямо-таки конский топот.
Вообще это здорово придумано — деревянные подошвы с ремешками вместо рабочих ботинок: и горячей палубы бояться не надо, и по воде топать удобно, только гремят — страшное дело.
Интересно, кому это капитан опять мозги вправляет? Надо же — и тут в каюте слышно:
— Что-то умишком ты, брат, похудел, а рожу нажрал, замечаю, на велосипеде не объехать!..
Теперь я жалею, что мало к отцу тянулся, мало жизнью его интересовался. Наверное, и он про это думал — почему у нас с ним дружбы не получалось, а так только — доброе утро, как дела, спокойной ночи…
Раз, помню, вечером пришел отец домой с приятелями, трое или четверо их было. И один — кажется, штурман стал матери рассказывать:
— Представляешь, тут твой красавец и говорит: "Пожалуйста, не пугайте меня. Я и так уже на войне и после войны хорошо пуганный. Лучше постарайтесь понять, в чем разница между нами? Я свое место могу хоть завтра уступить, а вы не можете". Шахвердов аж посинел от такого нахальства, а Ленька вроде ничего не замечает: "Проанализируем почему? Я без должности — все равно летчик, а вы без должности — отставник. Для чего же нам ссориться? Командовать за вас я не стремлюсь, не способен, а вы летать за меня не можете. Подумайте, взвесьте, а я пока с вашего разрешения откланяюсь…"
Кем был Шахвердов, я понятия не имел.
Но почему-то он представлялся мне генералом, раскормленным, свирепым. Смысла отцовских слов я толком не понимал и все-таки восхищался его поведением и робел перед ним.
Ну, мог ли я представить, чтобы у меня хватило храбрости держаться так перед директором школы, например?
Подражать отцу я пробовал много раз, но почему-то всегда неудачно.
В чем-то мы с ним, вероятно, принципиально разные, что ли…
Кажется, в восьмом, а может, и в девятом классе это было. Прислали к нам новую учительницу. Была она молодая и очень хорошенькая, в моем понимании. А как раз в это время до меня долетели весьма смутные слухи о романтических похождениях отца, едва не закончившихся семейной катастрофой. Не вдаваясь ни в существо, ни в подробности тех событий, я безоговорочно принял сторону отца. В каком смысле принял? Решил: ухаживать за женщинами хорошо, мужественно и возвышенно. Буду тоже!