Вместе и врозь

— Теперь надо передние колеса вывернуть и поставить в колее прямо, — сказал отец, — и потихонечку сдавать назад, внатяг. Понял?

— Чего мне понимать, — снова огрызнулся парнишка, — ты понимаешь, вот и сдавай…

Насколько я замечал прежде, нахальства отец не поощрял и терпеть не мог, но тут он ничего не ответил пареньку, сел за руль, похлопал рукой по баранке, вроде бы сказал: а ну, умница, давай утрем сопли твоему хозяину, — машина, как будто поняв отца, послушно попятилась и, казалось, безо всякого усилия выехала на сухое место.

Лохматый водитель почесал грязной пятерней в затылке и, не поблагодарив отца, спросил:

— Или ты тоже шофером будешь?

— Нет, — сказал отец, — я летчиком буду.

— Врать-то! Летчик!..

На этом мы и расстались. Грузовик укатил, мы пошли пешком дальше.

Отец молчал-молчал, а потом вдруг сказал:

— А ведь прав, сопляк.

— Как это — прав? — не понял я.

— Не надо перед людьми выхваляться. Летчик! Подумаешь — летчик. Ему-то до этого что?

Вспомнив эту историю сразу после моего неудачного выступления, я подумал: "Чтобы быть своим среди людей, мало делить с ними стол, мало вместе смотреть кино или травить баланду в вечерний час, надо работать со всеми".

Вечером я попросил боцмана поставить меня на покраску. Как раз со следующего утра команда приступала к очередной покраске. Это собачья, изнурительная, но совершенно неизбежная работа на всех старых судах. Она никогда не кончается.

— Или скучно стало? — как мне показалось, ехидно спросил старик боцман.

— Почему скучно, просто есть время, чего ж без дела сидеть? — стараясь не заводиться, ответил я.

— Ну-у. Желаешь, спробуй…

Для начала боцман дал мне ручник, легкое зубильце и велел сбивать ржавчину с переборки. Инструктаж его был предельно краток:

— И не проломи насквозь.

Тот, кто на собственном опыте не испытал этого наказания — под палящим солнцем тюкать по ржавому железу, сантиметр за сантиметром спуская рыжую, острую чешую, — тот не может понять, что ощущает человек через полчаса таких упражнений. Свидетельствую: через полчаса хочется плюнуть на общественное мнение, на собственный авторитет в массах, на все вообще условные ценности, закинуть ручник и зубило за борт и сбежать в тень. Если ничего этого ты все-таки не совершишь и сумеешь превозмочь себя, примерно через час наступает отчаяние — руки саднит от ржавой пыли, начинают ныть плечи и невыносимо чесаться глаза, а потом приходит полное отупение…

Сколько продолжалась работа, сказать затрудняюсь. Знаю, закончили мы, когда уже начало темнеть.

Боцман подошел ко мне, поглядел, сколько и как я счистил ржавчины с переборки, и с ноткой извинения в голосе (во всяком случае, мне так показалось) сказал:

— Надо же — могешь!

И это "могешь" было моей индульгенцией.

Потом, лежа в душной каюте, ворочаясь с боку на бок и безуспешно пытаясь заснуть, я долго думал, как хитро устроена жизнь. Ну что мне одобрение боцмана? Даже не грамота от месткома. А ведь поди же ты — приятно. И я знал: завтра стану снова мучить себя, скалывая ржавчину, и буду ждать конца вахты, и чертыхаться — и что? А ничего, "просто человек затем и человек, чтобы находить в себе силы одолевать трудности и обретать в этом, может быть, главную радость жизни". Уверен, написав эти слова, Александр Трифонович Твардовский вовсе не предполагал какие-нибудь сверхъестественные трудности…

Конечно, когда наша аппаратура созреет и будет доведена до полной кондиции, когда настанет время не качать ее на старом пароходе, а загонять сначала в космос, а потом бросать в океан, вероятно, возникнут иные трудности, совсем другого, более высокого порядка, но суть не изменится: кто "могет", тот "могет", а кто "не могет", тот "не могет". Это универсальный закон…

Странно все-таки бывает на этом свете: имеешь — не ценишь, а потеряешь — казнишь себя: эх, кабы знать да кабы ведать… Это не только отца касается. Многое я бы хотел теперь вернуть из утраченного, и больше всего — зря растранжиренное время. Ведь кое-кто из моих сверстников, из тех, с кем в институте начинал, кандидатские успели защитить, а я все еще только "набираю высоту"…

Нет, мне диссертация не ради славы и не для денег нужна. Мне и вправду охота в науке жить. Пусть Фурман считает меня балалаечником — его личное дело, все-таки я о себе другого мнения. Жаль, никто у меня этого мнения не спрашивает.

А может, и не жаль. Что мнение — слова! Сотрясение среды… затухающие колебания.

Думаю: как птицы, обыкновенные перелетные птахи, находят свой путь над землей? Говорят, по солнцу, но ведь они и ночью летят… Говорят, по биологическим часам, но ведь это только фраза… Сколько людей ломали и ломают себе головы над этой проблемой, а птицы летят и летят — от берегов Ледовитого океана куда-нибудь в Африку. Много мне не надо, на теорию относительности не претендую, на управляемую термоядерную реакцию — тоже, но вот разгадать бы тайну миграции ласточек!..

Приблизиться к горизонту хочется. Конечно, горизонт лапой не потрогаешь, а охота…

Засыпаю под мерный шум машины и легкое жужжание вентилятора. Хочется увидеть добрый береговой сон. Чтобы в лесу, чтобы на холодке, чтобы в тиши случалось со мной что-нибудь хорошее…

Но сон, как назло, не снился, и только утром, по сигналу побудки, я узнаю, что спал. Конечно, у меня болят плечи, ноет спина; облупилась кожа на носу и щеках. И первая мысль — подлая: сегодня будет все снова, может быть, даже хуже, чем вчера. Не даю себе времени на поиск "хитрого хода", который увел бы меня от работы, и иду к боцману…

Не знаю, что легче — скалывать ржавчину зубилом или счищать проволочной щеткой. Сегодня я шаркаю по борту щеткой. Рыжая пыль оседает на руках, забивается в нос, ест глаза… Но этого мало — щетка производит еще отвратительный взвизгивающий звук, от которого делается кисло во рту и отдельные волоски на спине становятся дыбом…

Постепенно я втягиваюсь в мерный, отупляющий ритм моей ломовой работы и вроде бы перестаю реагировать на взвизгивания проволоки по железу.

Все-таки в моих жилах течет кровь настоящих мастеровых, и любая работа, требующая терпения и силы, всегда у меня получалась и получается не хуже, чем у других!.. Это приятная мысль. Самоутверждающая!

Жарко. Покачивает. Хочется пить. Стараюсь думать о чем-нибудь постороннем.

Что мне осталось от отца?

Во-первых, его потрепанная кожаная куртка. В последние годы он уже не летал в ней, а только копался под автомобилем. Кожа пахнет дешевым бензином. Куртка широковата в плечах, "молния" заедает, и закрывать ее надо очень осторожно…

Во-вторых, мне достались отцовские, большей частью технические книги. К сожалению, по работе я почти не соприкасаюсь с авиационной проблематикой, и эти книги стоят у меня на полках без дела…

В-третьих, у меня есть отцовское ружье. Очень дорогое, очень красивое, совсем новое. Ружье ему подарили на пятидесятилетие. Отец ни разу не выстрелил из него. Он не любил охоты и всегда зло потешался над теми, кто ездит в разного рода заповедники и закрытые охотхозяйства проверять свое молодечество на полудомашних зайцах и домашних лосях…

А еще что осталось от отца?

Из вещественного — его аккуратные записные книжки. Штук двадцать. Они одинаковые с виду — размером чуть больше ладони, переплетенные в серый шершавый материал. Вероятно, он заказал их разом знакомому переплетчику. Книжки пронумерованы. Каждая страничка исписана ровным, густым почерком. Система записей мне непонятна — деловые заметки, связанные с работой, и отдельные слова вроде напоминания, и выписки из прочитанных книг, и постоянно повторяющиеся раздельчики: "Узнать" и "Сделать".

Узнать:

1. Вышла ли "Аэродинамика" Лев-она, втор, изданием?

2. Ставят ли сейчас "Аиду"? Когда?

3. Имя и отч. Защепина?

4. Ск. стоит трансформатор на 1 кВт? Есть ли в продаже?

5. РМЦ?

6. Кто занимается люминофорами? Ведомство?..

В этих его "Узнать" бывает и по пяти, и по двадцати пяти пунктов. И всегда столбиком, с номерочками, аккуратненько. Выяснив то, что его интересовало, он вычеркивал вопросы. Вычеркивал ровной, словно по линейке проведенной чертой…

Признаться, я никогда не видел своего отца читающим. И только теперь, роясь в его записных книжках, узнал, как он много читал и какое разнообразное было у него чтение.

Вот он выписывает: "Тот лжет, кто утверждает, что не боится смерти. Всякий человек боится умереть: это великий закон чувствующих существ, без которого все смертные существа вскоре были бы уничтожены. Боязнь эта — приспособление природы, не только безразличное, но и хорошее по существу и согласное с порядком вещей". Ж.-Ж. Руссо. И со свойственной отцу основательностью — Полн. собр. соч., 1876, т. II, с. 432.

Надо же! У него и на Руссо времени хватало, а я, признаться, так и Шиллера прочесть никак не могу. Знаю, конечно, классик и всякая такая штука, а чтобы до книжек его дотянуться, ну просто руки не доходят…

И по какому принципу он выписывал "классические" мысли, вот тоже не могу понять. Ну для чего ему это было нужно: "Шум еще ничего не доказывает: порой курица снесет яйцо, а кудахчет так, словно снесла целую планету". Марк Твен.

Выписал он эти слова, и что дальше?

И почему рядом с Марком Твеном оказался Козьма Прутков: "Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?.."

Едва ли отец собирал, аккуратно выписывал чужие мысли, чтобы просто щеголять ими письменно или устно — на него это непохоже.’ Может быть, чужие мысли помогали ему думать? Может быть, с их помощью он шлифовал свои собственные умозаключения?

Вот он выписал из Джеймса Кука: "Истинное удовлетворение дает не само достижение цели, а преодоление препятствий на пути к ней". И рядом теми же чернилами, только без кавычек: Заслуженная слава портит людей сравнительно редко, а незаслуженная — всегда и обязательно. Механизм славы — штука ясная, куда сложнее "ядовитая химия"…

Между прочим, я заметил, что с полярными путешественниками, капитанами дальних плаваний, учеными отец в своих записях как бы полемизировал чаще, чем с признанными писателями и философами, хотя выписок из знаменитых прозаиков в его книгах куда больше, чем других.

Возможно, если произвести тщательный анализ, можно установить его привязанности и его склонности к определенным авторам. Но я этого не делаю. Для чего? Ведь и без статистики ясно: первым писателем, к которому он постоянно обращался, был Чехов.

А вот из Тургенева всего одна неполная строчка! "…только любовью и движется жизнь". И Тургенев. ("Воробей") и уже за скобками —??? и без кавычек: от яслей до крематория преследует человека плотный туман вранья. Люди так привыкают к нему, что и не помышляют о ясном небе. Живут как на Венере.

Почему он это записал? Может быть, в неудачный день? Или под плохое настроение? Все может быть… то есть — могло быть.

А со стороны он казался таким ясным, таким в себе уверенным.

Перелистывая его записные книжки, снова и снова перечитывая каждую страничку, я думаю: а ведь он был одинок, мой отец. С кем ему было поделиться мыслями о цене жизни, об отношении к славе, о самовоспитании, о любви и ненависти? С матерью? Едва ли. С товарищами? Может быть, только я не знаю по-настоящему близких ему друзей. С той женщиной, к которой он собирался вроде когда-то уходить? Но была ли на самом деле женщина? А если и была, то это еще вопрос — та или не та?..