Вместе и врозь

Мальчишкой я думал: вот бы попасть на войну, там бы я отличился! И не от излишнего честолюбия такие дурацкие мысли лезли мне в голову, а потому что и книги, и кино, и театр постоянно внушают — подвиги совершаются в исключительных обстоятельствах, в пяти случаях из десяти бывают окрашены светом жертвенности, готовностью оплатить свой последний шаг по земле ценой жизни. И волей-неволей мы воспринимали крайнюю ситуацию за нормальную; последний метр дороги виделся нам как весь путь.

В настоящей жизни все не так: надо всегда делать свое дело возможно лучше, каждый день и каждый час, а все остальное от стечения обстоятельств — выпадет на твою долю случай, и, сам того не подозревая, ты вознесешься в герои, не выпадет… тоже не беда.

Главное — быть готовым к подвигу.

Когда отца расспрашивали, как он стал Героем Советского Союза, он всегда отшучивался и рассказывал всякие веселые истории. Раньше я думал — из скромности, но теперь начинаю понимать — ничего другого он просто не мог сказать.

Год за годом, день за днем он работал, исполнял то, что было положено по должности, а потом где-то там, высоко, суммировали его заслуги и пришли к заключению: достоин…

Говорят, внешне я похож на отца. Возможно, со стороны виднее. Но в одном я ужасно ему уступаю, мне не хватает его терпения, просто-таки десяти процентов его терпения у меня не будет.

Он мог сто раз, уронив гайку водопомпы (на старом "Москвиче" очень неудобно было заворачивать эту гайку), слазить под машину, поднять гайку, обтереть и, не злясь, снова и снова прилаживать ее к шпильке.

Отец редко болел. А точнее сказать, почти никогда не болел. Но если ему все-таки случалось пролежать дней пять кряду в постели и высокая температура не давала ему читать, он час за часом разматывал какие-то клубки шерсти, валявшиеся у матери черт знает сколько лет, и размотал все до последней ниточки. На подобный "подвиг" я категорически не способен, даже если бы мне платили за каждый клубок по месячному окладу премии. Не знаю, доставляла ему такая работа хоть какое-нибудь удовольствие, сомневаюсь, но он делал ее и делал безропотно.

Впрочем, не исключено, что он испытывал и удовлетворение от этого пустякового занятия, ведь в конечном счете, какая разница, что именно преодолевать? Важно себя перебарывать, делать то, что делать не хочется, что делать противно…

В записных книжках отца я нашел немало строк, посвященных полярным исследователям и полярным экспедициям. Никогда он не был напрямую связан с освоением Севера и, насколько я знаю, не занимался испытаниями полярных самолетов или полярного оборудования. Чем был вызван его повышенный интерес к Арктике и Антарктиде, могу только строить догадки. Наиболее вероятно: Север ставил людей в особо тяжелые условия, и тот, кто ступил на ледяные просторы, кто отважился работать в собачьих условиях этого края, лишает себя возможности отступить. Вот почему, вероятно, отца так занимала психология полярников, их методы подготовки к зимовкам, их подход к оценке снаряжения и в конце концов — их личности. Судя по частоте упоминаний, наиболее близок ему был Руал Амундсен, и он очень уважал Роберта Скотта.

Отец, который ничего никогда не забывал, в разных записных книжках трижды процитировал одни и те же строки Стефана Цвейга: "Характер человека лучше всего познается по его поведению в решительные минуты. Только опасность выявляет скрытые силы и способности человека; все эти потаенные свойства, при средней температуре лежащие ниже уровня измеримости, обретают пластическую форму лишь в подобные критические мгновения".

12 сентября

Миновали Цейлон. Ночью был виден далекий, подмигивающий глаз маяка, а наутро суда, суда, суда под флагами всех стран мира.

И снова — океан. Температура воздуха 28 градусов, температура воды 30 градусов. На судне обычные работы. Чтобы сохранить нашу посудину на плаву, без конца приходится что-то сваривать, обдирать и красить. Ход — слезы: 7 миль!

Вечером тонкий, как лимонная корочка, серпик луны вылез из-за рваных облачных хлопьев. Ветер дует ровно и ласково, вся палуба в соленых брызгах.

По судну бродит озабоченный судовой доктор и подписывает личный состав на флотскую многотиражку "Моряк". Результаты своих усилий он должен не позже 15-го передать по радио в пароходство.

Четырнадцатые сутки кругом только вода и вода.

Штурмана рассчитывают ориентировочный срок прибытия в Одессу, стараясь возможно точнее предусмотреть задержки при бункеровке, изменение погоды, снижение и без того черепашьего хода.

У каждого итог получается свой. И немедленно заключаются пари. Самая могущественная "партия" поддерживает старшего помощника, хотя, по его соображениям, день прибытия домой и не самый ранний…

Не принимают участия в спорах только капитан и Жучка.

Капитан, когда у него спрашивают, что он думает относительно прибытия домой, отвечает меланхолически и, как ни странно, нисколько не раздражаясь:

— Прийти должны своевременно или несколько позже.

Многие посылают радиограммы — слова, естественно, разные, а смысл один — прибываем, встречайте!

Ловлю себя на мысли — мне тоже хочется послать телеграмму.

Какую? Да примерно такую же, как все, кто послал.

Кому? Честно говоря, посылать радиограмму мне некому. Не матери же, не Тинке и, уж во всяком случае, не Рите Постниковой. Значит… Зое…

Оставим в стороне рассуждения о праве чего-то требовать. В конце концов просить можно что угодно и у кого угодно.

Соскучился я без Зои? Нет, не соскучился.

Часто вспоминал о ней? Нет, не часто.

Изобретал какие-нибудь планы на будущее, касающиеся н а с, то есть ее и меня? Нет, не изобретал.

Так почему же мысль о телеграмме не отступает?

Приедет или не приедет? — вот, что меня больше всего интересует. Допустим, не приедет. Прекрасно и, по совести говоря, нормально. Чего бы ей из кожи лезть и ехать?

Но мне бы, конечно, хотелось, чтобы приехала. Все-таки я бы почувствовал тогда свою власть над ней, свое, пусть и не очень существенное, превосходство…

Мелко? Пожалуй.

Но что делать, если я так чувствую и так думаю?

Едва ли я стану кому-нибудь рассказывать об этих соображениях, но их не скрыть от себя.

Допустим, что она приедет.

Представить нашу встречу, день-другой в Одессе и обратную дорогу в Москву нетрудно. А потом?

Что потом?

Об этом думать не хочется. Тем более что никакого серьезного, так сказать, стационарного "потом" я не в состоянии придумать.

Вывод?

Вероятно, вывод может быть один — никаких радиограмм посылать не надо. Это решение — от ума…

Когда-то в популярной авиационной книжке я прочитал описание слепого полета. В частности, там было сказано: в силу несовершенства человеческого вестибулярного аппарата, заведующего поддержанием равновесия нашего тела, человек, не видящий окружающей среды, не может объективно судить о своем положении в пространстве. Поэтому слепой полет может производиться только по специальным приборам, которые показывают летчику фактическое положение машины в небе. Дальше речь шла о том, что усвоить принцип действия приборов просто, а научиться подчиняться их показаниям трудно. Это я понял плохо. Как так? Если я умею читать показания часовых стрелок, например, то какие еще трудности могут быть в определении времени? Спросил у отца. И тот сказал:

— Это хитрое дело — слепой полет. Вот глядишь ты на креномер и видишь — самолет наклонен вправо. Казалось бы, все ясно. А в то же время у тебя такое ощущение возникает, будто ты левым плечом к борту приваливаешься. Разум велит — действуй в соответствии с показаниями прибора, а руки так и норовят следовать указаниям обманутого инстинкта.

Я не летчик и мудрость эту могу постигнуть, к сожалению, только теоретически, принять на веру. Вот ведь дурацкое положение — все, все я понимаю и возразить решительно ничего не могу, а уверенности, что поступлю разумно, как надо, а не наоборот, нет.

Неужели я просто тряпка? Неужели вот так и проявляется бесхарактерность?

А с другой стороны…

Вот мы приходим в Одессу, минуем Воронцовский маяк и швартуемся к пирсу. Всех встречают, всем улыбаются… И среди встречающих Зоя… Надо думать, она сумеет подать себя!

Могу представить, как выпялит глаза стармех, да и выраженьице капитана нетрудно вообразить…

Но не в этом дело.

Вечером мы вдвоем ходим по Одессе и, может быть, первый раз в жизни разговариваем серьезно. О чем? О жизни, о людях, о том, что я увидел и понял, и о том, что я увидел и не понял…

Ну, что я знал раньше о голоде, например?

Считал — в животе бурчит, значит, голодный… А теперь? Я видел ребятишек, которые чуть свет выходили из джунглей. Они паслись там. Я видел взрослых, для которых горстка сваренного в воде риса — праздничная еда… Я видел, как ложатся на землю люди, чтобы уже не встать…

Какими представлялись мне угнетенные, забитые, нищие колониального Востока?

Прежде всего силой, способной немедленно сокрушать вековые устои несправедливости, бороться против нищеты и голода… И как плохо соединяется это представление с тихим покорством рикш, упрямо предлагающих свои услуги и не понимающих, почему мы, представители другого мира, отказываемся пользоваться их экипажами.

Только разве обо всем этом поговоришь с Зоей?

Скорее всего она усмехнется, скривит губы, перебьет меня и огорошит какой-нибудь готовой мудростью из чужого репертуара. А может и просто сказать:

— Алешечка, детка моя, но неужели я летела сюда, в Одессу, отпрашиваясь с работы, мороча голову Фурману, чтобы слушать эту жалостливую политинформацию? Или ты нисколько не соскучился без меня?..

Мама, вот кто стал бы меня слушать. И не перебила бы, и, уж конечно, посочувствовала чужому горю. Эх, не так что-то у нас, почему?..

Кругом вода и вода, а на мачте сидит… попугай! Не понимаю, откуда он мог взяться, как долетел до нас и, главное, зачем? Ведь попугай, насколько я знаю, птица вовсе не морская, и в океане ему делать совершенно нечего.

А красив!

Говорят, попугаи триста лет живут. Невозможно представить, что вот эта зелено-сине-красная птица ровесница моему предку, жившему при… Екатерине Второй. Обалдеть!

И тут я почему-то решил: во-первых, океан мне надоел, во-вторых, надо пойти к ребятам из машинной команды и найти себе полезное занятие, иначе недолго и свихнуться от этого бесконечного самоанализа.

Прогрохотав по железным ступенькам трапа все пять маршей вниз, я очутился в душном, горячем царстве стармеха и увидел — ребята снимают один из водонасосов. Мое незапланированное появление восприняли дружески-иронически:

— Еще пол лошадиной силы прибыло, — сказал вахтенный механик, утирая лицо и шею грязным вафельным полотенцем.

— Привет мученикам науки! — сказал ремонтный механик. — Сейчас вскроем эту заразу, и ты получишь практическую возможность заняться реанимацией…

Как успокаивает железо! Обыкновенное ржавое железо, более напоминающее металлолом, за которым охотятся школьники, чем действующий и притом весьма ответственный механизм.

Мы ковырялись с этой окаянной помпой часа три. И больше, я уже ни о чем не думал, только пил время от времени тепловатую воду, подкрашенную красным столовым вином, только размазывал грязь по лицу и худел, просто-таки на глазах таял. И когда в конце концов мы ее все-таки поставили на место и заставили работать, то единственное, что казалось мне еще важным, — преодолеть пять железных маршей крутого железного трапа, ведущего на палубу — к солнечному свету, воздуху и ветру…