Вместе и врозь

Дед мой чинил часы, бабка варила обеды, стирала, штопала, отец летал на самолетах… почему мне больше, чем им, надо? Действительно, почему?

Мог бы ремонтировать телевизоры, ковыряться в радиоприемниках, болеть за ЦСКА и вполне обходиться без самоанализа и прочих проблем высшего порядка?

Так или нет…

А попугай улетел.

Интересно — куда?

19 сентября

Вода, вода и еще сто раз вода.

Стороной прошли кашалоты…

Завтра ожидается мыс Гвардафуй, и, следовательно, конец океану. Этого события все ждут почему-то с радостным оживлением, хотя, если подумать, что изменится от того, что мы пересечем совершенно условную черту на карте?

До Одессы еще топать и топать!

Но уж так устроен человек, что ему свойственно придумывать себе памятные даты, праздничные события; я бы даже так сказал: "мероприятия по вопросу мечты".

Не знаю, сколь знаменит и славен в Америке писатель Трумэн Кэпоте, но здесь, на пароходе, я прочитал его "Голоса травы", книжка мне понравилась: все в ней удивительно просто и удивительно зримо изображено. В частности, Кэпоте пишет: "Когда человек не может мечтать, он все равно что не может потеть — в нем накапливается яд".

Это здорово сказано!

Тут вечером я долго толкался на баке и безо всякого дела смотрел вперед — в океан. Мне нравится наблюдать, как вспенивается и поднимается вода на самом форштевне, как она, будто кипя, обтекает борта. И потом, когда стоишь на самом-самом носу, не видя палуб, надстроек, мачт, то волей-неволей возникает ощущение, будто не судно, а ты сам преодолеваешь океан.

Стоял я, глядел вдаль и почему-то подумал: бог обделил меня слухом. Никакого открытия в этом не было, я с детства не могу отличить "Амурские волны", например, от любого другого вальса, и голоса тоже нет… Я еще не уловил связи между первой и второй мыслью, как подступила новая: слон наступил на ухо.

И тут до меня смутно дошло — ведь эти три мысли-строчки связаны между собой. Я повторил их сначала про себя, потом, благо никто меня не мог услышать, вслух, и получилось:

Бог обделил меня слухом,
голоса тоже нет.
Слон наступил на ухо —

и дальше совсем уж само собой приписывалось:

Талдычат мне тридцать лет.

Понятия не имею, как пишут стихи. Пробовал, конечно, как все мальчишки, но без особой страсти, больше для стенной газеты и в амплуа сатирическом, а тут что-то стронулось, меня подхватило, понесло:

Годы — большое дело,
и повторение — вещь.
Только мне надоело
немым жить, как старый лещ…
И, выйдя на бак в океане,
когда разъярилась волна,
я пробую голос в тумане
(должно быть, толкнул сатана).
Пою я тихонечко-тихо,
с грозной стихией не споря,
но испугалось и стихло
штормом вспененное море.

Очень странное чувство испытываю я в этот момент: мне и весело, и грустно, и стыдно немного, и как-то беспечно-радостно…

На розовеющем горизонте мелькает трепещущее облачко, должно быть, летающие рыбки проносятся над самой водой. Редкостной красоты это зрелище — голубовато-серебристые рыбешки на стрельчатых часто-часто вибрирующих крылышках. И видишь, а повернуть трудно…

Стоило отвлечься, и волна уходит. Последние строчки еле-еле складываются:

Бог обделил меня слухом,
голоса тоже нет,
слон наступил мне на ухо,
и это, увы, не секрет…

Мне не нравятся заключительные строки. Я стараюсь найти другой ход — более ироничный и неожиданный, но… ничего не получается. Я даже расстраиваюсь, хотя на черта мне эти "стихи"? Чушь какая-то…

Выручает боцман. Он появляется на баке по какой-то своей надобности, косится на меня. Во мне все сжимается, хотя я прекрасно понимаю, что боцман никак не может догадаться, чем я только что занимался.

Старик останавливается рядом со мной, смотрит куда-то вперед, вздыхает и говорит:

— Вот и кончается океан…

— Тут вода, — возможно безразличнее говорю я, — и там вода. Что же кончается?

Почему-то мое невинное выражение раздражает боцмана, и он ворчит:

— Вода-вода, что значит вода? Из крана кухонного тоже вода течет, и в сортирном бачке — вода играет… По-твоему, все одно?..

— Смотря с какой точки зрения смотреть, — говорю я. — Реки, моря, дожди — все в одном круговороте…

Боцман смотрит на меня подозрительно. В его взгляде мелькает что-то автоинспекторское: "А не выпивши ли ты, голубчик?" И мне делается совестно. Почему, и сам не знаю. Ведь ничего плохого, ничего обидного старику я не сказал. Просто из меня снова лезет вечный дух противоречия, что живет во мне с детства и порой бунтует, постоянно доставляя самые неожиданные неприятности.

Так и в школе бывало — вдруг ни с того ни с сего я возражал учителям, лишь бы возражать, и в институте я задавал нелепые вопросы профессорам, заставляя даже самых терпеливых выходить, что называется, из берегов, а уж в армии я натерпелся от этого "духа"…

— Нет, не кончается океан, — говорю я боцману, — он теперь со мной на всю жизнь, — и, как плохой актер, я прижимаю обе руки к груди, — вот здесь.

Странно, но мой глупо-патетический жест и скверная мелодекламация производят на боцмана вполне благоприятное впечатление. Во всяком случае, он замечает:

— Ишь ты, сморячился, значит!

Я смеюсь. И боцман сразу настораживается, и взгляд его вновь приобретает подозрительный оттенок:

— Или выпил? — осторожно спрашивает старик. В голосе его никакого осуждения, одно любопытство.

Мне хочется сказать старику приятное.

— Вот стою и думаю: если бы мог все бросить и начать снова, пошел бы на флот, ей-богу, пошел бы…

— А что, — говорит боцман, — вполне возможное дело. У нас народу постоянно не хватает. Ты сунься в пароходство, пошлют на курсы — инженер все-таки, пройдешь переквалификацию месяцев за шесть и вполне… Ну, в загранку сразу не пошлют, а так вполне… Возможное дело…

Все-таки я сделал то, чего делать не следовало, — грохнул-таки радиограмму Зое.

И уже через час стал думать: хоть бы она не приезжала в Одессу. Ни ей, ни мне это совершенно ни к чему…

Радисту, ясное дело, наплевать — что я написал на бланке, то он и отстучал, — а я злюсь и не могу смотреть ему в глаза.

Такое уже было со мной. Правда, давно.

Однажды в воскресенье толкались мы с ребятами около городского стадиона, тщетно пытаясь просочиться за ограду. А тут какое-то происшествие случилось — или драка, или облава на билетных спекулянтов, точно не знаю. Но факт остается фактом — всю нашу компанию загребли и вместе с другими, такими же, как и мы, пацанами притащили в милицию.

Пока то да сё, пока разбирались, пожалуй, часа два прошло. Отпустили нас, как говорят, с миром, хотя, на мой взгляд, могли бы и извиниться. Но тогда нам не до извинений было — выскочили и радовались!..

Домой я пришел с опозданием против обещанного, и отец, не любивший никаких опозданий, спросил, где я шлялся так долго. Почему я соврал, не могу понять. Скрывать мне было абсолютно нечего. Но уж как-то так получилось:

— В кино с ребятами задержался. Оказывается, он двухсерийный…

Видно, на моей физиономии мелькнуло при этом что-то не то — очень уж внимательно глянул отец в мою сторону, с подозрением, как мне показалось.

И тогда для "верности" я назвал кинотеатр, в котором мы якобы задержались, и фильм, который будто только что смотрел.

— Понравилась картина? — спросил отец.

— Да как сказать… не очень. Понимаешь, с самого начала можно догадаться, что убил совсем не тот, на которого все думают… И потом… если лицо у человека некрасивое, разве обязательно, чтобы он был плохой?.. — Я плел что-то еще, но отец вроде и не слушал.

Если разобраться, что случилось? Картину я видел на прошлой неделе, а в этот день ходил не в кино, а на стадион… задержали нас по ошибке… и отпустили…

И все-таки я все время испытывал чувство неприятного беспокойства, легкой, неисчезающей тревоги.

А когда ложился спать, увидел на подушке газету с репертуаром городских кинотеатров. Предчувствуя недоброе, взял газету в руки, скользнул по таблице взглядом и увидел — все сеансы, начинавшиеся от 18.00 до 19.30, подчеркнуты красными чернилами… ни на одном "мой" фильм не шел.

Мне сделалось совсем тошно, и я потащился в кухню, где отец в это время возился с какими-то железками. (Он часто мастерил всякие мелочи для дома и особенно охотно ремонтировал старые замки.)

Отец даже не взглянул на меня, когда я вошел в кухню.

— Батя, — сказал я… — а что говорить дальше, никак не мог сообразить.

Отец пилил в маленьких тисочках и посвистывал.

— Значит, такое дело, батя…

— Очень простое дело, — неожиданно отозвался отец, — врать не надо, и тогда ничего запоминать не придется. Вот и все…

— Понимаешь, батя, так вышло… я, вообще-то, не хотел ничего такого, понимаешь…

— Понимаю. Врать не надо!

— Прости, батя, так уж вышло.

— Спать иди. Поздно.

И все.

Испытывая какую-то отвратительную пустоту во всем теле, я пошел спать. Спорить с отцом было бесполезно, возражать нечего.

С неделю, наверное, после этого я боялся смотреть отцу в глаза, хотя он ни полусловом не попрекнул меня больше.

Изо всех мыслимых земных грехов отец считал самым унижающим человека вранье. И никаких градаций или степеней лжи не признавал. Большое вранье или мелкая брехня — для него значение не имело. Или человек всегда говорит правду, и тогда — достоин, или нет, и тогда — недостоин уважения, доверия, дружбы. Тот, кто соврет по мелочи, завтра предаст в бою. Вот такая жизненная у него была установка: или — или! И никаких скидок.

21 сентября

Ну вот, наконец мы зашли за Гвардафуй.

По науке — океан кончился. Правда, я не заметил, ни когда, ни где именно это случилось. Постепенно вода сделалась темнее и спокойнее, убился порывистый ветер, на палубах установилась духотища — не продохнуть.

Неожиданно метрах в двадцати от борта вынырнул кашалот (может, из тех, что давеча прошли стороной?) и так вздохнул, будто паровая машина стравила избыток давления. Жучка едва с ума не сошла. Лаяла, на дрываясь, топорщила выгвазданную голубой краской шерсть, пока, обессиленная, не свалилась на палубе…

Все радуются: скоро финиш! Океан кончился.

Пробегая мимо меня по палубе, боцман стрельнул разбойничьим глазом и, словно заговорщик, спросил низким хриплым голосом:

— Так где кончается океан?

Сложив руки на груди, я покачал головой: дескать, нет, не кончается океан…

Сегодня перелистал записи. Не знаю, какое будет итоговое заключение по аппаратуре, но, что касается графиков, спокоен — нарисуются! Ни одного срока наблюдений не пропущено, все замеры исполнены.

И это позволяет заметить: инженер Габов, он же сторож и личный секретарь, а еще уборщица тетя Даша при контрольных блоках, зарекомендовал себя положительно.

Инженер Габов овладел специфическими морскими условиями работы без предварительной подготовки. И не путает брашпиль с бугелем, шпигат со шлюпбалкой, мидель и модуль… Если кто-либо посчитает, что этого мало, пусть попробует сам.

Инженер Габов не без труда и отдельных ошибок сумел вписаться в коллектив и приобрел к концу плавания вполне устойчивый авторитет и уважение.