Шальная звезда Алёшки Розума

* * *

Холодная вода быстро привела его в чувство, но вылезать сразу Алёшка не стал. Напротив, выплыл на середину Серой — ширины в ней было саженей двадцать, — и сильными гребками поплыл вверх по течению.

Ночная река неспешно несла свои воды, отблёскивавшие в лунном свете ртутным блеском, по-собачьи ластилась, норовя лизнуть Алёшку в лицо. Когда ей это удавалось, он фыркал, отплёвывался, время от времени нырял с головой.

Мрачная свирепая тяжесть понемногу уходила, вытесняемая размеренными движениями ног и рук, и, чтобы не думать о Елизавете с Данилой и собственной бессчастной судьбе, он принялся считать гребки.

Посад остался позади, к берегам подступили деревья, и Алёшка понял, что уплыл неожиданно далеко. Чувствуя, что замерзает, выбрался на берег. Над узкой полоской травы нависали ивы, свесив длинные, похожие на змей листья. Они шевелились в прохладном ночном воздухе, наводя на мысли о леших и кикиморах. Он по-собачьи отряхнулся, в голове больше не шумело, и думы текли хоть и не слишком резво, но вполне стройно. Попрыгал, размахивая руками, поприседал, похлопал себя по бокам и, поняв, что согреться не удастся, плюхнулся в воду и погрёб в обратную сторону. Теперь течение ему помогало, но всё равно, когда он вылез на берег возле знакомой беседки, его шатало от усталости, а зубы выбивали костяную дробь. И Алёшка в изнеможении повалился на траву, стараясь отдышаться.

Кажется, он даже заснул на несколько минут, так сильна была усталость. А придя в себя, кряхтя, как старик, поднялся, натянул на мокрое тело кюлоты и рубашку — мало ли, вдруг девок повстречает, — камзол сунул подмышку и побрёл в сторону дворца.

Поравнявшись с белокаменной беседкой, возвышавшейся на Царёвой горе, он вдруг замер, не поверив собственным ушам. Оттуда слышался приглушённый, до дрожи знакомый голос, который негромко пел:

Тише-тише протекайте,

Чисты струйки, по песку,

Дум-мечтаний не смывайте,

Смойте лишь мою тоску.

Алёшка, словно на пение сирены, устремился к беседке. Там, на каменной скамье, свернувшись по-кошачьи клубком, поджав ноги и положив руки на балюстраду, а подбородок на руки, сидела Елизавета. Допев песню, всё так же не замечая Алёшку, она сладко зевнула, по-детски потёрла кулачками глаза и пристроилась на скамье, подложив под голову согнутую в локте руку — спать собралась, понял Алёшка.

— Ваше Высочество, — позвал он тихо, чтобы не напугать её. — Что вы здесь делаете?

— Сплю, — отозвалась она, ничуть не удивившись голосу из темноты. — Я спать хочу.

— Ваше Высочество! — Алёшка вошёл в беседку. — Вам нельзя здесь спать! Позвольте, я вас провожу.

— Куда? — Она подняла голову, пытаясь рассмотреть собеседника.

— В ваши апартаменты.

— Не хочу. — И она снова зевнула так сладко, что у Алёшки вмиг свело зевотой скулы. — Я устала от всей этой канители.

— Я помогу вам дойти. Вставайте! — Алёшка присел возле неё. — Как вы здесь оказались? Где Мавра Егоровна или Прасковья Михайловна? Или хотя бы ваша прислуга? Почему вы одна?

Елизавета не ответила, рассматривая Алёшкино лицо.

— Ты красивый, — сказала она вдруг. — Как тебя зовут?

— Ал-Алексей Розум, — с трудом сглотнув, отрекомендовался он.

— Какое смешное прозванье, — она улыбнулась, — Розум.

— Это прозвище, — пояснил Алёшка, не зная, что делать. — Батько мой, бывало, как горилки налакается, по хутору слонялся и к добрым людям приставал. Тыкал себя пальцем в лоб и восклицал: «Шо цэ за голова! Шо цэ за розум!», вот его и стали Розумом кликать. А через него и всех нас.

— Он жив? — Елизавета повозилась, устраиваясь поудобнее на жёсткой каменной скамье.

— Когда я уезжал, был жив.

— А мой батюшка умер. — Она вздохнула. — И батюшка, и матушка, и сестрица Анютка. Одна я осталась, никого у меня нет…

— У вас есть я, — беззвучно шепнул Алёшка непослушными губами и добавил уже вслух: — Вставайте, Ваше Высочество! Надобно домой идти. Здесь вам никак нельзя. — И, подумав, присовокупил для убедительности: — Вашему батюшке это бы не понравилось!

— Мой батюшка преспокойно под деревом мог переночевать, — рассмеялась она. — Так почему мне нельзя?

— Вам нельзя, — он осторожно обхватил её за плечи и потянул, заставляя сесть, — потому что вы барышня.

— Да? — Елизавета удивилась и, понуждаемая Алёшкой, поднялась на ноги.

Её качало из стороны в сторону, и стояла она с трудом, так что ему пришлось обхватить её за талию. Во рту вмиг пересохло.

— Держитесь за меня, Ваше Высочество. — Собственный голос показался незнакомым — сиплым и испуганным.

Шли они долго. Ноги спутницы заплетались так сильно, словно их было не две, а по меньшей мере десять. Она то и дело останавливалась, кажется, не понимая, где, с кем и почему находится, и ему вновь и вновь приходилось её уговаривать. Так что до дворца они брели не меньше получаса.

По лестнице он практически втащил её на себе, поднимать ноги со ступеньки на ступеньку у неё не получалось.

Однако, очутившись в трапезном зале, где прислуга давно уже убрала посуду и перестелила скатерти, Елизавета вдруг заозиралась и нетвёрдыми, но быстрыми шагами устремилась на мужскую половину.

— Ваше Высочество! — Алёшка бросился за ней. — Ваши апартаменты в другой стороне!

— Я туда не хочу, — пробормотала Елизавета. — Я здесь хочу…

И ввалилась в ближайшую из комнат — его собственную.

— Я здесь буду спать! — заявила она, оглядевшись вокруг.

Хмельной дурман качал из стороны в сторону, и она то и дело хваталась за Алёшкину руку, заставляя обладателя опоры покрываться испариной.

— Вы заплутали, Ваше Высочество. Идёмте, я провожу вас в вашу комнату. — Он осторожно приобнял её за плечи и потянул к двери.

Сделав пару шагов, цесаревна остановилась.

— Как же пить хочется, — пробормотала она, вдруг оттолкнула провожатого и, пошатываясь, подошла к сундуку, возле которого на лавке стояла кружка. Алёшка понятия не имел, откуда она там взялась и что в ней налито.

Схватив сосуд, Елизавета принялась жадно пить, тёмная жидкость полилась за ворот шлафрока и белевшей под ним рубахи, запахло вином. Допив, она несколько секунд подержала посудину в руках, а потом вдруг выронила и покачнулась так сильно, что, верно, упала бы, не успей он подхватить её подмышки.

— Как я устала… — Она обняла его обеими руками, пристроила голову на грудь и прикрыла глаза.

Алёшка замер, словно окостенел. Сердце бешено колотилось прямо в рёбра, будто птица, запертая в клетке, и всякий его удар отдавался болью во всём теле. Он контролировал каждый вдох, стараясь, как в бурном море, дышать медленно и осторожно, чтобы не захлебнуться накатившей волной. Вдох-выдох…. Женщина, о которой он грезил ночами и наяву, ради которой готов был отдать себя всего без остатка, обнимала его, была так близко, что мутилось в глазах и опасно темнело в голове, но меж тем не ближе Полярной звезды. Волосы золотистым облаком рассыпались по плечам, Алёшка незаметно коснулся их губами, ощущая тонкий запах полыни и чабреца. Она была рядом, она прижималась к нему, и грудь её мягко двигалась под бархатом шлафрока от каждого вдоха, касаясь его тела.

Алёшке казалось, что он пытается остановить руками несущуюся карьером лошадь — вцепился в хомут, повис на нём, но мощная сила влечёт, не разбирая дороги, и он вот-вот сломит себе шею. От напряжения закаменели мышцы, вздулись жилы. Ломило стиснутые зубы — вдох-выдох… только удержать то дикое, тёмное, горячее, рвущееся наружу.

— Пойдёмте, Ваше Высочество! — Чужой сиплый голос прозвучал слишком громко в тишине ночной каморы.

Она вздрогнула, подняла на Алёшку блестящие в свете луны глаза, и он вовсе забыл, как дышать.

— Где я? — Язык её, работавший до сего момента вполне бойко, вдруг начал заплетаться. — Я спать хочу…

Обнимая за плечи, Алёшка потянул её прочь из комнаты.

— Сейчас, Ваше Высочество. Потерпите немного…

Тёмные переходы дворца казались зловещими, словно десятки недобрых глаз следили из-за каждого угла. Наконец, он дотащил Елизавету до женской половины. По дороге она норовила то повиснуть на нём и пристроить на грудь голову, то вдруг останавливалась и устремлялась обратно, и ему приходилось мягко, но настойчиво тянуть её, уговаривая и увещевая, то порывалась запеть, и он холодел от ужаса, боясь, что шум перебудит всех домочадцев и Елизавету, полуодетую и хмельную, застанут в его объятиях. Она без конца хваталась за него, от каждого прикосновения его обдавало жаром, и он из последних сил сдерживал себя.

Наконец они дошли до её комнаты. Отчего-то там не оказалось ни горничной, ни камеристки. Алёшка дотащил свою ношу до постели и усадил на мягкую перину огромной кровати под парчовым пологом.

— Добрых снов, Ваше Высочество, — пробормотал он, отступая. Сердце изнывало от тоски, ум испытывал облегчение. — Я пришлю к вам кого-нибудь из девок.

Она вдруг подняла голову и посмотрела на него очень пристально. Хмельной туман из глаз исчез.

— Как тебя зовут? — спросила она вдруг.

— Алексей. Алексей Розум.

Лицо её вдруг просияло.

— Алёша! — Она тихо засмеялась. — Господи, Алёшенька! Соколик… Ты здесь? Как же я ждала тебя…

Она вдруг порывисто поднялась и в два быстрых, почти твёрдых шага оказалась рядом. Прежде чем он успел сказать хоть что-то, тонкие руки обвили шею, зарылись в волосы. Алёшка почувствовал на коже касания её пальцев, а огромные, широко распахнутые глаза, в которых плясало пламя свечей, оказались совсем рядом. И губы, нежные, полуоткрытые, манящие…

— Алёшенька, любимый… Ненаглядный мой… — выдохнула Елизавета и, притянув к себе его голову, потянулась к губам.

«Я не должен…» — успел подумать Алёшка, прежде, чем огненная вспышка озарила мозг, ослепила, испепелила всё разумное, и его накрыла непроглядная тьма.

Всё-таки он был всего лишь слабый человек…