Шальная звезда Алёшки Розума

* * *

Разговор с Маврой вернул Алёшку к действительности, из которой он выпал на весь нынешний день, и неожиданно вспомнились мысли, тревожившие в последнюю неделю.

То, что Елизавета повеселела, он заметил сразу. Казалось, её омыло солнечным светом, и теперь она сама его изливала. Лучились большие синие глаза, сияла улыбка, вся она дышала несокрытой от стороннего взгляда радостью.

Теперь по вечерам Алёшка не слышал её трогающих душу грустных песен, а из заветного окошка доносился оживлённый весёлый голос.

Казалось бы, следовало радоваться, глядя на её счастливое лицо, но отчего-то терзала странная, ничем не оправданная тревога. И слушая нежный смех, нёсшийся из окна, он чувствовал, как сжимается в груди.

Вот и сейчас, вспомнив об этом, Алёшка вновь ощутил, как скрежетнуло по сердцу необъяснимое беспокойство. Словно что-то тёмное и опасное надвигалось из мрака. Не на него, на Елизавету.

Он сердито дёрнул плечом — что за чушь! Радоваться надо, что она утешилась и повеселела, так отчего же ему так маятно?

Ноги сами привели на задний двор, и Алёшка не сразу сообразил, что ему здесь понадобилось — к вечеру привезли две подводы дров, и, думая о Елизавете, он, оказывается, не забыл, что нужно проследить, перетаскали ли мужики поленья в сарай. Дрова были убраны, и он двинулся в сторону заднего крыльца, когда из приоткрытой двери сенника послышался звук, похожий на плач, а следом тихий умоляющий голос, что-то быстро говоривший, как ему показалось, сквозь слёзы. Алёшка замер, прислушиваясь. Из сарая донёсся новый звук — отчётливый всхлип: «Христом Богом, не надо!», и он, распахнув дверь, шагнул внутрь.

В сарае было ненамного темнее, чем на улице, и глаза сразу же выхватили две фигуры — та, что выше и шире, тащила в дальний угол, где было свалено сено, вторую, худенькую и невысокую, которая упиралась и тихо плакала.

— Что здесь происходит? — громко спросил Алёшка, и обе тени замерли. — Кто здесь? Отвечайте!

— Не извольте тревожиться, Лексей Григорич! — послышался голос старосты. — Это Трифон. Девку уму-разуму учу, только и всего.

Голос его звучал как-то странно, и Алёшка подошёл ближе. Глаза уже совсем привыкли ко мраку, и он разглядел Акулину, рыжую девчушку лет шестнадцати, которую недавно взяли во дворец из деревни. Лицо девушки было залито слезами, ворот сарафана расстёгнут, коса растрепалась.

— Что здесь происходит? — повторил Алёшка, вглядываясь в Трифона — рубаха у того задралась, выставляя напоказ сытое брюшко.

— Девку школю, — во мраке глаза Трифона зло сверкнули, однако голос звучал сладко, — чтоб полы чище мыла, распустёха ленивая.

И он замахнулся, намереваясь отвесить девушке пощёчину, Алёшка перехватил руку.

— Не стоит, Трифон Макарыч, домашняя прислуга не твоя докука. С грязными полами ключница разберётся, она же и накажет, коли будет за что.

И обернулся к девке:

— В дом ступай.

Девчонка метнулась к выходу, будто за ней гналась ватага чертей с пылающими головёшками, и вмиг выскочила из сарая. Алёшка двинулся следом, затылком чувствуя тяжёлый взгляд Трифона. В дверях остановился.

— Полагаю, Её Высочеству вряд ли понравятся методы, какими вы воспитываете пригожих девушек, — проговорил он, помолчал, глядя старосте в глаза, и, не дождавшись ответа, добавил: — Если не оставите девчонку в покое, мне придётся доложить обо всём, что видел, её хозяйке.