Лица

Мы искали Лилю Литвяк, и я заранее знал, что ребята обрадуются, найдя ее останки. Обрадуются? — какое неподходящее к моменту слово, как странно оно звучит. Почему не огорчатся? Нет ли здесь путаницы, не допускаем ли мы смещений? В какой-то момент я бросил копать и стал смотреть на них. Они работали с нескрываемой радостью, но я отметил про себя: не с той легкомысленно-алчной, с которой, наверно, копают золотые клады, и не с той поддельной, с которой в эти клады играют, а с радостью горькой, печальной, отравленной. Мне показалось даже, что именно сейчас они постигают истинную глубину чувств, одновременно страдая по поводу гибели летчицы и ликуя по поводу того, что ищут ее.

К концу дня мы были не одиноки: из хутора Красная Заря пришли «первые ласточки» — дети. Целая стайка мальчишек, по пять-шесть лет каждому, а во главе — совсем крохотная девочка в расклешенных брючках, в расстегнутой модной куртке на «молнии» и с пшеничной челкой, висящей из-под косынки. Она вела себя независимо, на мальчишек не глядела, но куда бы она ни шла, через минуту вся стайка перебегала туда же. Первым их желанием и, вероятно, естественным было «стырить» патроны из кучи, собранной нами. Когда же Ващенко не погнала их, а деловым тоном попросила помочь, девчонка первой нашла в отвале патрон, положила в общую кучу, и вся стайка занялась работой. Я спросил девочку, оказавшись рядом с ней: «Тебя как зовут-то?» Она склонила голову, открыла беззубый рот и нараспев произнесла: «Ли-и-ина, а фто?»

Потом наверху появились взрослые. В основном старики и старухи. Молчаливые, в темных одеждах, с непроницаемыми лицами, они возникали на краю ямы в минуты наивысшего напряжения, будто кто-то сообщал им по телеграфу, что мы нашли что-то значительное, и долго стояли, не меняя поз. Без слов, без улыбок, уставившись в одну точку. Я сказал Сагуру: «Тридцать лет не копали, а теперь пришли». Он заметил спокойно: «А что нам, копать больше нечего?» — «Чего ж тогда пришли?» — «А кто их знает? Должно, память привела». Я снизу смотрел в немигающие глаза стариков и старух, но что там творилось в их головах, какие пласты воспоминаний поднимались со дна их истерзанной молодости — не знаю.

В какой-то момент я вдруг почувствовал, что моя саперная лопата, черт бы ее побрал, миновав твердый слой, вошла, как в масло, во что-то мягкое и, может быть, даже хрупкое. Холодный пот выступил на лбу, я просто оцепенел от предчувствия. Ващенко, заметив мое состояние, довольно бесцеремонно отодвинула меня в сторону, руками разгребла землю, и я увидел нечто круглое, аккуратное и, увы, поврежденное моей острой лопатой. И даже не понял, а каким-то чутьем угадал, что в руках у Ващенко — череп! Теплого серого цвета! Все вокруг замерли. Наверху тут же появились старухи. Никто не сказал в мой адрес ни одного осуждающего слова, но я чувствовал себя так, будто еще раз убил убитое.

По размерам череп был явно не мужской. То ли детский, то ли женский. И сразу пошли кости, мы вынимали их из земли руками и бережно складывали в подол к Валентине Ивановне. По всей вероятности, мы наткнулись на кабину пилота. «Молите бога, — сказала Ващенко, — чтобы было поменьше брони и побольше фанеры». Она сказала так потому, что Як в отличие от штурмовика делался из труб и перкали, его лонжерон, по выражению Ващенко, был из «сплошного бревна». Но, как на грех, все чаще стали попадаться куски броневой стали. Когда же мы выкопали редуктор с какой-то «елочкой», а не с «лесенкой» (в чем я совершенно не разбирался), они расценили это как безусловный признак штурмовика. И огорчились: не Лиля! Но тут же подвергли свой вывод сомнению: а женский череп?!

Близились сумерки. Мы кончили работу без команды, постепенно угаснув, как сам собой догоревший костер. Потом двое взяли на плечи пушку, Валентина Ивановна завернула в марлю останки пилота, и мы поплелись в Мариновку. Нас мучил вопрос, оставшийся без отпета: Лиля или не Лиля? А если не она, то кто?

Через несколько часов, плотно поужинав, они танцевали. Под две гитары. В пустом классе. До одиннадцати вечера. Меня поразила даже не столько быстрота этого перехода от возвышенного к земному, даже не столько его внешняя безболезненность, сколько энергия, в таком избытке сидящая в них. «Пускай перебесятся», — сказала Ващенко добродушно, лучше меня разбираясь в девятиклассниках. Мы остались с ней в учительской и слышали, как ребята сдвигают парты, хохочут, бренчат на гитарах.

Был момент, когда они вдруг утихли, и я пошел в класс посмотреть, что происходит. Они сидели верхом на партах и ели сливы, привезенные Васей. Сливы, кстати, были странного белесого цвета, будто покрытые пыльцой, но очень сладкие, я тоже потом попробовал. Они ели сливы и молча, глазами тихими, затуманенными смотрели на доску, где мелом были написаны кем-то стихи. Я глянул и обомлел:

«Мы пели песни звонкие и ели сливы бледные, а косточки-то тонкие у нашей Лили бедной…»

Поди в них разберись.

Ночью, когда все спали, я услышал громкое астматическое дыхание. Поднялся, вышел в коридор. В учительской горел свет. На мой осторожный стук костяшками пальцев Ващенко сказала: «Можно». Она сидела за письменным столом все в той же шинели, накинутой на плечи. Глаза воспаленные, кончики ногтей с синевой, губы белые. «У вас нет валокордина? — спросила она. — Надо же, весь выдула. Но уговор: им ни слова». Под утро, часов в пять, послышались легкие гитарные аккорды. Стало быть, и они проснулись. День Ващенко кончался и начинался валокордином, их — гитарой.

Каждому свое.

В воскресенье вечером, закончив раскопки, мы погрузились в автобус, пришедший за нами из города, и покинули Мариновку. На прощание заехали в поле. Там преданно ждал нас бульдозерист Виктор. Тут же появилась стайка мальчишек, возглавляемая Линой. Девочка кинулась к нам и отдала кусок перкали с заклепками, маленький тросик и часть кольца от парашюта. «Ну что, загортать?» — сказал Виктор. С тупой грустью мы смотрели, как он разворачивает бульдозер и засыпает яму, глубина которой, чтобы не соврать, была не менее пяти метров.

Ну и напахали мы за трое суток!

Шофер нетерпеливо погудел, и мы двинулись дальше. Впереди на мотоцикле ехал Вася, а по бокам автобуса еще долго бежали мальчишки со своей предводительницей.

Мы увозили пушку с уцелевшим снарядом, часть лопасти, редуктор, храповик («Удивительно, — сказала одна девочка, — у третьего самолета подряд совершенно одинаково отрываются храповики!»), множество мелких деталей и останки неизвестного летчика. Но у нас была надежда, что он не будет вечно неизвестным, потому что нам удалось найти кусок обшивки, на котором стояло странное сочетание: Д2911. Теперь надо было набираться терпения, пока работники архива Министерства обороны СССР, получив от нас запрос, установят по этим данным номер самолета, фамилию летчика и его довоенный адрес. После этого эрвээсы начнут искать родственников и, если найдут, пригласят в город и вместе с ними торжественно похоронят останки. Появится еще одна могила с обелиском, утопающая в цветах. А в школьном музее — фотография совсем молодого человека в гражданской или военной одежде, блондина или брюнета, улыбающегося или серьезного, в ту пору еще не подозревавшего, что под стеклом в школьном музее будут лежать его последние письма с фронта, школьный дневник с пятерками или тройками, портрет невесты, перечень оставшихся без него орденов, воспоминания однополчан о последнем дне его короткой и героической жизни. Чьи-то глаза будут глядеть на все это, одновременно трогательное, жестокое и возвышенное, какие-то мысли будут шевелиться в стриженых или нестриженых затылках, и это будет означать, что «никто не забыт и ничто не забыто» — ни летчик, погибший в небе Донбасса, ни школьник, откопавший его в поле у села Мариновки, ни первоклашка, застывший перед фотографией с непокрытой головой. Никто из них не должен быть забыт, если мы думаем о прошлом, в котором наше будущее.

Мы возвращались домой — в маленький шахтерский город, наивно и прекрасно названный Красным Лучом. В автобусе было поразительно тихо. Ващенко шепнула мне, что наблюдает одну и ту же картину вот уже несколько лет: туда они едут громкие и распахнутые, а назад — притихшие и застегнутые. Я еще плохо знал ребят и совсем ничего не знал об их учительнице. Однако дни, прожитые и пережитые вместе с ними, дали мне возможность понять главное: за буквами «РВС» скрывается нечто большее, чем «разведчики военной славы». За этими буквами — десять лет жизни, наполненных делом, к которому я всего лишь прикоснулся, но в полной мере ощутил его святость.

Я понимал, что участием в раскопках не заканчивается, а только начинается моя журналистская работа, и стал размышлять, прикидывать — когда, с кем и о чем разговаривать. Но по обе стороны дороги, то совсем близко к ней, то на горизонте, появились терриконы, монументальные, как пирамида Хеопса. В них было что-то от вечности и столь созвучное нашим раскопкам, что я, завороженный их видом, почувствовал: ни думать, ни говорить о бренном не могу.

Должен пройти какой-то срок.

Помолчим.