О массовых празднествах, эстраде, цирке

Трудно смеяться

Война оставляет мало места для юмора. Смех более или менее посторонний страшным событиям, от влияния которых не может убежать ни одна семья, ни одна личность, кажется сейчас пошлым и бестактным. Сама же война родит главным образом смех ненависти, более похожий на гримасу, чем на освещающую лицо улыбку радости, на ту игру нервов и мускулов, которую считают отличительной чертой человека в животном мире.

Порой ненавидящий смех, бичующий смех имеет свою высокую художественную ценность. Но для этого он должен быть безусловно искренним. Искренний же, он почти исключительно является признаком силы. Когда можно вложить в смех оттенок презрения, варьирующего от гадливости до жалости, – мы имеем прекрасную гамму юмора, но, когда тот или другой остроумец старается высмеять, например, немцев, намекая на их трусливость, слабость и т. п., кому придет в голову рассмеяться, кто верит теперь в трусость или слабость немцев? Кто не сознает страшной силы врага?

Правда, имеется и другая сила, кроме физической, кроме военной, – сила цивилизации, сила моральная, и французы в этом отношении могут вполне искренне счесть себя стоящими более высоко, чем их противники. Я вполне допускаю на этой почве очень тонкую насмешку, такую, какую мы находим как раз у сильно подпавших французской культуре гениальных немцев – у Гейне и Ницше. К сожалению, страсти слишком сильны, чтобы в ход пускалось только заостренное перо, изящный штрих: все стремится к афишному и аляповатому, и от этого сравнение двух культур приобретает привкус кваса, а грубые издевательства над немецкой тупостью и бездарностью звучат так же неубедительно, как неуместные шутки над их слабостью и трусостью.

Трудно стало смеяться.

<…> Этим и объясняется какая-то натянутость, какая-то нудность всего теперешнего французского смеха.

Но еще Цезарь отметил страстную привязанность кельтов к зрелищам, особенно связанным с остроумием и хохотом. Париж не хочет отделаться от своего смеха.

Художники-юмористы устроили в обычное время свой салон. Но редко когда у обозревающего его посетителя расцветет улыбка на устах. В огромном большинстве случаев сами карикатуристы не преследовали этой цели. Они хотели, скорее, либо вызвать ужас иллюстрациями к газетным известиям о жестокостях неприятеля, либо ненавидящее презрение ядовитой деформацией физиономий враждующих с Францией коронованных лиц.

Смеху всегда отводилось во французском театре огромное место. И сейчас он его занимает. В уменьшенном масштабе, конечно, потому что вся область театра сильно уменьшилась.

Первым решился написать «Обозрение» на военные темы талантливый поэт-певец (шансонье) кабачка «Рыжая луна» – Антид Буайе. Его «Обозрение» было обставлено самыми великолепными актерами Франции и давалось долго с успехом в театре Антуана.

Замечательно, что в этом «Обозрении» нравились вовсе не смешные вещи, ибо странно, в сущности, сочувствовать легкомысленной радости на сцене по поводу прилета таубэ или чего-нибудь подобного. Париж мог встретить таубэ мужественно и бодро, но где же тут место для зубоскальства, когда почти каждый такой прилет стоит нескольких невинных человеческих жизней?

Нет, в обозрении Буайе нравились такие вещи, как изящно написанный портрет Веллингтона, в качестве яркого выражения характера союзников, или молчаливое появление Жоффра в траншеях, или трогательная широкая песня XVII столетия, которую поют солдаты, поддерживая персонификацию французской песни.

Вслед за Буайе целая туча мастеров обозрений, словно мухи, облепили со всех сторон войну.

Десятки обозрений стали возвещаться в афишах. Трудно представить себе зрелища более жалкие! Правда, в этом виновато не только время, не только война. Уже давно публика, наполовину слишком усталая, наполовину слишком праздная, потребовала и нашла это нелепое развлечение, в котором нет ни головы, ни хвоста и которое щекочет вам нервы, если вы не требовательны, а в противном случае вызывает судорогу зевоты. В один прекрасный вечер, сидя на таком обозрении, я не мог не сделать вслух самого резкого замечания о его художественных достоинствах. Сидевший около меня седовласый француз немедленно откликнулся: «Ужасно, ужасно глупо, месье. Но вы пойдите в театр Пале-Рояль и посмотрите обозрение Рила. Я вам скажу – это нечто».

Я пошел посмотреть это «нечто». Я должен констатировать, что маленькая бонбоньерка этого театра изящных и фривольных комедий не была полна, хотя спектакль поставлен лишь недавно. Но, конечно, опытный остряк Рип, использовав, правда, много старья, которое он постарался по-новому пережевать, дал все-таки и кое-какие словечки и кое-какие пикантные положения. Особенно же выручали прекрасные французские актеры.

Маленькая Спинелли, курносая и похожая на обезьяну, с голосом в тембре английского рожка и словно вся сделанная на шарнирах и пружинах, плясала, как бешеная, соблюдая в то же время ритм и линию с поистине художественным инстинктом, пела и говорила всякую дребедень так, что каждое слово получало острое значение и превращало любой данный ей автором материал в настоящее, я бы сказал, вдохновенное художество.

Смотреть на нее без смеха было невозможно, и однако в голове копошились в то же самое время всякие грустные мысли. Грустные мысли, как эффект этой смехотворной силы. В самом деле, сколько способности радоваться и радовать живет в этом парижском чертенке. А ведь то, что шутовским пламенем горит во всем ее шутовстве и в ее задорных глазках, живет в виде искры, в виде смешинки, в виде зерна здорового и оздоравливающего, самозабвенного, людей с богами равняющего смеха в каждом из нас. Но нет этому смеху простора. И хотя Спинелли колюча как шило, она только временами пронизывает окутывающую театр, как и всю страну, оболочку усталости и тоски. Как самый лучший голос тускнеет и пресекается в комнате, обитой кругом подушками, так находил лишь тусклый резонанс веселый талант замечательной парижанки.

В обозрении есть преуморительные сцены, изображающие шофера-любителя, который не умеет управлять автомобилем и страшно боится, как бы не найти седока. Седок, однако, находится, да еще муж, который торопится застать жену с любовником. Происходит комичнейшее столкновение, которое два великолепных комика, Вильбер из Одеона и Ле-Галло, столь прославившийся в комедии «Маленькое кафе» Бернара, передают с кружевным искусством.

Публика не может устоять, публика хохочет. И потом вдруг оглядывается, и словно ей стыдно становится за минуту забвения, словно ненадолго ее вырвали из какого-то царства сна; но пришел антракт, и она, поблагодарив дружными аплодисментами артистов за их старания развлечь ее, бродит по коридорам и фойе озабоченная и хмурая.

Ох, господа! Трудно стало смеяться.

1915 г.