Полоний на завтрак Шпионские тайны XX века

Тут и ссылки на архивы «Смерша», в которых Богомолов, судя по всему, никогда не бывал, и на заключение экспертизы, которой никогда не было. Владимир Осипович замечательно блефовал. Кто поверит, что в военных архивах выписки из истории болезней психически больных встречаются едва ли не так же часто, как продовольственные аттестаты! Но, как кажется, о советской психиатрии он знал не понаслышке. Вполне возможно, что именно в одной из психиатрических лечебниц Войтинский провел 1944–1946 годы. Почему именно этот период? Сейчас увидим.

Есть единственная фотография Владимира Богомолова в солдатской гимнастерке с погонами. Погоны в Красной Армии были введены Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 января 1943 года, но реально появились в войсках не ранее февраля — марта. Скорее всего, этот снимок сделан летом 1943 года, вскоре после призыва Войтинского и получения им военной формы.

Согласно сводной базе данных безвозвратных потерь Министерства обороны, Владимир Иосифович Богомолов, рядовой (в графах «Должность и специальность» и «Партийность» — прочерки, 1924 года рождения, уроженец г. Москвы, призванный 15 июня 1943 года Акташ-ским райвоенкоматом Татарской АССР, пропал без вести в феврале 1944 года (первоначально в документе стояла дата 31.12. 43 г., но она зачеркнута). В графе «Ближайшие родственники» указана мать, Надежда Павловна Богомолец, проживающая по адресу: улица Фрунзе, дом 13, квартира 9. Документ, где содержатся все эти данные, называется «Именной список безвозвратных потерь личного состава» от 30 декабря 1946 года, вместо названия полка проставлено «Приемная», из чего следует, что это список тех военнослужащих, чья судьба выяснялась по запросам родственников (http://www.obd-memorial.ru/Memorial/Memorial.html). Следовательно, к концу 1946 года судьба Владимира Иосифовича его матери, скорее всего, еще не была известна.

Сам Богомолов, как мы увидим дальше, проявлял повышенный интерес к Костроме. Может быть, именно там ему довелось провести последние годы войны?

С новым знанием биографии писателя еще раз видишь, что «Момент истины» — это все-таки красивая сказка на военную тему. Критик Игорь Дедков, сам житель Костромы, записал в дневнике 13 апреля 1980 года: «Прочитали с Томой книжку Н. Решетовской (имеются в виду мемуары второй жены Солженицына «Солженицын. Обгоняя время». — Б.С.). Там упоминается Кострома, где А.И. учился на артиллерийских курсах в 1942 году. Кстати, где-то в эту же пору или годом позже в Костроме побывал Богомолов, приезжавший в Песочную набирать разведчиков. Вероятно, он кого-то сопровождал из офицеров, потому что сам тогда был крайне молод». В действительности Войтинский мог попасть в Кострому не ранее середин 1943 года, так как до середины июня 1943 года вместе с матерью находился в эвакуации на территории Татарской АССР. Скорее всего, это произошло уже после февраля 1944 года. Но, конечно, офицером он тогда никак не мог быть, так как до февраля 1944 года оставался рядовым. Интерес Богомолова к Костроме подтверждается в ряде дневниковых записей Дедкова. Так, 11 ноября 1983 года он отметил: «За несколько дней до праздников отправил В.О. (Богомолову. — Б. С.) бандероль с путеводителем, старыми костромскими открытками и со справками (составил Виктор — сын И.А. Дедкова. — Б.С.) по госпитальным костромским зданиям». Богомолов, очевидно, искал какое-то конкретное здание, в котором он, вероятно, был в годы войны. В примечании к дневнику Дедкова утверждается, что «В.О. Богомолов в конце войны лежал в одном из костромских военных госпиталей».

Тут стоит подчеркнуть, что принципиальное отличие романа Богомолова и мемуаров Рабичева заключается не только в жанре. Разумеется, художественное произведение никогда не может быть равно воспоминаниям с точки зрения фактической точности. Но, что еще важнее в данном случае, Рабичев показывает войну действительно без прикрас, без какой-либо романтики или героики. Когда он вспоминает, например, свое пребывание в военном училище, то не скрывает ни муштры, ни чисто бытовых трудностей, ни постоянного чувства голода, ни многих совсем уж неприглядных неудобных для чтения деталей, вроде того, как курсанты помочились в сапоги старшине, доставшего их бессмысленной муштрой. А чего стоит описание переправы вброд через Березину под Борисовом! Здесь только грязь, пот, слезы, кровь, страдание, неимоверная тяжесть ратного труда, причем отнюдь не на поле боя: «…За холмом спуск, пологий берег реки, но что за картина? Верещагин — «Шипка» или другая — с черепами?

Но здесь что-то другое — никем никогда не виданное и ни в какие рамки разума не укладывающееся.

Тысячи голых черных мужчин и женщин вперемежку с черными сопротивляющимися лошадьми, с черными минометами, автоматами, пушками, повозками, от берега к берегу несущие на руках телеги с грузами, плывущее в воздухе обмундирование. Черные потому, что черная грязь, водоросли, глина и тина превратили воду в жижу, подобную сметане. Крики, свист, ржание и голые, похожие на зверей, орангутангов, ругающиеся, скользящие, что-то теряющие, ныряющие, а наверху, на противоположном берегу, катающиеся по траве, не на грязь же одевать свои кальсоны, юбки и гимнастерки.

И еще, было у меня впечатление, что это черти в адском котле или вакханалия, или, как черви в банке, впрочем, кто черти, кто грешники, а кто праведники, разобраться было нельзя.

А фыркающие лошади напоминали мне драконов.

Помню, как сбросили мы с себя всю одежду, как распрягали лошадей и переводили их одну за другой на противоположный берег, как, голые, на руках переносили разгруженные телеги, радиостанции, катушки кабеля, автоматы, ящики с гранатами и патронами, телефонные аппараты; ноги скользили; задыхаясь, оступались, захлебывались попадающей в рот, нос и уши черной грязью и никак не могли откашляться.

Туда — обратно, туда — обратно.

Как и где отмывал я с себя грязь, не помню».

Что ж, картина действительно инфернальная. Для романа Богомолова она была бы совершенно излишней, так как подобные эпизоды вызывают у читателей отвращение к тексту.

Придумана целиком, конечно, четверка мушкетеров-смершевцев. Может быть, в младшем из них, лейтенанте Блинове, отразились какие-то черты Леонида Рабичева, а приводимые в романе блиновские письма — это, возможно, измененные цитаты из переданных Богомолову раби-чевских военных писем. В целом же богомоловские смер-шевцы соотносятся с настоящими бойцами контрразведки примерно так же, как герои Александра Дюма с настоящими королевскими мушкетерами XVII века. Мой добрый знакомый, редактор и искусствовед, Юрий Максимилианович Овсянников, прошедший всю войну от звонка до звонка младшим офицером, ныне, к несчастью, уже покойный, вспоминал, что те смершевцы, с которыми довелось встречаться, не то что по-македонски, а просто толком стрелять не умели. Мало соответствует действительности финальный эпизод встречи «великолепной четверки» капитана Алехина с группой «Неман». Подумайте, какая наиболее естественная реакция у нормальных немецких шпионов, когда в глухом лесу они встречают патруль городской комендатуры? Правильно, сблизившись на дистанцию пистолетного выстрела, шмалять по патрульным из всех стволов, чтобы положить их на землю, а затем попытаться скрыться в чаще, пока к месту боя не подоспеют другие контрразведчики. Уж такой опытный агент как Мищенко никак не мог бы поверить в то, что комендантский патруль просто так вышел в лес погулять (слишком уж неестественная картина!), и наверняка заподозрил бы засаду. Но Богомолову нужно было непременно свести героев в последнем драматическом психологическом поединке, когда капитан Алехин за считанные минуты просчитывает противника, и он выбрал такой, несколько искусственный вариант финала, чтобы продемонстрировать торжество своей любимой «массированной компетентности».

Бросается в глаза и то, что в «Моменте истины» почти нет отрицательных героев. К ним могут быть отнесены только агенты из группы «Неман», да два не называемых по имени наркома — внутренних дел и госбезопасности. Имена их не позволяла назвать цензура, так как оба они, Берия и Меркулов, были расстреляны как враги народа и так и не реабилитированы. Они изображены как цепные псы, готовые довести до абсурда любое даже здравое указание Кобы. Начальник «Смерша» Абакумов также не назван в романе по имени, поскольку его постигла та же злая участь, что и Берию с Меркуловым. Но он, в отличие от них, изображен с несомненной авторской симпатией, как человек компетентный, знающий, в общем-то не злой, горой стоящий за своих подчиненных. Да и сам Сталин изображен как человек безусловно компетентный, знающий, вполне справляющийся с ролью Верховного Главнокомандующего, как некий позитивный антипод Сталину-злодею в солженицынском «В круге первом». Главное же, что внутри Красной Армии, среди своих, отрицательных героев практически нет. Даже помощник коменданта Аникушин, гибнущий из-за собственной глупости и недоверия к героям-смершевцам, вызывает лишь жалость, а ненависть. Поразительно, но в этом образе Богомолов словно расправился с собой прежним — образованным и одаренным мальчиком из интеллигентной московской семьи. Если сравнить, например, с произведениями Василя Быкова, где подонков в красноармейских погонах всегда хватает, сразу почувствуешь разницу. Потому и был столь популярен роман Богомолова в советское время и столь активно переиздавался, что он не только нравился широкой читательской массе, но и вполне устраивал начальство.

Естественно, у Богомолова и речи не могло быть о преступлениях, совершаемых Красной Армией на освобождаемых территориях, а потом и в Германии (об этом, кстати, писал Быков в своих последних произведениях). И он не мог написать так, как написал его друг Леонид Ра-бичев о вступлении советских войск в Восточную Пруссию. Эти страшные строчки как бы продолжают «В августе 44-го»: «На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука, и вовсе не месть проклятым оккупантам — этот адский смертельный групповой секс.

Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы. Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.