Темное просвещение. Американские консерваторы против Империи и Собора

Ответ Ярвину

Пытаясь понять подход Ярвина, я счел необходимым прежде всего обратиться к его еврейству. Помимо его эссе об антисемитизме, я не нахожу в его работах ничего, что могло бы идентифицировать его с евреями. Это хорошо согласуется с выводами о том, что дети отцов-евреев, принадлежащих к разным этническим группам, как правило, гораздо хуже осознают свою еврейскую идентичность, чем дети с еврейскими матерями:

Более высокий процент нееврейских матерей связан с более низким соотношением еврейских привязанностей в смешанных семьях. … Каждое систематическое исследование еврейской общины показало, что еврейские матери обеспечивают более тесные и обширные связи с евреями и иудаизмом, чем еврейские отцы в смешанных семьях. Независимо от того, является ли это культурным, институциональным, социальным или религиозным критерием, наличие в семье еврейской матери (рожденной или обращенной) повышает вероятность того, что домохозяйства будут включать еврейскую деятельность и ценности. [3]

Более низкий уровень еврейской самоидентификации, конечно, не означает автоматического не отождествления с евреями. Утверждение Ярвина о том, что наличие отца-еврея «не делает меня евреем», вероятно, следует подвергнуть сомнению, не потому, что Ярвин еврей, но потому, что он, скорее всего, будет иметь простые семейные симпатии, которые поддаются определенному уровню привязанности или близости к евреям и иудаизму. Он использует аналогию: «Если ваш отец католик, разве вам не разрешено быть антикатоликом?» и также более чем лукавит, учитывая довольно очевидный обход вопроса о том, что еврейство — это вопрос этнической принадлежности, а также религии; крови столько, сколько веры. Существует совершенно другая социальная и психологическая текстура между тем, чтобы сказать своему итальянскому отцу-католику, что вы не верите во Христа, и, например, сказать, что вы испытываете отвращение к итальянцам. По этим причинам Ярвин прав, объясняя, что наличие отца-еврея «заставляет меня подозревать, по крайней мере, у некоторых антисемитов». Это, безусловно, вызывает у меня подозрения. Позаимствовав пресловутую формулировку Мела Гибсона, У Ярвина есть «собака в бою», даже если она немного мала. Возражение против антисемитизма и предложение аргументов против него, скорее всего, принесет некоторую форму вознаграждения, даже если в данном случае оно ограничивается исключительно психологическим облегчением в виде снятия с родни по отцовской линии определенных обвинений. Это понимание не помогает разгадывать конкретные аргументы, предложенные Ярвином, но помогает понять их происхождение, а также помогает объяснить стойкость и странность, которую они неизменно демонстрируют.

Эссе Ярвина начинается, на мой взгляд, очень хитроумно, смешением поверхностного великодушия с тонкими залпами. Например, за ранней, в некоторой степени покровительственной похвалой Кевину Макдональду скрывается колкость, которая явно не раскрывается до конца эссе. Это, конечно, осуждение антисемитизма как «политическое пустословие в Мюнхене в 1936 году или в 1886 году, если на то пошло и сейчас в Тегеране». Почему именно отрицательные взгляды на евреев в целом следует рассматривать как неискренние (лицемерные, квазимодные речи) в любой из этих периодов времени или мест, остается нераскрытым. Фактически, это эссе поражает своим подавляющим пренебрежением к истории и антагонистическим продвижением сионизма, временами казалось, что оно исходит из идеи, что это явление началось в Америке 1950-х годов. В формулировке Ярвина явно подразумевается, что антисемитизм был «легче» или, по крайней мере, более модным в Германии (1886 и 1936 гг.), Аргумент, который, хотя и верен в одном смысле (он был более распространенным в культурном отношении), вводит в заблуждение, поскольку пренебрегает определенные ключевые промежуточные периоды. В Веймарской республике, например, был широкий спектр законов о речи, по крайней мере, соизмеримых с законами современной Европы, и более обширных, чем все, что есть в современной Америке. Антисемитские высказывания преследовались очень регулярно,[4] и многие из ведущих антисемитских идеологов 1936 года, включая таких, как Юлиус Штрейхер, несомненно, продемонстрировали «убежденность» в своих убеждениях в течение многих тюремных сроков до 1933 года [5].

Кроме того, в истории очень мало периодов, когда антисемитские аргументы можно было рассматривать как продукт неискреннего ханжества. Подавляющая тенденция заключалась в том, что антисемитские высказывания были рискованной антиэлитной деятельностью, несущей возможность смерти или увечий при некоторых средневековых европейских монархиях [6], а в последнее время — даже серьезного социального остракизма и тюремного заключения для таких видных общественных деятелей, как Фридрих Ницше, Рихард Вагнер, Генри Форд, Чарльз и Энн Морроу Линдберги, каждый из которых пережил периоды длительной личной тревоги или беспокойства из-за воздействия, которое изложение антиеврейских идей могло оказать на их жизнь. [7]

Первый главный аргумент Ярвина в отказе от антисемитизма заключается в том, что он «не видит важности еврейских интеллектуалов в переходе американского истеблишмента от «суперпротестантизма» в стиле 1920-х годов к послевоенному секуляризму и мультикультурализму». Разъясняя свою точку зрения, Ярвин подчеркивает, что «мультикультурализм не претендует на то, чтобы быть еврейским», как если бы это было каким-либо доказательством. На самом деле это вызывает только ряд вопросов:

* Помимо «заявлений», существуют ли какие-либо объективные доказательства того, что евреи сыграли особую роль в продвижении плюрализма, терпимости и мультикультурализма в западных обществах?

* Поскольку мультикультурализм — это идея и сам по себе он не может «претендовать» на что-либо, не лучше ли спросить, утверждают ли евреи, что они мультикультуралисты?

* Есть ли какие-либо свидетельства того, что евреи сыграли важную роль, как евреи, в переходе американской иммиграционной политики между 1920-ми и 1960-ми годами?