Москва криминальная

СЕДОЙ

…Седого забирали в отделение милиции уже четвеотый раз. Милиционеры патрульной группы, с которыми я заступил на ночное дежурство, сразу же разглядели своего давнего подопечного в толпе бомжей, обживших за зиму сырой подвал сталинского жилого дома в нескольких кварталах от «плешки» у трех вокзалов. Понимая, что и на этот раз он вряд ли сможет оправдаться, Седой насупился и, бросив «бычок», медленно зашагал к стоящему неподалеку милицейскому «воронку».

Ближе я познакомился с семидесятилетним Валентином Ивановичем Седовым в кузове милицейского «УАЗа». Давно не бритое лицо, порванная в нескольких местах выцветшая ветровка с едва читаемой на спине надписью «Перестройка», разнопа-рые стоптанные ботинки, желтые от курева усы. Он сидит напротив на скамеечке и пристально рассматривает меня большими желтыми глазами, мол, как оказался в автозаке прилично одетый и не «черный» человек?..

От Седого пахнет не так, как от обычных бомжей. Где-то мне встречался этот запах, но где? Спустя несколько минут вытаскиваю из закоулков памяти, где это могло быть. «Это запах тюрьмы, — вспомнилась мне реплика контролера СИЗО, — он въедается в кожу и не отмывается месяцами».

— Ты чего, машками торгуешь? — Седой улыбается, и я вновь вижу его большие редкие желтые зубы. — Я тоже по молодости бабами торговал, правда, это была не моя профессия, а скорее всего, как сейчас говорят, мое хобби. Потом и наркотиками чуть приторговывал.

Узнав, что я не сутенер и не продавец наркотиков, Седой, кажется, теряет ко мне всякий интерес, однако предложенная мною сигарета помогает завязать беседу. Оторвав взгляд от обшарпанного пола нашей временной камеры на колесах, взглянув за окно, где мелькают картинки ночной жизни Москвы, он вспоминает свою тоже быстро промелькнувшую жизнь.

Родился в двадцать седьмом, в тридцать седьмом лишился отца, в начале войны в Молодечно от тифа умерла мать. Со знакомыми родителей добрался до Смоленска и остался там у бабушки. Когда к городу подошли немцы, четырнадцатилетний Валентин сбежал на фронт, стал сыном полка в пехоте, но повоевать вволю не успел. Через год вновь оказался на гражданке. Лавры фронтовика не грели и не кормили, он связался с ребятами постарше. С ними в первый раз и пошел на дело. Через окно первого этажа влезли в квартиру и вынесли два габардиновых костюма, женское платье и хромовые сапоги. Улов позволил прожить пару недель. Но уже на следующей «операции» его взяли. Прозвище Седой он получил в зоне не только за фамилию, но и за появившуюся на фронте седину.

После освобождения за ум так и не взялся. Почти полвека провел на казенных нарах. В 1995 году карманная кража вновь доставила его в места лишения свободы. В последний раз, как решил он. И ему улыбнулась фортуна: не досидев двух лет, в начале марта 1998-го оказался на свободе по амнистии…

Седому нравится, когда его слушают. Почти беззубым ртом он рассказывает мне, как прошлый раз после отсидки возвратился домой. Жена даже на порог не пустила. Куда деваться? Паспорта нет, и получить его огромнейшая проблема, разрешить которую не менее трудно, чем вернуть свою бывшую жилплощадь, с которой его выписали сразу же после приговора.

У вчерашнего заключенного, помотавшегося по подвалам и чердакам, чаще остается лишь один выбор — совершить преступление. Не арестуют — хорошо, арестуют — хоть обеспечена крыша над головой и трехразовое питание…

Невольно вспоминаю недавний разговор с заместителем начальника НИИ МВД РФ полковником милиции Владимиром Селиверстовым. По его словам, несколько лет назад Центром общественного мнения был проведен опрос населения о целесообразности массовой амнистии. Для руководства Министерства внутренних дел результаты ее оказались шокирующими — против высказались более восьмидесяти пяти процентов опрашиваемых. В большинстве своем это были люди старшего возраста, помнящие события «холодного лета 1953 года», когда на свободе оказались свыше полутора миллионов уголовников и последовал всплеск преступности.

«Воронок» притормаживает во дворе отделения милиции, и старшина ведет нас с Седым через небольшой дворик к обшарпанному двухэтажному зданию. Махнув рукой дежурному капитану за стеклянным окошечком, наш конвойный препровождает нас обоих по узкому коридору к камере для временно задержанных, или, как ее называют в народе, в «обезьянник».

В огромной комнате с решетчатой дверью сидят человек пять. Плохое освещение не позволяет сразу определить ни пол их, ни возраст. Сажусь на засаленную лавочку возле входа и наблюдаю, как Седой, пройдясь в глубь «отстойника», здоровается с кем-то из аборигенов. Постепенно глаза привыкают к полумраку, и я вижу, что с нами сидят и две женщины. С одной из них и секретничает мой новый знакомый, затем жестом приглашает меня сесть рядом.