Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести

— А вы злопамятны, Георгий Борисович. — Семёнов улыбнулся. — Что было, то было, от своих слов не отказываюсь. В той накалённой обстановке, когда «Обь» ушла и надежды на возвращение домой рухнули, от малейшей искры мог произойти взрыв. Вы были опасны, Георгий, и я вскрыл нарыв.

— Я не нарыв, я человек! — Груздев вдруг стал очень спокоен. — Как вы не можете понять, Сергей Николаич, что человека нужно щадить, он, знаете ли… этакий живой, ему ничего не стоит сделать больно. Ну, плоть — бог с ней, она и создана, чтобы страдать, а вот когда с размаху бьют в душу… Ладно, раз уж пошёл такой разговор… Вы, Сергей Николаич, из тех, кто умеет делать больно — и при этом считаете себя правым, потому что уверены: критерий истины доступен лишь вам, и никому другому. И эта уверенность побуждает вас не обращать внимания на то, что люди — все до единого! — не похожи один на другого. А вы же стремились — в интересах дисциплины, значит, в высших интересах! — заставить нас послать к чёрту свою индивидуальность и превратиться в «Так точно! Будет выполнено!» — в Женьку Дугина.

— Личная неприязнь не лучший аргумент, Георгий. У Дугина нет красноречия, но есть другое неоценимое для полярника качество — совершенная надёжность.

— Разве я об этом? — Груздев махнул рукой. — Я всё понимаю, Сергей Николаич, тогда меня было необходимо растоптать, подмять под паровой каток, чтобы другим не повадно было. Но вы бесконечно выиграли бы в моих глазах, если бы заставили меня понять высшую свою правоту по-иному, в дружеской беседе, что ли, которой вы удостаивали лишь избранных. Вам, однако, было исключительно важно именно обезличить, ибо перед святой дисциплиной все равны. Высунулся — получай по лбу! Простите, если переборщил…

— Так, самую малость, — сказал Семёнов. — Для меня, Георгий Борисыч, критерий истины — дело. Когда на моих глазах гибнет дело, я заставляю себя забыть обо всём, кроме того, что необходимо для дела в данную минуту. Когда корабль тонет, самое страшное — паника, бунт на борту. Поддался панике — пощады не жди… Что же касается лично вас, то зря опасались: именно Андрей осуждал меня за резкость. Он мне тогда сказал, что правду говорить нужно, даже самую жестокую, но самому быть жестоким при этом вовсе не обязательно. У нас был долгий разговор в тот вечер… Андрей был очень слаб. Он уже знал, что это — его последняя зимовка.

— Мы догадывались, что он знает, — с печалью сказал Груздев. — Нам было очень жаль его.

— Так что могу повторить: вы упустили свой шанс, Георгий. Ладно, переменим пластинку…

— Свешников говорил с вами обо мне? — неожиданно спросил Груздев.

— Да.

— Не секрет?

— Он сказал, что вы ко мне скоро придёте.

— Почему он был в этом уверен?

— Могу только строить предположения.

— Например?

— Ну, хотя бы то, что если грусть иной раз хочется запрятать в себя, то радость, счастье — никогда.

— Вы почти правы.

— Тогда рад за вас.

— Почти — потому, что я ещё не знаю, как отнесусь к письму, которое передал мне Свешников.

Семёнов промолчал.

— Случись это на Новолазаревской, я пришёл бы к Андрею Гаранину, чтоб ликвидировать тот самый барьер. А сейчас пришёл к вам. Так что мы вернулись к началу нашего разговора — отдаю должное вашей проницательности.

— Какая там проницательность, я же вам сказал, что знал об этом.

— Я хочу разобраться. Хотите мне помочь?

— К вашим услугам.

Груздев вдруг улыбнулся, стёр со лба пот.

— Жарко у вас. Можно снять куртку?

— Да хватит вам церемониться, чёрт возьми! — Семёнов пожал плечами. — Вы не на дипломатическом приёме, а в двухстах километрах от полюса.

— В двухстах трёх, — поправил Груздев. — Согласно последним координатам. Я бы сейчас с удовольствием выпил.

— Могу предложить только чай.

— Ладно. Однажды я рассказал Андрею Иванычу об одном моём знакомом. Он разорвал с женщиной, которую любил. Она ему писала, а он сжигал её письма, не читая. Знаете, что сказал Андрей Иваныч?

— Ваш знакомый думал, что этим ликвидирует боль, а на самом деле загонял её вглубь. Угадал?

— Да, примерно так. «Мозг, — сказал Андрей Иваныч, — должен принимать сигналы от всех органов: от желудка — что хочется есть, от ног — что они устали и так далее. Но когда горит душа, а мозг отказывается принимать этот сигнал — дело плохо». Он ещё что-то хотел сказать, но тут в комнату вошли вы, наша беседа прервалась и продолжения не имела — мы уходили на Лазарев.

Груздев замолчал, склонил голову, будто прислушиваясь к вою ветра.

— Этим так называемым знакомым был я.

— Догадываюсь, — кивнул Семёнов.

— То, что вы сейчас услышите, в подробностях знает лишь один человек — моя бабушка. Вы думаете, что познакомились со мной три года назад. А между тем вполне возможно, вы знали меня значительно раньше.

Семёнов с удивлением покачал головой.

— Не лично меня, конечно, — мой голос. Ещё лет двенадцать назад я выступал по радио и телевидению, мои пластинки исчезали с прилавков в один день. Я был, как говорят, в моде.

Семёнов пристально всмотрелся в Груздева.

— Не гадайте, — спокойно сказал Груздев. — Что было, то уплыло. Удовлетворитесь тем, что я собираюсь вам рассказать.

Груздев вновь замолчал, собираясь с мыслями.

— Она работала на радио, где я в тот год бывал почти каждый день. У неё было редкое имя, которым она очень гордилась — Тамила. Женщине вообще свойственно стремление отличаться от окружающих её подруг, чтобы привлечь к себе особое внимание. Например, мода на узкую юбку, а она приходит в широкой — внимание! Все стригутся под мальчишку, а у неё косы до пояса — опять внимание. Подружки загорают в купальниках, а она сидит под тентом в халате — для того, чтоб вдруг его сбросить и представить на всеобщее обозрение классически стройную фигурку. Во что бы то ни стало отличаться — начиная от имени и кончая фасоном каблуков!

Груздев перевёл дух.

— Напоминаю, я тогда стремительно входил в моду. Стыдно признаться, но мне льстило, что сумасшедшие девчонки караулят меня у выхода, потом записки, автографы; ну, в общем, то, что называется дешёвой популярностью. И всё это свалилось как-то сразу, за один только год! У меня, мальчишки, была машина, зарабатывать я стал больше профессора и превратился в завиднейшего жениха — это при моей довольно бесцветной внешности! И тогда я встретил её.

Груздев задумался. Семёнов молча на него смотрел.

— Из женщин, которых я знал до и после неё, ни у кого не было такой способности порождать иллюзии, казаться иной, чем ты есть на самом деле. Каждый день она была другая: неуловимое изменение в причёске, в одежде, в походке делало её непохожей на ту, что была вчера. Да что там каждый день! Утром — бесшабашно весела, днём — чопорна и холодна, вечером — сама нежность. И всё — ради успеха в чисто женском понимании этого слова. Игра! Фальшь! Неправда едет на лжи и враньём погоняет!

Груздев залпом выпил остывший чай.

— Но вот странная штука, Сергей Николаич. В молодости каждый из нас влюблялся раз десять, но обычно такая влюблённость проходила, не оставляя особого следа; я потом часто задумывался — почему и пришёл к выводу: потому, что она была случайной. Не хватала за душу, возбуждала лишь тело и мозг. Подлинная же любовь — послушайте, подлинная, нешуточная любовь! — возникает исключительно тогда, когда встречаешь суженую.

Груздев поднял кверху палец, повторил:

— Суженую! Раньше говорили — богом данную. Суженую — в этом всё дело! Её случайно не встретишь, эта встреча предопределена, просто рассудочные люди, вроде, простите, вас, не отдают себе в этом отчёта. Так вот, едва успели мы познакомиться, как я нутром понял — суженая… Не потому, что она была так уж красива, и не потому… А, чёрт, разве объяснишь? Ну, бывает у вас так, будто вы кожей чувствуете: что-то должно случиться?! Бывает. Так и я почувствовал…

Груздев безнадёжно махнул рукой.

— За нами обоими уже числилось немало приключений, и поэтому наше сближение вызвало всеобщий и острый интерес. Нам завидовали, говорили двусмысленности, посылали анонимки — богема! Эстрадный омут! Мы сами по себе были образцово-показательной парой для эстрады: я — голос и популярность, она — красота! Рекламная открытка, глянцевая сенсация! Эта пошлейшая эталонность — почему она не испугала меня?

— Вы, наверное, заметили, как я не выношу, когда унижают человека. Так вот, она любила унижать! Отправляясь на гастроли, я засыпал её телеграммами, она их «случайно» теряла. Когда я по десять раз на день звонил ей на работу, подружки слушали наш разговор по параллельному телефону — с её благословения, конечно. Не проходило дня, чтоб один из друзей участливо-фальшивым голосом не рассказывал мне об этом. Так я открыл для себя, что нас притягивают друг к другу противоположные страсти: меня — любовь, её — тщеславие. Страшная штука — тщеславие, чего только оно не вытворяет с человеком! Я стал предугадывать каждый её шаг, каждый поступок — это было нетрудно, ведь женщины, в сущности, единообразны, критически относиться к себе не могут. Она любила не меня, а своё положение женщины, из-за которой потеряла голову знаменитость!

И вот в один прекрасный день, — Груздев покосился на Семёнова, — да, в один прекрасный день, я нисколько не кривлю душой — я заболел, что-то вроде хронического катара горла, и потерял голос. Врач, славный человек, не стал врать: голос не вернётся, я потерял его навсегда. Можете воссоздать в своём соображении картину полного краха, землетрясения, разрушившего моё благополучие! Мой лучший друг и аккомпаниатор, для которого трагедией было любое моё недомогание, прислал короткое соболезнующее письмо и исчез навсегда; другой близкий друг и коллега по эстраде отделался телефонным звонком, третий пришёл навестить, убедился в том, что слухи не врут, поскорбел пять минут у постели и удалился чуть не вприпрыжку. Итак, в несколько дней я потерял профессию, будущее, друзей; Тамила была внимательна и участлива — я понимал, что так относятся к неизлечимому больному. Условности не позволяли ей оставить меня сразу — общественное мнение могло её осудить. Я, банкрот, потерявший свой вклад, пошёл навстречу: спровоцировал на пустяковую ссору. Она за этот пустяк ухватилась, мы повздорили, и она с нескрываемым облегчением ушла. Не буду врать — в те дни я ещё не понимал, что судьба вовсе не наказывает меня, а лишь благосклонно возвращает к настоящей жизни, выдёргивает из этого омута! Да, не буду врать — мне было тяжело. Но от малодушных и непоправимых глупостей воздержался. Я взял себе фамилию матери, оставил старую московскую квартиру и переехал к бабушке — исчез из виду, великовозрастным балбесом поступил в институт, выучился геофизике и так далее. Так что с прошлым было покончено, я вычеркнул его из памяти…

Груздев покосился на Семёнова.

— Не верите? Даю вам слово, я не прилагал никаких усилий, чтобы навести справки о ней. Тяжёлый сон — и всё. Можете же представить себе моё удивление, когда через несколько лет получил от неё письмо. Как она узнала мою новую фамилию, адрес бабушки? Впрочем, могла, конечно. Она сообщала, что замужем и у неё сын, интересовалась, как сложилась моя жизнь. Я не ответил. Потом она ещё несколько раз писала, впрочем, об этом я рассказывал и Андрею Иванычу и вам.