Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести

Страшно залезать в вездеход, а нужно. Залез. Опустил на снег мешок с продуктами, взял ракетницу. Рассовал по карманам патроны и начал осторожно протискиваться в левую дверцу. Под правой гусеницей что-то хрустнуло, и Попов, не раздумывая, выбросился из кабины.

Вездеход ещё больше накренился: наверное, достаточно толчка, чтобы бампер соскользнул со своего ненадёжного ледяного упора. «Прощай, лошадка», — горестно подумал Попов. Взвалил на плечи мешок — тяжёлый, чёрт, пуда два потянет, и, подсвечивая себе фонариком, двинулся в гору. Через несколько шагов задохнулся; остановился, выбросил из мешка две буханки хлеба. Перевёл дух и пошёл дальше. Добрался до вехи номер 196, погоревал, что самую малость лошадка не дотянула, и долго, минут десять, отдыхал, сидя на мешке.

Ноги тонули в снегу, и вытаскивать их стало невмоготу. Одну за другой выкинул остальные три буханки, а на верхушку очередной вехи насадил пять кругов колбасы — чтобы легче найти, если будет такая нужда. Хотел отдохнуть дольше, но почувствовал, что замерзает, и двинулся в путь. К вехе 198 уже не шёл, а едва ли не полз, падал, вставал и еле переставлял ноги. Ветерок перехватывал и без того сбитое дыхание, и если бы оставался не один несчастный километр, а два или три, незачем было бы играть в эту проигранную игру. Мешок решил оставить здесь — возле вехи, — только сунул в карман кусок колбасы и несколько пачек «Шипки».

Ветер всё усиливался, холод прокрался в рукавицы, пробил заледеневший от пота и слёз подшлемник и добрался до самого нутра. Отупевшему мозгу становилось всё труднее управлять очугуневшим телом, и Поповым начало овладевать равнодушие. Где-то в глубине сознания теплилась лишь одна мысль: нужно во что бы то ни стало дойти до ворот, и тогда всё будет хорошо. Падая в снег, он теперь подолгу лежал, уже не боясь, что замёрзнет, но та мысль всё-таки имела над ним какую-то власть, заставляла вставать и идти.

К двухсотой вехе он вышел почти что наугад, так как фонарик потерял. Хрипя, прислонился к гурию, упал и, наверное, мгновенно бы уснул, но сильно ударился головой о край бочки и от боли очнулся. Поднялся, открыл воспалённые глаза, прислушался, но ничего не увидел и не услышал. Вспомнил про ракетницу, вытащил её и заплакал: она выпала из одеревеневшей руки. Начал бить руками по бёдрам, пока не почувствовал невыносимую боль в помороженных кистях, и тогда, сжав зубы, поднял ракетницу. Сунул в неё патрон и нажал на спуск. Не глядя на рассыпающиеся в небе огни, снова зарядил ракетницу и хотел выстрелить, но палец никак не сгибался, и пришлось снова изо всей силы бить руками по бёдрам. Но один удар оказался неудачным, и по чудовищной, дикой боли Попов догадался, что, наверное, вывихнул палец. После многих попыток приноровился, зажал меж колен ракетницу, левой здоровой рукой зарядил её, изловчился и выстрелил, потом ещё и ещё, уже плохо соображая, что и зачем он делает. Расстреляв все ракеты, прислонился к гурию, сел и уставился на вдруг вынырнувшие откуда-то сбоку огни. Помотал головой, натёр лицо снегом — всё равно огни!

«Харьковчанка», догадался Попов и удивился тому, что она идёт одна. Почему одна? Нужно не забыть спросить, куда делись ещё два тягача. К нему бежали люди, а он сидел и силился вспомнить, что ещё хотел у них спросить. Вспомнил! Нужно сказать: «Прости, батя, прости, братва…» — и ещё что-то.

Но ничего сказать он уже не мог и лишь беспомощно пытался раскрыть рот и всхлипывал, когда его подняли и понесли куда-то на руках. И быстро затих и заснул.

Так что лучшую, звёздную минуту своей жизни Сергей Попов проспал.

Поезд шёл по Антарктиде.