Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести

Через несколько месяцев Гаранину удалось попутным бортом вырваться на денёк в Ленинград — лучше бы оставался на станции. Лида встретила его холодно, от объяснений нетерпеливо отмахивалась. По её бегающим глазам Гаранин догадался, что у неё, наверное, появился другой, и очень страдал от этой злосчастной догадки.

Вскоре Лида вышла замуж, о чём честно сообщила Гаранину короткой радиограммой. Сергей выручил — вместе с ним коротал он тогда бессонные ночи. А потом дошло, что замужество её оказалось неудачным. Через общих знакомых она пыталась вновь наладить контакты, давала понять, что жизнь многому её научила, но осыпалась черёмуха… Что-то шевельнулось в душе Гаранина, когда вновь повидался с ней, поблекшей и заплаканной, но жалость не любовь, и прошлого это свидание не воскресило…

Не воскресило, но осталось в том уголке мозга, в котором, как в архиве, накапливается прошлый опыт. И если человек самокритичен и умён, то, пытаясь познать себя, он многое может оттуда почерпнуть, усмотреть логику в повторяемости поступков.

Много думал Гаранин, пока не понял, какое чувство у него настолько сильнее других, что подчиняет себе всё и движет его поступками. Именно оно оказалось сильнее любви к женщине, оно не раз побуждало рисковать собой ради других, заставляло надолго расставаться с женой и сыном, отказываться от благополучия научной карьеры.

Это — чувство долга.

Ни с кем, даже с ближайшим своим другом, Гаранин никогда об этом не говорил. Он полагал, что для товарищей, с которыми его связала судьба, чувство это естественное, само собой разумеющееся, а раз так, то говорить о нём немножко смешно.

Гаранин передал Бармину кувалду, но не сел на скамью, а побрёл к двери. Отворил её, вышел на свежий воздух, сделал несколько шагов в сторону. Его жестоко вырвало, с желчью и кровью. Постоял, отдышался и возвратился в дизельную.

Бармин, казалось, с прежней силой обрушивал кувалду на зубило, но теперь после каждого удара подолгу отдыхал. Шатало Семёнова, добрались до гаек и перестали шутить Дугин и Филатов.

Остались две опасности, подумал Гаранин, — холод и кислородное голодание. А поначалу их было три.

Когда Бармин попросил слова, Гаранин замер. Он боялся, что Семёнов оборвёт доктора, скажет что-нибудь вроде «приказы не обсуждают» или другую резкость. Последствия такой ошибки предугадать было бы трудно.

Бывают ситуации, когда людям нужно выговориться, чтобы понять. Ничто не даёт такой пищи сомнению, как невысказанное слово, — оно действует так же разрушительно, как вода, разорвавшая дизели. Приказ в такой ситуации может обязать, но не убедить.

Но подлинное чувство долга овладевает человеком лишь тогда, когда исчезает сомнение.

«Собаку накорми, человека убеди, — говорил Георгий Степаныч. — Поверит — море переплывёт, не поверит — в луже утонет».

Значит, чувство долга рождается верой, совершенной убеждённостью в единственной правде.

Это и считал Гаранин третьей и главной опасностью — сомнение. Теперь оно исчезло: все люди осознали, что из двух дизелей нужно собрать один. Только так, другого выхода нет. Сделают это — станция оживёт, даст людям тепло и кров. Не сделают — станут игрушкой в руках слепых и безжалостных сил природы: пурги в Мирном, лютой стужи и горной болезни.