Желтое, зеленое, голубое[Книга 1]

— А лица? — ревниво спросила Лосева.

Алиса вдруг ласково улыбнулась. Она смолчала. Поникший было Георгий заметил, что зрительницы смягчились.

— Да, как это ни странно, но я вспомнила фламандцев. На самом деле, они могут быть близки и понятны на наших новостройках, — сказала Лосева.

— Да тут сила плоти, выражение физической жизни людей. У вас это очень верно схвачено. Чувствуется, что вы любите сильные, здоровые натуры. Это вам удается. Все здешнее — кедры, звери на ваших рисунках имеют свой характер… Когда вы рисуете все местное, природу, вы оригинальны. Но в то же время я боюсь, что ваши строители какие-то несовременные. Так никто не пишет. В них есть что-то старомодное… А когда вы будете в Москве?

Все замерзли и пошли в комнату.

— Старайтесь не разбрасываться, — сказала Лосева, трогая Георгия за рукав, и это было почти императорское прикосновение.

Нина уже расставила чашки. Чай, булочки, испеченные в духовке, сахар, даже масло — все это сейчас почти редкость. Сели к столу. Писательница почти не ела, сославшись, что поужинала. Она отлично понимала, как трудно достается все, чем ее угощают. Алиса была попроще и ела с аппетитом.

Нина, слушая мужа, поражалась сегодня, как он держится уверенно.

Георгий стал рассказывать про свои поездки. У него в самом деле масса наблюдений, и звери у него с характерами, живут как бы человеческой жизнью, со всеми страстями, про людей иногда так не расскажешь. Георгий сегодня в ударе. После десятидневной разлуки он очень нравится Нине.

Гостьи слушали с интересом.

А Нина, сидя у чайника и булок, вдруг подумала, как она любит мужа и в то же время как это трудно. Она невольно вспомнила свою редакцию, где она была так нужна. Она никогда и никого ни о чем не просила на работе. Наоборот, нуждались в ней.

Еще вспомнилось ей, что сегодня звонила Сапогова, звала к себе, потом взял трубку Владимир Федорович и говорил очень почтительно. Стыдно и неприятно. Может быть, не надо показывать, что придаю значение его поступку? Может быть, он сам раскаивается? Но ведь это наглость, мужицкое, кулацкое нахальство у советского инженера. Он считает подобное обращение естественным? Может быть, попытаться ему как-то объяснить… И жаль, жаль ссориться с Евгенией Васильевной.

Писательница заметила, что Нина задумалась. Оживленно спросила, как они тут живут, нравится ли ей, и, между прочим, осведомилась, кто ей шьет.

Гагарова стала спрашивать Георгия, кто снабжает его холстами, красками, какими. Слыхал ли он, что теперь есть совершенно новые краски, что за границей по этой части сделаны интересные открытия. И у нас есть замечательные изобретатели. Можно было понять по некоторой недосказанности, что этим новаторам ходу не дают.

Муж Алисы, например, пользовался только заграничными красками. Алиса прямо сказала, что у нас выпускают дрянь, а не краски.

Писательница спросила, кто из московских и ленинградских художников приезжал сюда и есть ли в городе начинающие.

Георгий сказал, что торговые работники будто бы из холста хотели сшить летние костюмы.

Смеялись.

Гагарова помянула, что на живописцев надвигается грозная техника фотографии, в том числе цветной, кино, многие спешат менять позиции. Да и сам новый мир, видимо, потребует новых средств выражения. Намечается эпоха экспериментов. Сказала, что, между прочим, предки Кандинского из Сибири, из Забайкалья, были богатыми кулаками. Старая школа на Западе начинает быстро сдавать позиции. В Германии — фашизм. Талантливые люди протестуют, хлынули в Америку. А в Америке и во Франции процветают экспериментаторы. Европейские музеи покупают картины Кандинского. Англичане и французы остаются судьями.

Давно рассказывал про Кандинского профессор…

— Кандинский есть в запасниках в Третьяковке?

— Да! — ответила Алиса. — Там все есть.

— Но современная тематика требует сегодня своего отчетливого выражения, — заговорила Лосева. — У нас другой мир…

— Да… — отозвалась Гагарова. — А вы не думаете, что ваше творчество несколько односторонне, — решительно сказала она. И добавила с улыбкой: — Хотя мне нравится.

— Как это понять? — спросила Лосева.

Алиса, кажется, не хотела пускаться в подробности. Ей, может быть, надо что-то обдумать.

— Вы очень хорошо знаете край, — сказала она, пристально поглядывая в глаза Георгию. — Но я совершенно не представляю жизни местных охотничьих племен. Ваши рассказы поразительны. Когда я ехала сюда в новый город, то заодно мне очень хотелось побывать в рыбацком стойбище. Может быть, редакция могла бы дать лошадь?

— В редакции мы лошадь не получим. Завтра я позвоню в сельский райком. Они всегда дают мне подводу. Ведь я иногда печатаю зарисовки в газете. Я могу свозить вас в очень интересное стойбище. Это, конечно, по старой памяти оно называется стойбищем. На самом деле — современная деревня. Кстати, сейчас там рыбу подо льдом ловят. Там очень хороший председатель.

— Прекрасно! — мягко сказала Алиса и взглянула на Раменову. Та была спокойна.

Простились дружески…

Нина убирала посуду. Георгий ходил по комнате и думал. Потом он вошел в кухню, снял пиджак и стал мыть тарелки.

— Знаешь, с ними интересно, они обе умные, дельные. Но они как бы все время проверяют меня.

Нина подумала, что и охотники, и пейзажи, реки, моря, первооткрыватели, свет, воздух, ее тело, которое он тоже пишет, — все это частицы огромной художнической жизни, еще юной и зеленой, которая началась в этом солнечно-желтом мире. И все это огромное зреет в его душе, цельное, если посмотришь со стороны — величественное и торжественное. Да, он настоящий человек, но идти с ним трудно, он все время рвется куда-то…