Желтое, зеленое, голубое[Книга 1]

ГЛАВА XIII

Крыши и широкие окна были сини, синий мир вверху, и ни один луч солнца не нарушил девственную синеву.

Профессору, у которого Георгий учился, было около шестидесяти. У Раменовых, как и в каждой старой интеллигентской семье, детей растили в уважении к классической литературе и живописи.

…Однажды видел Георгий, как старику какая-то дама средних лет, серьезная и приличная на вид, преподнесла цветок. Профессор вспыхнул, покраснел, как мальчик. Он шел домой в сопровождении Георгия и с благоговением держал цветок в руках.

Молодой писатель Шестаков как-то раз сказал с досадой Георгию, что женщины, видимо, вообще больше любят художников, чем писателей. Он сказал, что писателей и любить не за что, они сидят за столом, брюзгнут, имеют дело с чернилами. По его словам, писатель это — мысль, а художник — эмоция. Писатель — педант, он морализирует… Нина сказала, что все-таки художник — главный в искусстве. Даже литературу мы называем художественной, и писатели этим гордятся… Да, художник — основа искусства, писателю чужды краски, он скучен со своими чернилами или с пишущей машинкой, в самом деле дрябнет за работой и лысеет. Он мудрец, но, видимо, мудрецом быть не так трудно в наше время. Говорят, что писателем может стать каждый, что часто писатель бывает дельцом или денежным мешком для хорошеньких женщин. При всей оригинальности, таланте и остроумии Шестакова, и при том, что он, как говорят, написал поразительную повесть, и что он молод и спортивен, Нина уверяет, что никогда бы его не полюбила. По ее словам, нищий и талантливый художник — мечта женщины. Еще лучше, если он талантливый и не нищий, конечно. Художник — человек с руками мастера. Художник — глаза общества…

«Ну а я?» — думает Георгий.

Вот тут-то он и задумывался. У него было все, что только может желать человек. Но был ли настоящий талант?

Георгий учился в архитектурном. И всё. Да занятия с профессором, на котором стоял весь техникум.

После провала, неудачи с «Экскаватором», как после катастрофы, надо уметь отступить и взяться за дело снова.

Он стал осторожно, не торопясь чертить на полотне углем. Появились очертания курносого носа, лохматых бровей, толстых щек. Давалось с трудом. И вдруг Георгий заметил, что человек улыбается как-то не то хитровато, не то глуповато. Все сразу ожило! Ведь это живой Максим! Ах, Ната, вы обрадуетесь, ваш дядюшка будет у меня как живой.

Уголь пошел быстрее. Заглядывая в лицо Максимке и смеясь во весь оскал, стала появляться физиономия Барабашки. Сеть морщинок разлучилась у него по скулам. Вот и рука с тонкими пальцами. Максиму хочется закурить… Махорку? Папиросы? Сигареты? Георгий вспомнил, как он во Владивостоке, юношей, ходил в китайские кварталы покупать контрабандные сигареты. Тогда в порт и город приходило на заработки много китайцев. Как на Яву, в Канаду, в Австралию. Как во всех городах, на всех побережьях Тихого океана китайцы, изгнанные безработицей, голодом и генеральскими междоусобицами, обосновывались на чужбине. В своей глубокой любви к родине селились отдельно, создавая привычную жизнь. Среди них были не только рабочие, но и торговцы, менялы… Сидит китаец на корточках. Разноцветная толпа китайцев в больших шляпах из соломы движется по тротуару. Огромные фонари с красными лентами до тротуара. Запах бобового масла, крики. Живые, веселые кварталы. Подойдешь к китайцу и спросишь на жаргоне: «Джангуй-де, ниде ян дёр ю?» Это значит: хозяин, нет ли у тебя папирос? «Хозяин» ответит: «Водэ ме ю» — у меня нету. Пойдешь дальше. И вдруг джангуйде кричит: «Эй, товалиса, лайла ма». Вернешься. «Водэ одна пачка есть. Моя могу уступи». — «Водэ ё лянга пачка». — «Ладно, моя могу дать тебе лянга пачка». И китаец продает две пачки заграничных сигарет. «Бешена деньга!» — «Сколько бешеные деньги?» — «Двасатя копега».

В порту стоят огромные корабли. По громадным трапам, как муравьи, вереницей движутся грузчики с тяжелыми кругами бобовых жмыхов на плечах. Они идут быстрыми мелкими шажками, пружиня на полусогнутых ногах. А на мостике стоит капитан или вахтенный начальник. Англичане бывали редко. Чаще шведы и норвежцы. Они на своих кораблях, как извозчики, работают по найму во всем мире. Тогда у нас не было флота, фрахтовали суда. Вахтенный начальник прохаживается с видом киногероя, закуривает сигару.

Отец научил Георгия понимать своеобразие китайской жизни. Раменовы жили в небольшом сибирском городе. Когда во Владивостоке разразилась человеческая чума, старый Раменов согласился поехать на эпидемию, к восторгу Георгия. Когда-то в молодости отец Раменов бывал в противочумных экспедициях.

Отец уехал. Эпидемия вскоре закончилась. Раменов писал домой, что советская сыворотка оказалась превосходной.

Отец пригласил жену с сыном во Владивосток, чтобы могли посмотреть океан и портовый город.

Вторично Георгий приехал туда в гости к своему товарищу, поступившему в мореходку. В то лето он и сам ходил в море на моторно-парусном боте, был в Корее, вернулся полон впечатлений. Уехал домой и доучивался в последнем классе школы в родном городе.

…А если Барабашке дать в его элегантные руки пачку сигар? И он угощает Максима. Красная пачка вроде заграничной. Чего не бывает у наших рыбаков, ведь им даже лимоны и варенье привозят. Теперь сигары делают и у нас, не обязательно им курить манильские или гаванские. Вот и смеется Барабашка, приехал из города, привез сигары и угощает председателя! Забыл, как его толкали.

«Ну и рожа!» — с восторгом думает Георгий, поражаясь, как из ничего, из пустоты являлись на полотне живые лица; казалось, даже голоса их слышатся.

Сел на кресло, в котором обычно устраивалась Нина. С кистью в руках, весь в грязи, в почетной грязи на этот раз. Сколько прошло времени, он не знал. Работа нравилась ему, и он уже не чувствовал себя отвергнутым, униженным или дельцом, который схватил одну из лучших квартир в городе. Он больше не бездельник в трудовой семье, где все идут еще затемно на заводы, где в шесть-семь часов — все улицы полны скрипящих по сухому снегу салазок, женщины при тридцати — сорокаградусном морозе везут в ясли и детские сады своих укутанных с головами ребятишек. Все молчат. Только скрип полозьев по всему еще темному городу. Растет поколение, которое увидит настоящую жизнь…

Сейчас Георгию казалось, что он очень прочно стоит на ногах. Какие быстрые перемены! Много ли надо человеку! Он сам поражался быстроте, с которой работал. Казалось, где-то в душе таится могущественный заряд и долго мучает его. Каждый раз после долгих разочарований, неудач и раздумий — ударяла молния…

Пусть все смотрят: наши рыбаки курят сигары. Это ничего, что они их никогда не курили. Со временем научатся, не беда, что Максим вообще не курит. Мог же попробовать, когда Барабашка привез такую диковину. И это очень верно получилось, ведь нанайцы, эвенки и ненцы к новинкам часто любопытней русских крестьян, у них меньше обид, они доверчивей.

Максим в шапке-ушанке с широкой рожей, белобрысый, как английский капитан перед публикой на причале. Барабашка тянет сигару вовсю, как машина пыхтит, заправский курильщик. Ему вид не нужен, нужна затяжка покрепче, натура требует ощущений, страстная натура.

Сделать подпись: «Пьяные рыбаки»? Нет, нехорошо! Общество не так понимает современных тружеников. Нина будет недовольна, скажет — мало того, что ты не умеешь вести себя в обществе, ты еще и в творчестве занимаешься озорством. Зачем тебе такая надпись? Кстати, и рыбаки твои трезвы совершенно. Ах, Нина, разве они трезвы? Разве человек пьян только водкой. Сама же ты говоришь, что я бываю пьян без вина! Ах — ученая женщина! Разве Максим с Барабашкой не могут опьянеть, они всё могут! Закурили же они сигары! И они пьяны от счастья, труда! Почему обязательно дурно думать о них и обо мне?

Георгий вспомнил, что хотел походить с Ниной на лыжах, зайти на опытное поле к знакомому агроному. Там всегда вкусно угостят, приятное общество.

Дело шло к весне, хотя еще могла быть пурга и непогода… Георгий подошел к мольберту, теперь он уже не был зависим от Ткачева и Барабашки. А сначала со страхом и надеждой ожидал, появятся ли… Теперь в его власти — будут делать, что велит. Только сигары нужны не такие. Пусть у Максима сигара будет побольше… Мысленно разговаривая, он хлопотал вокруг своих героев. Казалось, это настоящие живые люди, герои, а там за рекой, в восемнадцати километрах от города, существовали лишь их блеклые прототипы, даже копии. И все же очень любопытно, как те, живые, поглядят на этих… Но я все пишу мужчин. Нет, я не тот художник, который заслужил любовь прекрасной женщины. Надо знать внутреннюю жизнь женщины, чтобы писать. Может быть, и у крейсера есть какая-то жизнь, которую надо вообразить… И тогда все получится.

…Бригада рыбаков тянет рыбу из ледовой майны. Наблюдал, когда ездил с Гагаровой. Георгий все фигуры переставил по-своему, воспользовался рисунками, сделанными прежде, в эту же бригаду завербовал характерные физиономии из других колхозов и приделал им другие руки. Тут же появился Кокоро. В райисполкоме рассердятся: мол, как это Журавль попал в другой колхоз. Но Журавль оживляет всю группу, краски какие, он в рыжем треухе, как с солнцем на голове, и в красных унтах.

Не получалась рука у женщины-рыбачки. Попросил Нину позировать. Смотрел наброски разных рук.

Впору учись писать заново! Вот беда. Картина, воспевающая героический труд, застряла на деталях, на женских руках, которые поднимают лом.

В самом деле, женщины мне не удаются. Почему? Может быть, я их на самом деле не знаю? Тайных пружин жизни женщины я не понимаю или вижу односторонне глупо.

Зачем только я назвался художником! Право, бросить всё! Но стыдно.

Солнечный полдень. Падали с крыш и разбивались огромные сосульки. А тайга еще бела, темна, сурова. Сопки — как огромные сугробы. Но вскоре зазвучат ручьи, погонят городскую грязь в трещины толстейшего слоя льда, как в таинственные пещеры.

В воскресенье по горной речке шли с Ниной на лыжах. Снег разъеден солнцем. Хорошо идти там, где снег цельный.

Добрались до стройки нефтеперегонного завода.

Огромные красные гнутые трубы, сложный переплет на широкой белой площадке. Вокруг — четырехугольник леса из лиственниц. И сотня одинаковых двухэтажных, теплых стандартных домов. Ими командуют пять коттеджей.

Раменовых пригласили обедать к главному инженеру. Нина играла на рояле, все пели и танцевали.

А на другой день позвонила Ольга и сразу приехала вместе с мужем. Директор нефтеперегонного завода приезжал утром в город, был в горкоме, встретил там Вохминцева, просил узнать, не согласится ли его приятель Раменов устроить выставку своих картин в новом клубе нефтеперегонного завода. Раменовы, по его словам, произвели на инженеров хорошее впечатление. Там народ из Баку и из Москвы…

— Пожалуй! — ответил Георгий. Нина обрадовалась.

Через два дня пришел рабочий. Его прислали из горкома.

Очень умело и бережно помогал упаковывать картины. Ему лет тридцать пять, работает он в модельном цехе на заводе.

Закрывали, завязывали и грузили на машину картины. Увозили их на далекую стройку закутанными, как детей.