Желтое, зеленое, голубое[Книга 1]

ГЛАВА XIX

Белокорые стволы ильмов. Их веселая листва плотная и густая.

В подлеске — сирень и черемуха.

Вохминцев когда-то смеялся над Георгием. Нашел помещичьи сады! Это же тайга! Вот фантазер! Впрочем, и Вохминцеву пришлось согласиться, что похоже на древние, запущенные сады. Жена его Ольга одернула тогда, она любила слушать Раменова и удивлялась, как ее деловой муж не понимает поэтичности фантазий художника.

А теперь по этому лесу, по широкой прокатанной дороге, уходившей в таинственную чащу, сиявшую в столбах лучей, брели с двухколесной тележкой Ната, Нина и Георгий.

Георгий в оглоблях… Две собаки бегут впереди. Солнце, небо, голубой водный поток.

Георгий подумал, что надо написать триптих, три пятна: «Желтое», «Зеленое» и «Голубое»…

Солнце светит через зеленую крышу, его лучи кажутся тусклыми, но весь лес наполнен его летним торжествующим сиянием, как бывает перед Иваном Купа-лой. Жарко.

Ната и Нина, как колдуньи, как оборотни, русалки… Только что купались в ледяной воде речки.

А вдали слышался глухой стук топора.

— Кто-то рубит дерево.

— Если бы в тайге, подальше от города, я подумал бы, что бродяга… Мы когда с Барабашкой путешествовали, также кто-то рубил дерево.

— Ночью? — спросила Ната.

— Да, ночью.

— Они рубят ночью… А это краснодеревщики здесь лес портят. Они сюда приходят, чтобы потом заниматься спекуляцией. Да, да… Войдите в индивидуальный поселок, загляните в дома. Какая там мебель… Есть — красного дерева, ясень, дуб… Все лучшие сорта берут здесь, на этой речке. На заводе мастера делают облицовку для кают, мебель очень хорошую… Знаете, как на крейсере кают-компания обставлена? Я бы хотела иметь такую квартиру когда-нибудь.

— Я тоже думала, почему не отделывают квартиры, как каюты… — отозвалась Нина.

Колесо тележки ударилось обо что-то.

— Заговорились!

— Георгий Николаевич! Ай-яй!

Колесо врезалось между двух пней и застряло.

— У нас в городе на стройках почти нет воровства… Строительных материалов много, — они здесь же производятся, и прорабы рабочим всё дают даром. По понятиям приезжающих командировочных это тоже воровство. А людям просто не запрещают работать от зари до зари… каждый возводит себе дом. А потом каждый хочет обставиться. Видите, везде пеньки, — показала Ната, — скоро весь этот парк превратится в мебель. Правда? А в газетах все пишут, что тут будет лучший в Советском Союзе парк на площади в сотни гектаров и к нему будет примыкать лесная зона отдыха в пять тысяч гектаров… Что же это, подвиг или грабеж? А стоят тысячи домов…

Удары топора становились все громче.

— Какой-то здоровила вкалывает средь бела дня! Как он не боится. Ведь тут где-то оранжерея близко…

Нина и Ната в резиновых тапках и в мужских бумажных брюках, в майках с длинными рукавами, Ната — в красной, Нина — в белой. Лица полуприкрыты белыми платками. И Георгий, чтобы не заела мошка, с белым полотенцем на голове.

Ната пришла накануне и сказала:

— Лесозавод перестал продавать макаронник, едемте за сушняком на речку, я буду рубить, а Георгий Николаевич пусть пишет красоту природы.

— Правда! У нас будут настоящие дрова! — обрадовалась Нина. — А то живем в тайге, а топим отходами…

Она любила треск настоящих поленьев в плите.

— А папа говорит, что макаронник и строительные доски лучше горят в плите. А для печки тяжелые поленья нужны, лиственница.

Тележка выкатилась на поляну. Удары топора теперь совсем близки.

— Вот, гад, вкалывает! Что значит — для себя работает, буржуй, недобиток! — возмущалась Ната. — Вон он! Полюбуйтесь!

Какой-то высокий плечистый человек, обмотав голову тряпьем, рубил корявое старое дерево.

— Э-эй! — крикнула Ната и пригрозила ему. — Гад! Зачем ему такое старье понадобилось! Наверно, какая-то особая порода.

Человек был довольно далеко и, видимо, ничего не расслышал.

— Вид какой важный! На самого Петрова похож, базарник!

Собаки насторожились и вдруг сорвались и кинулись через поляну. Ната заложила пальцы в рот, свистнула. Собаки вернулись с виноватым видом.

В километре от поляны нарубили сухих бревен, навалили на тележку огромную гору, длинные концы выдавались далеко; воз в два раза длинней тележки. Ната подпрягла в помощь Георгию двух ездовых собак и вместе с Ниной подхватывала колеса, когда увязали в руслах ручьев. Топор незнакомца стих, но едва подъехали к полянке, как стук возобновился.

— Надо пойти поглядеть на гада! В парковой зоне рубит деревья! — сказала Ната.

Собаки в веревочных постромках залезли в тень под тележку. Ната, Нина и Георгий пошли к рубщику. На его белой рубашке по спине — темные полосы от пота.

— Взмок, бедняга!

— Товарищ Петров! — остолбенел Георгий, когда рубщик, почувствовав, что кто-то близко, обернулся.

В самом деле, это был первый секретарь горкома.

— Тяжелая работа, товарищ Петров, — меняясь в лице, сказала Ната. Нина смутилась еще сильней Наты.

Георгий взял из его рук топор. Петров покорно отдал и смотрел на художника с ревностью. Георгий понял. Несколько раз ударил и возвратил топор.

— Вот хорошо вы сделали! — шепнула Ната.

— Что, помог?

— Нет, что топор отдали…

— Для кого вы так стараетесь, товарищ Петров? — спросила Ната.

— Для оранжереи. Видите крышу оранжереи. Там работает моя жена. Пойдемте к ней, я вас познакомлю. Мы хотим это все расчистить. Идемте к нам чай пить…

— А как вас стимулируют за это? — спросила Ната.

— Меня не стимулируют…

— Зачем же вы так стараетесь?

Секретарь горкома нахмурился, но ничего не ответил. Тысячу ударов запланировал. Сделал только 275! Недовыполнил! Гибнешь, мускулы вянут!

Жена Петрова, высокая, моложавая Валентина Васильевна Прозорова, как слыхал Георгий, во время гражданской войны работала в штабе Южного фронта.

Она вежливая, сдержанная. Показала оранжереи. Пригласила гостей пить чай. За столом ее темные глаза смягчились.

Георгий рассказывал о Москве.

— Я хотел искать встречи с вами, — говорил он. — Я хочу сделать невозможное… Надо преобразить наш город, и я готов отдать на это все силы…

Петров заметил, что Георгий опять как пьяный сегодня.

— У меня в голове складывается целый план. Я подумал: кто я? зачем я тут? Один художник в Москве спросил меня: «Что вы делаете для своего города?» А что я делаю? И я посмотрел на наш город взглядом оттуда. Они видят в нас свой идеал… Допустят ли меня к планам города, к проектированию? Природа для будущего нам нужна во всем богатстве и красоте… Допустят ли меня в круг тех, кто проектирует…

— Проектируют в Ленинграде…

— Я знаю! И я боюсь, все ли благополучно там с проектами. На это нужны средства. Мне дадут командировку от Союза художников, я поеду, если будет нужно. Теперь, когда все покупают здесь мои картины, у меня есть деньги. Я не буду просить у государства…

Петров понурился.

— И выбросьте из города всю мишуру, эти дикие вазы. Лучше без украшений, оставим место для подлинных вещей. Вот я слыхал, что вы хотите купить в Москве «Девушку с копьем», копию той статуи, что теперь всюду ставят. А ведь это пошлость!

Петров вдруг оживился.

«Если войны не будет! — подумал он. — А вдруг ее на самом деле не будет?»

Георгий сказал, что очень хочет учиться, но никогда не расстанется с этим городом, не уедет из него…

— Здесь вырастут люди будущего. Вот такие, как Ната. Как друг мой Барабашка, который хотя и говорит, что спорт надо запретить, что миллионы людей здоровых размахивают с утра руками и бьют мяч, и бегают, а на полях и огородах работать некому…

…Ната и Нина шли, толкая бревна.

— Вот если товарищ Петров попадет в трудные условия, ему уже будет все привычно, — сказала Ната.

— Боже мой! — удивилась Нина.

— А сама я не боюсь ничего… Я верю в нашу жизнь, люблю ее, люблю читать Лосеву. А теперь появилась замечательная книга Кетлинской про знаменитый Комсомольск. Вот где все хорошо идет! А вы знаете, что у меня в Иркутске есть дядя профессор? Знаете, как это получилось? Он в юности сломал ногу. Дедушка его бранил, сказал «никуда не годишься, рыбу ловить не сможешь, иди в ученье». И он пошел, еще в старое время. А теперь он — профессор математики. Может быть, у нас в роду все способны учиться?.. Наверно, я сегодня весь вечер проплачу. Я никогда не навязываю свое мнение другим, но я хочу жить, хочу все знать и всегда обо всем расспрашиваю людей. Но мне о многом не говорят. Почему? Так мне странно, что товарищ Петров работает топором. Хочу знать, только ли он для физкультуры, или он хочет успокоиться, или что-то другое. Почему все такие неразговорчивые? Только вы, Георгий Николаевич, обо всем смело говорите, и я боюсь, что вы за это когда-нибудь поплатитесь.

«Если бы я написал Петрова с топором в лесу, партработники возмутились бы, сказали — это насмешка, унижение партийного работника, не типично, какая-то клевета… А он мне мил именно тем, что в выходной день вкалывает. Книги лежат у него по судостроению, специальные журналы… Строит он теперь металлургический завод…»

«Георгий Раменов, по сути дела, прав, — думал Петров. — Это Модулин до сих пор считает, что интеллигенты народ гнилой. Да, если он узнает, то скажет: мол, куда этот Раменов лезет? Чего он хочет… Что он знает, сидя в своей студии? Клевещет он на наш прекрасный город! На город-мечту!»

«И я не могу на заседании горкома поставить вопрос о будущем облике города. А Раменов прав. Прав в главном — надо смотреть в будущее, не ляпать безвкусицу и беречь природу…»