Желтое, зеленое, голубое[Книга 1]

ГЛАВА VII

На другой день поездка не состоялась. Гагарова полагала, что по ее вине. Она тщательно и долго приводила себя в порядок. В десять позвонил Георгий, она еще не была готова.

Он сходил в райисполком, попросил лошадь с розвальнями на следующий день. Сказал, что московская художница просит свозить ее к рыбакам. Потом сходил на конный двор, договорился обо всем и уж тогда позвонил Гагаровой вторично. Она все еще не закончила сборы. Георгий спросил, каждый ли день она так проворно собирается.

Алиса быстро находит общий язык с людьми. Шутка Георгия привычная, почти московская, простота обращения тоже. И ей приятно говорить с Георгием один на один, без свидетелей, хотя бы по телефону. Ей казалось, что между ними возникает что-то милое и доброе.

— Хорошо, что я не просил лошадь с утра, а то попал бы из-за вас в неудобное положение.

— Так мы не едем?

— Едем!

— Когда? Сейчас?

— Нет. Завтра с раннего утра. Полюбуетесь рассветом на нашей реке.

Алиса не поняла, чем надо любоваться, и переспросила.

— Рассветом! Рассветом!

— Рассветом? — удивилась она.

— Да. Снега у нас бывают синие-синие… Поедем на синем коне… Увидите голубые избы… Но, пожалуйста, соберитесь с вечера.

«Голубые избы! На синем коне», — откуда это у него?» — подумала она.

— А сегодня?

— А сегодня мы не увидимся… — спокойно сказал Георгий.

У Алисы вечер оказывался пустым. Соседки по гостинице звали ее в кино. Модулин, ставший недавно вторым секретарем горкома, хотел свозить ее на стройку еще одного нового завода… Лосева шла на вечер к местной журналистке. Придется идти туда.

Алиса почувствовала, что в комнату бьет сильный свет. Она подняла тюлевую занавесь и увидала, что на стекле протаял большой овал и что на улице ослепительное солнце, горят снега на крышах домов и, кажется, капает. Странно, в таком морозном краю и как тепло в это самое суровое время зимы. Она вспомнила, что сказал Георгий про рассвет, потом его вчерашние рассказы.

Георгий на другой день не смог показать гостье рассвета. Лошадь в мохнатом инее на морде и на боках ждала у подъезда гостиницы. На конном дворе знали художника и давали ему лошадь без возницы. Слава его, в ограниченных пределах, протянулась на несколько десятков километров по обе стороны города, вверх и вниз по реке. Охотники утверждали, что он отлично говорит по-эвенкийски, моряки полагали, что он служил когда-то на флоте, а возчики на конном дворе доверяли ему лошадей и считали его знатоком по конской части, так как он однажды нарисовал лошадь и повесил у них в конторе. Ему еще учитель говорил, что лошадей рисовать очень трудно, Георгий знал, что у лошадей есть свои характеры и это надо уловить. Лошадь для конного двора он написал добрую, терпеливую, но сильную, с большими копытами, смирную.

Георгий не был ни охотником, ни юнгой на корабле, ни джигитом. Просто иногда замечал во всяком деле что-то такое, чего не замечали другие, даже специалисты. Но это бывало только иногда и давало повод для ложных представлений. На него поглядывали с удивлением: откуда, мол, знает?

Художники, приезжавшие на стройку из краевого центра, не считали Георгия талантливым, полагали, что он просто работяга, сидит тут, чтобы потом хвастаться. Восполнить «подвигом на стройке» отсутствие образования.

Георгий поднялся на второй этаж и, спросив номер Гагаровой, постучал в дверь.

— Ко мне нельзя! — тревожно ответила Алиса.

Георгий сел на диван напротив окна. Лошадь его понуро ждала у подъезда.

Дежурные по гостинице, их было несколько, о чем-то громко кричали. Можно было подумать, что они ссорятся. Но в их голосах не было заметно раздражения, скорее, было согласие, они кричали от избытка утренней энергии, как кудахчут по утрам куры, спрыгнувшие с насеста, или поют птицы. Кричало радио, громко и хрипло — казалось, что помятый бумажный репродуктор, круглый, как синяя тарелка, спрыгнет сейчас со столика.

Георгий ждал. Лошадь скучала, белела у подъезда. Алиса открыла двери. Георгий вошел. Она сегодня свежая, тщательно причесанная. Но все же для своих тридцати лет невероятно толста и поэтому кажется гораздо старше. Глаза добрые. Смотрят на Георгия несколько смущенно.

— Вы тепло оделись?

— Да…

— Но у меня есть для вас доха. Правда, день будет теплый, не больше двадцати пяти градусов.

— О боже…

Он подал ей пальто с меховым воротником. Они вышли и сели в сани на сено.

— Поехали. Рассвет смотреть опоздали. Да и не увидели бы. День мглистый. А перед рассветом снега, река, сопки становятся тут совершенно синими, чистый аквамарин.

Да, живописцы дорожат рассветом. Но для нее рассвет уже давно был тем временем, когда расходились компании. Это конец встречи, итог какого-то очередного собрания друзей. Приятная истома, иногда опьянение, куча окурков в пепельницах. Иногда — новые ощущения. Радующие впечатления, которые потом, к вечеру или на другой день, вдруг становились неприятными.

Рассвет тут — это красота природы, не окончание дня, а его начало, здесь совсем не так, как дома.

Алиса начинала как график. За последние годы имели успех ее критические статьи. Но она все-таки любила свое дело. Больше того, она любила всякое дело.

— Вы бывали в Гаграх? — спросила она.

Она умолкла. И он умолк. О красотах юга разговоры его мало трогали. Может быть, потому, что обычно слышать их приходилось от людей, которыми Георгий не интересовался. Эти люди не любят Сибирь и хотят всегда уехать из нее. Поэтому и сам юг казался ему прибежищем подобных личностей, далеких и чуждых краю, где трудился Раменов.

Но после того как он встретил Нину и полюбил ее, это было уже после службы в армии, и его потянуло на юг. Она родилась там и выросла, и ее рассказы приоткрыли ему совсем иные стороны южной жизни.

Сам Георгий — из семьи старого сибирского врача…

Алиса совсем не хотела сравнивать красоты здешней природы с южной и не собиралась упрекать Георгия. Она просто вспомнила то, от чего ожило сердце и согрелся уголок его. И она не раз любовалась рассветом. Не на вершине хребта, правда, а в парке, в Гаграх. Глядя на горы и на море.

Если бы Раменов знал, как она благодарна ему за напоминание о рассвете, об этом сказочном мире, в котором и она побывала в своей жизни. Это осталось чистым воспоминанием, не похожим на жизнь, которую ведут люди ее круга, разговаривающими компаниями.

Она чувствовала, что Георгий всегда жил в чудесном, здоровом мире.

Она помянула о Гаграх, как бы приоткрывая ему что-то свое, и от этого Раменов стал ей еще милей и ближе в этот мглистый, странно таинственный день, похожий на лунную ночь среди огромной реки на льду.

— Мы живем в Москве в спорах. Как хорошо, что вы их не знаете. Это дает вам возможность трудиться независимо и независимо судить о нас, без ревности и пристрастий.

— Да, это верно. Но у меня тут другая опасность.

— Да, да. Я понимаю, — поспешно и сочувственно сказала Гагарова, как бы умоляя его не говорить дальше, не рассказывать, не бередить больных мест, как она сама их сейчас не трогает. И так хорошо в этот день, на природе…

А что это за больные места? Что она могла бы сказать? Многое. Например, что… Она обязана была бы это сказать и еще кое-что скажет, наверно.

«Вы в очень обособленном положении. И я удивляюсь, как перед вами не ставятся задачи, те же, что перед всеми».

«Какие?» — ответит он. Она знала обычно возможные ответы своих собеседников, — вероятно, могла бы играть в шахматы, рассчитывая ходы других.

«Ваше творчество несколько сентиментально и… может показаться аполитичным. Хотя мне нравится».

«Как аполитично? Ведь это стройка нового мира?» — ответит он.

«Да. И ваши современники из нового города поданы совершенно не в той манере, в какой принято сейчас писать». «Лес, цветы, земля и горы — это, право, еще не наше понимание родины. Нужны акценты. Бьющие в глаза! Устремленность! От таланта мы вправе требовать. Талант — это оружие!» Так сказала бы Лосева.

«Пошло — не делать того, что делают все, даже если это плохо или не очень хорошо. Даже если это безвкусно, но принято в Москве. Какой бы вам привести пример? Ведь даже про элегантные манеры или про учтивость говорят: это старомодно! Хотя сами по себе такие манеры милы, но вышли из употребления в обществе. От них отдает чем-то далеким. Они утомительны, нельзя быть учтивым при современном городском транспорте. Энергия теперь расходуется экономней.

Не исключено, что когда-нибудь будет считаться старомодным и поэтому очень неприличным писать хорошо, сочно, ясно? Повторяю, не делать того, что делают все, — это уже провинциализм. Даже если в столице царит безвкусица — это обязывает». Он понял бы, что я хочу сказать? Да, он очень мил. Я думаю, понимает шутки.

«У меня есть картины о начале стройки, — ответит он. — Это тоже важное событие в жизни страны. И они достаточно безвкусны и традиционны, — чем же я хуже москвичей?»

Лед обдут ветром и растрескался на огромные, почти квадратные плиты. Одни белы, — Георгий сказал, что вода проступала в трещины и замерзла, как молоко. Другие плиты как бетонированные…

— Нет, они похожи на серый и черный гранит! — заметила Гагарова, увлекаясь.

— Черный лед — это так называемый становой, речной, чистый, как темное стекло. Сквозь него далеко видно. Я иногда воображаю, что еду по какому-то древнему городу, по площади, вымощенной громадными плитами, — может быть, в Египте есть такие. Где не жалели труда рабов. Как вы думаете? Правда?

— Да, я сама иногда воображаю что-нибудь…

В самом деле берегов не видно, а из мглы появляются все новые и новые плиты, и конь везет по ним сани, и кажется, что они выложены человеком. Над всем этим где-то очень близко, фантастически странным желтым и мохнатым пятном светится солнце с косами, падающими во мглу.

Страшно и потрясающе красиво! Жаль, что так холодно. Если бы такое желтое косматое солнце к нам! Его бы мог писать мой муж! Он жалуется, что нечего писать… Сюда он не приедет, если не будет каких-то особенных событий.

А мороз жесток, и Георгий еще в начале поездки, накинувший на гостью доху, помог надеть ее в рукава и сказал, что надо закутаться в воротник. Алиса подумала, какие у него добрые, ласковые руки.

— А что это падает? Снег? — Теперь ей все хотелось знать.

— Нет. Это изморозь.

— Что такое изморозь?

— Крупа.

Алиса пожала плечами.

— Ведь день солнечный, туч нет. А эта мгла все застит. Вернее, не мгла, а при сильном морозе влага из воздуха вымораживается и падает все время — кажется, что снег идет. От этого и мгла такая ужасная.

— Долго еще ехать? — спросила она через некоторое время.

— Берегов не видно, но дорога подходит постепенно налево к правому берегу, скоро заметны будут сопки. Река тут шириной в двенадцать километров, мы на изгибе реки. Вон видна скала, бык по-здешнему. Если начнете сильно мерзнуть, скажите мне.

— Нет, пока не холодно.

Георгий вспомнил, как он впервые шел сюда на пароходе вместе с женой в тревожный, тяжелый год. Ехали сейчас на санях над самым фарватером. Вот эта скала, из-за которой открылся вид на новый город. Тут они плыли с Ниной и, сидя в креслах, ждали и целовались в кают-компании.