Желтое, зеленое, голубое[Книга 1]

ГЛАВА IV

Голубые тарелки, голубые блюда, зеленые майоликовые вазы, стеклянные рюмки, пузатые графины.

Евгения Васильевна Сапогова хлопочет у стола. Нина помогает расставить кушанья, передать посуду, приборы.

Вокруг стола — красные лица, красные руки…

Все с воздуха, с работы, в продолжение недели никто рюмки не выпил.

Сейчас за столом чувствуется общее радостное возбуждение.

Георгий слушал обычные шутки инженеров, их повторяющиеся застольные разговоры, анекдоты про неудобства жизни в новом городе…

Раменов наконец вмешался в разговор:

— А я не хотел бы никогда уезжать из этого города! Я могу здесь получить все, что хочу, для чего живу…

— Вы научились пить все-таки? — спросил Тишков.

— Нет, я мало выпил и говорю чистую правду. Если даже я уеду учиться, я вернусь сюда. Сегодня я был на реке и подумал, почему бы не сохранить под колпаком, под огромным стеклянным колпаком первый шалаш, построенный нашими комсомольцами… И там, на реке, я подумал про себя, не сочтите это хвастовством, что я тоже первостроитель…

— Загнул! — засмеялся Сапогов, до того слушавший серьезно.

Владимир Федорович вернулся сегодня с далекой стройки, искупался, выбрился, поспал. У него свежий вид, который бывает у молодого человека, отдохнувшего после утомительного путешествия. Белая рубашка оттеняет загар большого лица…

— Вы думаете, я по пословице: сам себя не похвалишь… Нет! Вы — строители нового материального мира, а я должен стать строителем, ну, как бы это сказать…

Обычно находчивый, Раменов замялся. Ему не хотелось показаться нескромным.

— В новом городе во всем должно быть что-то своеобразное. И улицы надо называть метко, тут полный простор воображению. А ведь пока ничего особенного не нашли… Художник не может бросить новый город из-за неудобств, за то, что тут нет ничего привычного. Но спорить мы с вами должны не декларациями. Вы думаете, я говорю о картинах, скульптурах? Нет! Пока еще не об этом.

Он чувствовал, что говорит сбивчиво…

— У нас должен быть огромный пляж в самом городе, да, на месте грузовых причалов… Десятки тысяч людей станут летом проводить время как на курорте, ведь вокруг нас вода, какая роскошная река, а мы ее всю заставили смолеными баржами и пароходами, берег завалили. Дома наши пока одинаковые, а будут чудо что за дома… И будет в летнем парке играть симфонический оркестр из инженеров и рабочих. И на тумбах появится масса цветных, веселых афиш… Мы выбросим фанерные доски с цифрами показателей и с бездарной мазней, за которую вы нам сейчас платите деньги.

— Модулин бы все это слышал!

— И будет город-лес… Здесь будет все, и вы никогда не захотите уйти отсюда…

Тишков хмыкнул в кулак.

— Воспитается красота чувств. Одними жилыми домами и бетонными заводами этого сделать невозможно. Но вы будете строить другие здания, своеобразней, красивей… Конечно, люди будут влюбляться так же, как теперь, даже в кого не надо, будет ревность, может быть, измена…

— Золотые слова! — сказал Сапогов.

— Это все верно, — сказал инженер Вохминцев. Он выложил на стол свои большие загорелые руки. — Пройдет увлечение экзотикой, и газетная трескотня стихнет, станет забываться, что мы ударная стройка, и с нас спросят по большому счету. Это верно. Но пока про красоту города думают в Ленинграде, в проектных институтах. А мы совершенно устранены.

— А как вы, Георгий Николаевич, представляете себе город будущего? — часто моргая длинными ресницами, спросила Евгения Васильевна Сапогова.

— Сохранены или реставрированы шалаши первых строителей. Бассейн вырыт, и в нем зиму и лето стоит, как святыня, пароход, на котором прибыла молодежь. Рядом кораблестроительный институт, памятник основателям города, а также первым переселенцам с их плотами. Парк. Парк — кусок тайги во всем величье. Не глупые рисунки из детских сказок на фанере, не зайчики и собачки в платьицах, а настоящая природа воспитывает детей. В парке растут все деревья, какие есть в тайге. А дальше — заповедные леса, кедрачи стоят вон до тех гор…

— Что еще? — спросил Тишков.

— А главное, конечно, тяжелая промышленность. На этой стороне реки все застроено. Заводы в зелени между озер, как изумруды в голубой оправе. Вы, Иван Иванович, строите уже на той стороне, сохраняя лес. На сопках появляется город-здравница. Перебрасываются огромные мосты. В городе выставочный зал, консерватория, выходит десяток газет, — может быть, «фукцирует» знаменитая студия художественных фильмов.

— И что еще вы придумаете? — спросил Тишков.

— Я еще много могу… Люди уже освоились, рабочие развели фруктовые сады, построили дачи. Для своих жен и детей они шьют красивую одежду. У нас в городе производится шерсть, разные ткани, обувь. Замша из оленьей кожи, продаются все сибирские меха, свежая рыба всяческая, мясо, дичь боровая, ягоды. У всех жителей города — лодки моторные. Самые отважные плавают на ботах и оморочках. Привыкла, обжилась интеллигенция. Нет подчинения ленинградским проектировщикам… Свои молодые архитекторы! И надо, чтобы интеллигенция была интеллигентной, Иван Иванович. Люди обо всем судят смело, открыто.

— Конечно, как же иначе жить! — мрачно сказал Тишков. — А вы это сами придумали про форму демократии или где-нибудь вычитали?

Сапогов значительно поглядывал на Нину и старался вызвать ответные взгляды. Ему не очень нравился такой разбор стройки по косточкам. Правда, он руководитель молодой, выдвинут недавно, а стройка идет давно. Про склоку он прослушал.

— Вы фантазер! — категорически заявил Иван Иванович Тишков. — Тут фруктов нет! Кто же захочет здесь оставаться навсегда!

Все так захохотали, что Тишков одумался и умолк. С тех пор как Георгий Николаевич нарисовал его, Тишков кажется себе ходячей карикатурой.

«Я вполне понимаю Нину Александровну, что ради него ушла от мужа», — думала Сапогова, глядя блестящими умными черными глазами на Георгия.

Она ввела Раменовых в итээровское общество. Про Нину Александровну и говорить нечего. Очень мила!

Даже Владимир Федорович и тот при ней держится лучше и гораздо больше нравится своей жене.

— Не мы строим, и даже не прорабы, — сказал Степан Вохминцев, — а бригадиры и десятники сводят все начисто. У них своя культура и свои понятия. Существует некоторый уровень развития массы строителей… Тут еще сильны традиции старых подрядчиков. Конечно, все определяется условиями и требованиями. Требования предъявляем мы, хотим, чтобы все было сделано скорее, лучше. Газеты кричат, обещаны премии, красные знамена. А раз так, то и руби лес, где ближе, не мучаться же ради газетной романтики или ради светлого будущего рабочему или тому же прорабу. Зачем ждать, пока подвезут лес из тайги, когда он под рукой. Вали, ребята. Гоша верно говорит, что многие собираются заработать и удрать на запад. После них — хоть потоп. Попросите оставить на участке развесистый кедр или хорошую березу. Через два дня на этом месте увидите пень. Никто не смотрит в будущее, а кто его видит — ради нужды отказываются.

— Нет, — сказал Сапогов, лицо его стало еще острей, — могут исполнить просьбу. В таком случае будут рапортовать по телефону: мол, товарищ управляющий, по вашему распоряжению кедр оставлен. Мы в точности исполняем ваше мудрое указание, товарищ управляющий. Стараемся, хотя лес очень нужен, но все-таки оставили. А теперь пришлите на наш участок того-то и того-то…

— Опять вы весь разговор перевели на свой язык?

— Мы реально смотрим. И вы не забудьте, что на стройке главная рабочая сила — бойцы. Раньше были комсомольцы. Они стали квалифицированными рабочими и руководителями. Людей не хватает, идет набор кого попало.

— Наивняк! — сказал Тишков.

Погасили верхний свет, зажглась стоячая лампа под абажуром. Нина села за рояль.

Она отстегнула накидку и положила на черную лакированную крышку. Заиграла «Лунную сонату», любимую Георгием. У него мать играла. Все стихли словно примиренные. Настороженность исчезла в глазах жены Домбровского. Георгию захотелось плакать.

Вохминцев тихо сказал:

— Будет Нина Александровна учить наших детей, — и умолк.

Тишков заерзал, словно не желал поддаваться общему настроению. А Сапогов тронут был более видом Нины, ее руками и лампой с абажуром… не тем, какая музыка, а что играют у него в доме. Вообще все это очень здорово было, по его мнению. Георгий понял это, почувствовал, не видя своих соседей, но безошибочно. Ему казалось, что звуки, которые так волнуют всех, — ударяются рядом с ним во что-то, как в два тюфяка, и сразу гаснут. Это ощущение бывало у него и на концертах, когда в первые ряды слушать знаменитого музыканта засядут пузачи, бог знает откуда явившиеся. Георгий стал сердиться на жену. Он подумал, что деловые люди умны, сдержанны, пока не попадут в студию к художнику, там у некоторых начинаются ухмылки. Другие насупятся и сопят. Третьи судят умно, тонко, переживают. И сейчас что-то в этом духе…

«Георгий с ней одногодок, — думал Сапогов. — Он еще мальчишка, она в расцвете! Разве ей не скучно? Он — талант? Ушла от мужа, выскочила за мальчишку… Держится с подчеркнутым уважением. Неужели ничего не замечает? Или притворяется? Разве такая девочка? Наивна или хитра?»

Владимир Федорович смотрел на ее плечи, сидя на диване рядом с Георгием и ласково обнимая его своей большой рукой. Раменов щурился, откинув голову. Ласковость сапоговской руки была ему не по душе.

Нину просили играть еще и еще, но она вовремя остановилась и перешла к креслам у лампы, к хозяйке и преподавательнице английского языка — жене инженера Домбровского. Ее усадили, заговорили ласково. А ласка женщин приятней всего, когда заслужишь. Родной взгляд Георгия ободрял.

Но ей надо было вернуться к роялю за накидкой… Она сама не знала, почему оставила ее там.

Сапогов встал с опозданием. Она закрыла плечи и, вся в темном, со светлой головой, снова шла к креслам. Сапогов смотрел на ее стройные ноги в светлых чулках и лодочках.

Сапогов полагал, что его страшную, чертову работу человек не может исполнять покорно, за одну лишь зарплату. Каждый чем-то развлекается, собирает свою коллекцию…

Пластинки заводили, но потанцевать не удалось, у Владимира Федоровича не получается.

После танцев все разбрелись по двухкомнатной квартире. Владимир Федорович, видя, что его жена показывает Георгию семейный альбом, подошел к Нине. Долго и терпеливо молчал. Она разговаривала с Вохминцевыми.

Сапогов сказал, что в краевом комитете партии решился вопрос о приглашении в город одного из лучших московских театров на зиму.

Нине Александровне казалось, что жаль уходить. Она позволила Владимиру Федоровичу задержать свою руку. Сказала, что очень, очень благодарна за вечер.

Сапогов пошел за ней в коридор, не выдержал и пожал ее плечи под накидкой. Поразился — как нежна и тонка кожа.

Нина Александровна растерялась. Плечи ее резко поднялись.

Сапогов хотел извиниться, уверить, что это случайность, но тут вошла жена, Георгий, гости. Он заметил, что Нине стыдно смотреть на него.

Когда гости ушли, в нем вспыхнуло озлобление.