Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

Лелечка вдруг схватила Лаврика за руку и воскликнула взволнованно:

– Лаврик! вы клевещете на себя… неужели вы хотите стать бессердечным жуиром? И как же мне не винить себя, которая вложила в вас это отчаяние, эту разочарованность?!

– У меня скоро не будет ни отчаяния, ни разочарованности… но я увидел, что нельзя душу и сердце отдавать туда, куда я их отдавал.

– Куда ж отдавать сердце и душу, как не любви и искусству?

– Да, конечно… любви. Но я ее еще не имею и не имел… даже еще хуже… сколько я ее имел, я ее вкладывал совсем не туда. Я святой водой полы мою.

Лелечка оставила Лаврикову руку и, прищуривая глаза, спросила:

– И вы думаете, то, куда вы хотите вложить вашу душу, это и есть настоящее и возвышенное, и что вы не будете мыть пол святой водой?

– Да, я так думаю. Но дело в том, что я говорю совсем не о том, о чем вы предполагаете… да если бы разговор шел и о том, что вы думаете, то и это, может быть, было бы лучше.

Елена Александровна совершенно неожиданно спросила:

– Вы не знакомы, Лаврик, с мистером Стоком?

– Нет. А вы разве знакомы?

– Мельком видела… да ведь и вы же тогда были со мной… помните, в «Буффе»?

– Я не помню… я вообще того вечера не помню.

– У вас печальное вино… вы всегда, когда напьетесь, разочарованно философствуете?

– Я философствую одинаково, когда пью и когда не пью. А теперь я пью нарочно.

– А потом совсем не будете пить, когда исправитесь? сделаетесь вегетарианцем, может быть?

– Зачем же? Не считаю этого необходимым, буду пить и есть, как все.

– Как все! это ужасно, Лаврик, – в том-то и заключается наша прелесть, что мы – не как все… Мы все стремимся выйти из этого, а вы говорите как все!

– Я не знаю… я стремлюсь только выбраться из той ямы, куда залез… это моя задача.

– И вы стремитесь к этому, залезая как можно глубже в ту же яму?

– Да… я хочу, как Дант… пролезть через шар и выйти по ту сторону.

– А вы не находите, Лаврик, что это претенциозно? можно подумать, что вы прошли и ад, и чистилище.

– У всякого поступка есть свой ад и свое чистилище… Но, может быть, я действительно слишком хватил… ну, скажу так – я похож на мальчика из кондитерской, которому на первых порах позволяют есть сладкого сколько угодно, для того, чтобы, объевшись, он потом не воровал, и не придавал пирожным значения высшего человеческого счастья.

– Ну, и что же? вы еще не объелись?

– Нет еще… но почти что… Я яснее вижу значение подобных вещей.

– С кем вы теперь водитесь, Лаврик?

– Я же вам представил моих товарищей… и другие в таком же роде…

– Но, по-моему, они довольно тупые… почему же вы поумнели?

– Не знаю… может, оттого и поумнел, что они глупые… по-моему, самого распутного человека можно сделать добродетельным, поселив его на неделю в публичном доме.

Елена Александровна вспыхнула и сказала запальчиво:

– Знаете что, Лаврик, вы невообразимо погрубели – и еще вот что я вам скажу: помимо того, что наши рассуждения очень скучны, они крайне ординарны.

– Может быть… Я думаю, что они справедливы, а ординарны ли они – не все ли равно?

– Вы будто совсем не наш, ну, вы понимаете, что я хочу сказать? У вас исчез всякий полет, вся поэзия… вы потеряли всякую идеальность, вы стали циником каким-то!

– Я еще ничем не стал, а становлюсь, или, лучше сказать, – стараюсь стать тем, чем быть считаю нужным.

– Как это скучно! – заключила Лелечка, но в голосе ее слышалась не скука, а раздражение и обида.