Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

Глава 10

Полина Аркадьевна несколько ошиблась в расчетах, думая, что с приездом гостей жизнь в «Затонах» очень изменится. Конечно, было больше народу, можно было разнообразить собеседников, притом Лелечка как-то больше, чем прежде, делала ее, Полину, своей поверенной, но все вновь прибывшие старые знакомцы были слишком определенно устроены, насколько они могли быть определенны и устроены, чтобы это пришлось по вкусу утомившейся покоем Полины.

Хотя она и не одобряла, но до некоторой степени могла понять выясненность положения Пекарских, но она никак не могла взять в толк, почему у Царевских настала какая-то мертвая точка. Относительно Лаврентьева она ничего не знала и даже не гадала, в какую сторону можно строить предположения. О приезде Андрея Стока Полина Аркадьевна не имела никакого представления, равно как и остальные деревенские жители. У нее, как у пьяницы, сосало под ложечкой, почему никто не расстраивается, не тормошится, не объясняется, – вообще никак себя не проявляет, так что ей осталось только последовать совету французского философа и создать самой волнения, если их нет. Она думала, что флирт с Лавриком будет достоверным толчком, чтоб завелись хотя какие-нибудь переживания, тем более, что она не без основания предполагала, что, как всякие явления, и эта затея будет иметь рикошетные отзвуки в других персонажах, с одной стороны, через Ореста Германовича на Правду, с другой стороны, через Елену Александровну на ее мужа, а, может быть, даже в лучшем случае на Лаврентьева и Лилиенфельд. Нельзя сказать, чтобы Полина Аркадьевна была совершенно лишена психологического предвидения, хотя и впадала в общую многим ошибку – меряя всех на свой аршин и предполагая, что и все, подобно ей, томятся миром, вооруженным или невооруженным, и только того и ждут, чтобы оживиться в катастрофической атмосфере. Поэтому вполне понятно и естественно то рвение, с которым Полина Аркадьевна принялась за свое предприятие, привлекательность которого увеличивалась тем, что ничто явственно не указывало на его целесообразность, так что и первые шаги, и случай, и судьбу нужно было изображать самой Полине. Впрочем, первые шаги изобразить никогда не трудно, а при умении это можно сделать так искусно, что всегда может сойти за случай; от случая до судьбы рукой подать, а уж когда замешана судьба, тут не нужно большой ловкости, чтоб вывести какие угодно роковые целесообразности. Итак, она села в приличную позу и задумчиво грызла былинку, когда из-за поворота аллеи показались оба Пекарские и Панкратий.

– Мы отчасти вас искали, – сказал Орест Германович, – Ираида Львовна почему-то решила сегодня поспеть домой засветло, и лошади уже запряжены.

– Я знала, что Ираида торопится, я только не думала, что так поздно… мы тут несколько разговорились с Полиной Аркадьевной и не заметили, как пролетело время, – проговорила Лелечка, еще не совсем оправившаяся от волнения.

– А вы разве не собираетесь ехать? – обратился Лаврик к Полине, когда все тронулись с места, а она продолжала сидеть и терзать свою былинку.

– А? что? – будто разбуженная спрашивала Полина, – ехать? да, конечно! Дайте мне вашу руку… я очень устала сегодня.

Первая тройка была уже шагах в двадцати от них, Полина медленно слезла со скамейки и, опершись на Лаврикову руку, повторила:

– Я очень устала сегодня.

Не получив и на этот раз ожидаемого вопроса, она начала разбито и печально:

– Как хорош молодой месяц… и каждые четыре недели он так же неизбежно хорош… это ужасно – неизбежность! В чем же тогда смысл, тогда что ж такое? есть только минуты, когда рвешь, как цветы, прекрасные, острые, смелые минуты… и без любви все мертво…

Видя, что Лаврик ничего не отвечает, а только ускорил шаги, Полина Аркадьевна продолжала уже более просто:

– Вы знаете, Лаврик, что Дмитрий Алексеевич приехал?

– Да, я слышал.

– Ну, и как же вы?

– Т. е. что, как же я?

– Как вы к этому относитесь?

– Да я думаю, как и все другие – никак. Приехал, так приехал. И потом, я думаю, что от моего отношения к этому факту ничего бы существенно не изменилось. Зачем же я буду утруждать себя бесполезными отношениями? у меня слишком мало времени на это.

– Вы рассуждаете, Лаврик, как старик, и мне кажется, что вы повторяете чужие слова.

– Может быть, я не знаю… Я говорю то, что думаю, и то, что считаю правильным, а что эти слова говорились до меня, мне до этого нет дела. Я вовсе не претендую на непрестанное новаторство. Раз эти рассуждения верны и хороши, мне все равно, стары они, или новы.

– Слова, слова и слова! да, вы считаете их справедливыми, но сами думаете не так. Вы не можете так думать! Слышите: не можете! Вы слишком для этого молоды и красивы!

– Что же, вы лучше меня знаете, что я думаю?

– Лучше.

– Тогда незачем меня и спрашивать, что я думаю, раз вы сами знаете!..

– Да, я знаю, что все это влияние Ираиды Львовны, и что вы совсем не такой, и что ваши экзамены там, это все вздор, и что приезд Лаврентьева не может быть вам безразличен, потому что это имеет непосредственное касательство до Елены Александровны, а это вам не все равно. Вот видите, какая я угадчица…

– Да, уж вы меня так разгадали, что я сам себя не узнаю.

– И это все вздор! отлично себя узнаете, а не хотите сознаться из-за мальчишеской гордости; и совершенно напрасно, потому что вам со мною стесняться решительно нечего, потому что я вас понимаю, может быть, лучше, чем кто бы то ни было здесь, и вы мне очень не нравитесь, особенно когда вы изображаете какого-то седоволосого философа. Я удивляюсь, как вам самим не скучно!

– А что должно было бы мне наскучить?

Полина Аркадьевна вдруг остановилась и, подняв юбку выше колена, стала отыскивать репейник, который туда вовсе не попадал.

– Что должно было вам наскучить? – переспросила она, не подымая головы.

– Да! – ответил Лаврик, ожидая, пока Полина поправится.

– Вы сами это отлично знаете! – сказала она, выпрямляясь.

– Нет, я что-то не знаю.

– Да вот так рассуждать и так вести себя, как вы теперь.

– А как же я себя веду!

– Как! Стараетесь сделать вид, что вы то, чем вы на самом деле не хотите и не можете быть.

– Какие-то шарады!

– Да, шарады, – ответила Полина Аркадьевна и прекратила разговор, потому что они уже подходили к террасе. На ступеньках лестницы она несколько задержалась и проговорила как бы про себя: «Шарады! шарады! а что в мире не шарады? Этот лес, и месяц, и небо, и сердце человеческое… а главное – чувства людей».

– Что это вы декламируете, милая Полина Аркадьевна, – спросила громко Ираида Львовна, бывшая уже в шляпе и в манто от пыли.

– Так… вспоминаю одно стихотворение…

– Ну, вы его вспомните по дороге, а теперь скорей одеваться, я боюсь, что скоро стемнеет.

– А мой совет, – сказал Панкратий, – и по дороге этим делом не заниматься, потому что, судя по началу, это стихотворение ничего доброго не обещает. Какая-то ни к чему не обязывающая загадочная ерунда.

Полина ничего не ответила, а, наскоро простившись с хозяевами, стала усаживаться в бричку рядом с Ираидой Львовной.

В общей суматохе, впрочем, она успела пожать руку Лаврику и шепнуть:

– Помните, Лаврик…

А что он должен был помнить, так и осталось неизвестным, как Лаврику, так, вероятно, и самой Полине Аркадьевне.

Как ни была расстроена Елена Александровна, от ее взгляда не ускользнул отдельный разговор Полины с Лавриком, потому, отходя ко сну, она обратилась к ней с вопросом:

– А ты уж, кажется, принялась осуществлять свой план?

– Какой план?

– Да насчет Лаврика.

– Ах, это? это да.

– Ну, и что же, успешно было начало?

– Не знаю, как тебе сказать… Я все-таки предпочитаю начинать в комнатах. Да, в сущности, я ничего и не предпринимала… Я совершенно просто и искренно беседовала. Он не очень глупый.

Несколько помедлив, Лелечка заметила: – В таком возрасте все глупы достаточно, и, по-моему, путь искренности здесь наиболее неудачный.

– Он, по-моему, теперь набрался каких-то скучных-прескучных слов, но ведь стоит на него посмотреть, чтобы понять, что эти слова сами по себе, а он – сам по себе, вроде перца, который поставлен на стол, а не положен в кушанья… Относительно искренности, я думаю, ты ошибаешься; она всегда производит впечатление. Притом это недостаток, конечно, но я и не могу быть иной.

– Ах, Полина, Полина! как бы вместо веселой игры у тебя самой не пробудились какие-нибудь чувства.

– Ну, так что же! тем игра будет веселей.

– Веселее ли? – спросила Лелечка, продолжая раздеваться.

– Безусловно, – живо подхватила Полина и с улыбкой добавила: – Меня еще одно обстоятельство очень радует.

– Какое же это обстоятельство?

– А то, что у нашей милой Елены Александровны тоже пробуждается чувство.

– У меня? – спросила Лелечка с удивлением. – Какое же?

– Чувство ревности, – отвечала Полина, ловко вскакивая на кровать.

– Чувство ревности? – переспросила Елена Александровна. – Ну, ты, Полина, кажется, совсем зафантазировалась!

– Зафантазировалась ли я, или не зафантазировалась, а только «собака на сене» в каждом из нас сидит, и даже очень: и себе не надо, и другим не дам.

– Да, может быть, это и правда, но в данном случае ты совершенно бредишь… какое мне дело до тебя, скажи на милость?

– А зачем же ты сердишься?

– Я и не думаю сердиться, откуда ты взяла?

– Ну, не сердишься, так волнуешься… да ты не беспокойся: лучше быть собакой на сене, чем бесчувственной деревяшкой, от этого будет еще веселее игра!.. а ведь что ж наша жизнь, как не игра?

– Ну, и прекрасно! Ну, я – собака на сене, и к тебе ревную, и наша жизнь игра… а теперь давай спать, – и Елена Александровна задула свечу.