Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

Ангел северных врат

Юр. Юркуну

Последний поезд уходил, увозя беглецов из города. Слухи о близости и зверстве врагов тревожили тем более, чем были разноречивее и непровереннее. Желавшие уехать толпою жили на вокзале, ожидая своей очереди. Буфет не поспевал возобновлять съестные запасы, и кипяток из огромного бака на дворе сейчас же разбирали по чайникам, не давая времени перелить его в большие самовары. Дети и женщины сидели укутанной кучей на узлах, мужчины, подняв воротники пиджаков, руки в карманы рассуждали о последних слухах и смотрели на дымок над лесом, не зная, очередной ли это поезд или уже признак приближающегося неприятеля. Но, несмотря на вид катастрофы, на вокзале было увереннее и даже веселее, чем в городе, где оставалась только беднота, больные или не терявшие времени лавочники. Пользуясь безлюдьем, по улицам бродили куры, сохранявшие наибольшее спокойствие; собаки – те волновались ужасно. Расхрабрившаяся курица взлетела даже на невысокий подоконник открытого окна; чья-то худая рука равнодушно махнула, и птица, поморгав красными веками, голову набок, не спеша удалилась.

В небольшой комнате, убранной, как небогатые усадьбы, сидела молодая женщина. Она не читала, не работала, не смотрела на улицу (где, впрочем, и смотреть-то было не на что), а просто сидела и будто прислушивалась. Она сидела на тяжелом стуле, почти вплотную стоявшем у комода, куда, вероятно, никто никогда не садился. Гладко причесанные волосы, простое платье и косынка, стягивающая грудь, делали ее похожей на картины Федотова. Ничего не было слышно, но сидевшая, очевидно, недаром прислушивалась: вдруг вытянув шею и оставшись так несколько секунд, она встала и прошла в соседнюю комнату. Там лежал на диване мальчик лет десяти, одетый, с закрытыми глазами. По-видимому, он спал, так что мать пришла на сонный стон, или даже вздох, услышанный только ею. Теперь мальчик лежал спокойно, похожий на мать. В комнате казалось необыкновенно тихо. Анна Николаевна постояла несколько минут, потом вышла, но не в ту комнату, где только что сидела у комода, а в кухню. Со двора через три окна светило солнце и, несмотря на отсутствие медной (да и вообще всякой) посуды, было как-то некстати весело и уютно. Анна Николаевна пожала плечами, потом осторожно топнула ногой в крышку подполья. Снизу раздалось ворчанье, хозяйка еще раз топнула сильнее и наконец, с трудом приподняв крышку, закричала вниз:

– Что за дура! Вылезай скорее! Это – я. Какие немцы?! Тебе восемьдесят лет, что тебе сделают? Лезь скорее, а то я не удержу крышки и она хлопнет тебе по голове… ну!

Медленно из отверстия показывалось одно за другим: темный платок в горошках, морщинистый лоб, нос, рот, кофта, короткая ваточная юбка – и наконец вся кухарка Домна. Она была такого маленького роста, что было странно, как медленно выгружались все ее части из подполья.

– Как я перепугалась, барыня! Думала – немцы!

– Полно болтать вздор! И без немцев тебе помирать пора.

– Помереть не страшно, а надругаются! – ответила Домна и высморкалась.

– Посиди с Федей, мне нужно сходить к Янкелевичу.

– Зачем, барыня? Сиди лучше дома.

– Хочу попросить лошадей, поехать хоть к тете Дуне.

– Вот хорошо бы было! Только сдерет теперь Янкелевич втридорога.

– Тут всего тридцать верст. Я предложу ему оставить всю обстановку, мамин браслет у меня еще остался…

Старуха покачала головой.

– Навряд есть лошади у него. Лучше я схожу к Янкелевичу, а ты посиди. Мне оставаться с Феденькой страшно: вдруг он помрет, что я тогда буду делать? Сама помереть могу!..

– Какие глупости! Федя не так болен, он просто слаб, а у меня нет денег, чтобы везти его в Калугу… А ты говоришь, помрет, – вот дура!

– Что же с меня спрашивать, коли я дура? А от слова не сделается. Так сходить, что ли?

– Нет, зачем Федя умрет?

– К Янкелевичу-то, говорю, сбегать, что ли?

И она опустилась на табуретку прямо посредине солнечного коврика на полу. Анна Николаевна печально посмотрела на свою единственную помощницу и, тихонько вздохнув, начала:

– Да, сходи, умоли его дать завтра лошадей. Вот браслет, он – золотой, старинный; всю мебель, что осталась, все, что у меня есть.

– Все расскажу, на все пойду, барыня! Такие времена, о чем тут думать?

Неизвестно, на что думала пойти Домна, но сейчас же стала одеваться, главным образом укутывая голову, будто была зима.

Федя продолжал лежать с закрытыми глазами, но, по-видимому, не спал, так как улыбнулся и ласково, не в бреду, позвал:

– Мама!

– Что, милый?

– Мама милая! – договорил мальчик и снова замолк.

Анна Николаевна отвела его вспотевшие волосы и поцеловала в мокрый, горячий лоб.

– Немцы еще не пришли?

– Нет. Да они и не придут, не беспокойся.

– А к тете Дуне мы скоро поедем?

– Завтра.

– Я не помню… все лежал, вспоминал… столовая у тети направо или налево?

– От передней?

– Да.

– Налево.

– И там серый попугай?

– Да.

– Когда я поправлюсь, ты меня сведи в собор. Я позабыл, какой он такой.

– Хорошо. Сходим непременно.

Домна вернулась уже под вечер. По ее словам, несмотря ни на какие уговоры, Янкелевич лошадей дать не может, а за браслет предлагает три рубля. Мебели не надо – все равно немцы будут стрелять и все переломают. Анна Николаевна спокойно выслушала эти сообщения, будто говорили не про нее, и сказала только:

– Ну, что же делать!

– Да, уж видно, ничего не поделаешь.

– Мама, зачем нам лошадей? Пойдем пешком! – раздалось с порога, и, обернувшись, Анна Николаевна увидела Федю. Он держался за косяк, но вид имел веселый, румянец проступал на щеках, и глаза блестели. Конечно, у него жар. Но нет, голова холодная. Может быть, и в самом деле поправился?

– Что ты говоришь, Федя?

– Пойдем пешком к тете Дуне. Я дойду. Помнишь, прошлый год мы ходили, всего три раза отдыхали! Как было хорошо! Как весело! Нас дождик застал… Я здоров сегодня, совсем здоров!..

– Конечно, ты здоров, мой милый, но ты все-таки устанешь.

– Нет, мама, право, я не устану.

– Вот какой ходок выискался! – вставила Домна.

– Теперь поздно, темно… – уговаривала Анна Николаевна.

Федя улыбнулся снисходительно.

– Конечно, не сейчас идти. Ты меня совсем за глупого считаешь. Завтра с утра пойдем.

– Завтра и поговорим об этом. Теперь иди спать.

– Да, я пойду, – согласился мальчик, – завтра нужно рано вставать.

Анна Николаевна, разумеется, не придала значения детским словам, хотя и подумала, что, конечно, будь Федя здоров, они могли бы пойти пешком к тете Дуне. Но что же думать о том, чего нет!

Утром мальчик поднялся раньше всех, потихоньку оделся, умылся и стал будить Анну Николаевну. Не вставая с постели, она пощупала его голову – жара нет, бледненький, слабый, но бодрится и будто крепче, чем вчера. Может быть, и возможно?

– Я могу, я могу, мама!.. – твердил Федя и все торопил, но старуха стала их кормить, поить чаем, так что выйти можно было только часов в одиннадцать. Анна Николаевна почти не сознавала, что она делает, притом ей так хотелось, чтобы ее сын был здоровым и бодрым, как прежде, что она сама поверила в это.

Федя надел сапоги с голенищами и туго подпоясался ремнем, за пазуху наложил пирожков, в руки взял палку и вообще имел такой вид, будто он ведет Анну Николаевну, а не она его.

Было ясно и сухо, вдали деревни и дороги были так отчетливо видны, что летом нельзя бы было даже предположить, что они заметны с этого пригорка. За рекой кучками еле заметно серели конные отряды. Облака, определенно вырезанные, стояли, как ни в чем не бывало, Федя шагал бодро, изредка с улыбкой взглядывая на Анну Николаевну, будто желая убедиться, идет ли она, не утомилась ли, не отстала ли. Та кивала ему головою, и так шли дальше, молча. Некоторые мосты были сломаны, приходилось переходить ручьи по камням или босыми ногами вступая в холодную, быструю воду. Встречные деревни были безлюдны, лишь кое-где из верхнего окна выглянет старушечья голова да заплачет грудной. На полях быстро убирали оставшийся хлеб. У одного из ручьев, где была вставлена кадушка и привязан берестовый ковшичек, сели отдохнуть и закусить. Федя лежал навзничь, смотря в небо сквозь густые еще, но слегка пожелтевшие ветки дуба.

– Пойдем, Федя: идти еще далеко.

– Пойдем.

– Что же ты не встаешь? Или еще не отдохнул?

– Я, мама, больше не могу идти.

– Как не можешь? Ножки болят?

– Не могу, совсем не могу..

– А ты попробуй… Тебе так кажется, что ты не можешь, а попробуешь, и пойдешь.

Но, конечно, Феде нечего было и пробовать идти. Он только закрыл глаза, улыбнулся, но ничего не сказал – заснул, что ли. Анна Николаевна сидела так тихо, что подскочивший воробей спокойно клевал навоз, приставший к Фединым сапогам. Наконец, оглядевшись по сторонам, она наклонилась к сыну и осторожно подняла его еще более легким сделавшееся за болезнь тело. Тот, во сне, или в истоме, обвил ее шею рукою и щекою прижался к щеке. Анна Николаевна пошатнулась слегка при первом шаге, но потом пошла бодро со своею ношею. Никого не встречалось, так как они выбрали кратчайшую дорогу, не всем известную и почти непроезжую. Это мало смущало путешественницу, все внимание которой будто на то было обращено, чтобы удержать Федю. Но руки все ослабевали, и мальчик сползал вниз, держась, наконец, одними своими ручками за шею, начавшую уже ныть. Было, вероятно, часов пять, а дороги и половина не была пройдена. Вдали, будто заглушенные, но густые, прозвучали ружейные выстрелы. Анна Николаевна прислонилась к дереву и все яснее чувствовала, как руки у нее расходятся, как чужие, и Федя скользит вниз. Она осторожно положила сына под дерево и стала медленно проводить руками по воздуху, чтобы они отдохнули. Заметно темнело, поднимался ветер, разгоняя и те облака, которые были. Мальчик дышал спокойно, но очень тихо, – еле слышно было под толстым сукном куртки, как билось сердце. Мать около него совсем застыла, смотря, как все более краснела западная часть неба. Продолжение дороги в лес казалось совершенно черным. Выстрелы, не сделавшись чаще, не прекращались. Лошадиное фырканье заставило обернуться Анну Николаевну. Из черноты один за другим проскакало с десяток всадников, громко стегая коней. Достигнув дерева, где были путники, солдаты придержали лошадей, будто не зная, куда дальше направляться. Первый, показывая неопределенно рукой на долину, говорил что-то по-немецки. Анна Николаевна бесшумно опустилась на Федю, будто стараясь защитить его от неизвестной опасности; тот не проснулся, только тяжело вздохнул всем телом. Черное платье женщины, очевидно, скрывало ее от глаз неприятелей, потому что, постояв некоторое время, они опять, один за другим, скрылись в темноте. Сколько времени провела так Анна Николаевна, она точно не знала, даже не знала, о чем молиться: о том ли, чтобы на этой узкой дороге показались какие-нибудь путники, которые могли бы помочь им, о том ли, чтобы в ослабелое тело ребенка вернулись силы, равные ее желанию, о том ли, чтобы сразу очутиться в каком-либо безопасном месте, – она ничего не знала, но все соединила в одно неопределенное устремление, чтобы как-нибудь, как угодно, но сделалось лучше. В то же время она старалась согреть мальчика своим дыханием и беспокойно прислушивалась, бьется ли сердце, стучит ли. Ей не казалось, что она спит, но на нее нашло какое-то скорбное и восторженное забвение, так что она не знала, во сне ли или наяву ее спросили: