Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

Пять путешественников

Т. В. Слезкиной

Высокий учитель чуть не свалился, запнувшись о тонкую бечевку, протянутую на четверть аршина от пола, один конец которой был привязан к классной доске, другой же терялся под задними партами.

– Это еще что? – проворчал он, поправляя пенсне.

Из сдержанного смеха и какого-то секретного оживления, прошедшего по классу, послышалось что-то вроде «минное заграждение!..»

– Кто же должен получить за это минное заграждение – именинное награждение? – спросил учитель, раскрывая журнал.

Он был признанный остроумец и старался держать себя по-русски, балагуром, хотя фамилия его была Цванциг.

– Убрать это сооружение: вы еще не в действующей армии. Наверное, это вы придумали, Оконников, недаром у вас такой сонный вид.

– Я? Да почему я, Евгений Павлович? – оправдывался красный, слишком высокий для всего пятого класса и действительно несколько сонный мальчик.

– Ну, не вы, так Николаев.

– Нет, Евгений Павлович, это не я, – ответил сухо болезненный, черненький подросток и сейчас же опять опустился на скамью.

– Я вовсе не считаю вас, государи мои, за каких-то особенных шалунов или острых разумом Платонов, но я однажды был случайным слушателем вашего «политического» разговора и, помня ваш тогдашний воинственный азарт, не удивился бы, если бы вы его применили и в нашем «храме науки», хотя наше заведение, особенно по составу слушателей, не более как преддверие, антишамбр настоящей науки, подлинная же там, у бывшего дворцового моста, где коллегии, почему и студенты до сей поры называют друг друга коллегами…

Николаев нахмурился во время речи Евгения Павловича и не оборачивался на толчки, которыми старался привлечь его внимание еще более покрасневший Оконников. Им было досадно, что их разговоры, которые они считали необыкновенно важными и секретными, стали известны, да еще такому болтливому человеку, как Евгений Павлович. Едва кончился урок, как они поспешно поднялись на верхнюю площадку лестницы, где никогда никого не было, так как ученикам ход туда был запрещен, да и ходить-то на эту площадку, на которой находилась только дверь в инспекторскую квартиру, было незачем. Сев на подоконник, Николаев начал озабоченно:

– Какая досада, что этот болтушка где-то подслушал, как мы сговаривались, Ильюша.

– Да, скверно! – ответил тот довольно равнодушно.

– Да не скверно, а отвратительно, невероятная гадость. Во-первых, это вообще неприятно, а во-вторых, он может донести инспектору, даже домой написать – с него станется!

– Ну, что он там слышал! Какие-нибудь пустяки. Так болтает. Ведь мы в училище и говорили-то очень мало…

– Я удивляюсь тебе, Оконников, какая ты рохля! А еще собираешься на такое дело…

– Какая же я рохля, Николаев? Но не могу же я кипятиться по пустякам!

– Как по пустякам! Ну, что ты теперь делаешь?

– Слушаю тебя.

– Ничего подобного, смотришь, как приготовишки в снежки играют.

– Уж и в окно не взгляни – какие строгости.

Оконников покраснел и сел спиною к стеклу, через которое было действительно видно, как, соскребая снег с мощеного двора, бегали и визжали маленькие реалисты в длиннополых, до пят, пальто. Николаев помолчал, но потом, видя, что его собеседник сидит не поворачиваясь, очевидно, смилостивился и начал хотя и суровым голосом, но который можно было принять и за деловой.

– Федора Цибулю видел?

– Видел.

– Говорил с ним?

– Говорил.

– Как следует?

– Как следует.

– У меня тут еще один кандидат есть от сапожного мастера. Может быть полезен…

Оконников, видя, что Вася даже посвящает его в свои планы, подобострастно заметил:

– Это ведь ничего, что от сапожника: нам всякие годятся. Николаев только презрительно дернул острым плечиком, ничего не промолвив.

– Вот Федя хотел привести ко мне даже не от сапожника, а просто мальчика, никакого.

– То есть как никакого?

– Он – ничей и нигде не живет.

– Хулиган, что ли?

– Вроде того, хотя фамилия его – Разумовский.

– Это ничего не значит. У тебя, Оконников, хоть ты из купцов, ужасно аристократические воззрения. Не понимаю, откуда это? Или от твоей глупости?

– Что же, я дурак, по-твоему?

– Не умен. Да это, может быть, еще лучше. Ты не унывай и не обижайся.

Видя, что товарищ из купцов надулся, Николаев примирительно заключил:

– Так завтра на дворе у вас, за сараем. Только ты постарайся денег достать.

– Дурак, дурак, а денег доставать, так я должен!

У Оконниковых уже чувствовалась близость праздников: бабушка и мать постились, отец позже запирал лавку и дома долго еще щелкал на счетах, везде был какой-то особенный беспорядок, пыль и запустение, которые копятся будто для того, чтобы разительней был контраст с праздничной чистотою. И на Ильюшу как-то меньше обращали внимания, хотя и вообще он не мог пожаловаться на излишнюю опеку. Так, когда попадется отцу на глаза, тот скажет: «Учись, учись, Илья! Нечего слонов продавать, а то сейчас в кассу посажу!» Мать увидит – найдет, что Ильюша худеет, мало ест. Бабушка проворчит, что не крестясь за стол садится, – но все эти замечания были мимолетными и сейчас же забывались, вовсе не предназначаясь для скорого исполнения. Зайдет ли в которую-нибудь из двух комнат, называемых «молодцовские», где в одной на двух кроватях помещались два холостые приказчика, в другой на двух же кроватях четыре мальчика, по двое на каждой, – сейчас к нему с вопросом: не получил ли Илья Васильевич кола, не побил ли его кто и т. п. Теперь же там больше занимались политикой по «Петроградскому листку», а если и играли на мандолинах, то не прерывали этого занятия при приходе хозяйского сына, лишь очищая ему место на твердом диване. Оконников все высчитывал, сколько он получит к празднику: от отца – пять рублей, от матери – три, от старшего брата – рубль, от бабушки – полтинник. Из них нужно молодцам купить орехов. Всего девять рублей останется – не больше. Канарейку, что ли, продать? Заметят… Нужно рублей двадцать достать, на остальных компаньонов плоха надежда. Войти разве в соглашение с Прохором Ивановичем, взять из магазинной кассы? Потом вернет, конечно… Да если б отец знал, он сам не пожалел бы!.. Нет, открываться никак нельзя, уже по одному тому, что он дал Николаеву клятву не делать этого. Ильюша с тоскою посмотрел на сухое лицо Прохора, причесывавшегося гребешком. Нет, тот не согласится. В комнатах было тепло, в соседней мать с бабушкой уже совещались о праздничных покупках, а там-то, наверное, ветер свищет, пули, снег!.. Не будет мягких подушек в полосатых наволочках, ни пирогов по праздникам, ни матери, ни бабушки, ни канареек, ни Прохора Ивановича – даже ничего не будет!.. Но будет что-нибудь другое! Не может быть, чтобы так-таки ничего не было. Но неизвестное пугало Ильюшу, обладавшего от природы нежною и несколько робкою душою. Нельзя, однако, сказать, что к тому шагу, на который он решился, подстрекнули его слова Николаева, который вообще всегда и всем был недоволен. Нет, впервые подвигли к отваге и риску кроткого Ильюшу бесформенные, похожие один на другого, где кроме типографских грязных пятен почти ничего нельзя было разобрать, портреты в «Петроградском листке». Юные герои: гимназисты, реалисты, казачки, просто так мальчики, шестнадцати, четырнадцати, двенадцати и даже десяти лет. Оконников не только научился видеть глаза и нос в сплошной серой грязи, но даже различал одного героя от другого, помнил их имена и все воображал себе подпись: «Оконников, Илья, пятнадцати лет». Иногда он произносил вслух эти слова и прислушивался: будто вдали по Кирочной идут солдаты, а у Спаса Преображенья звонят к вечерне. Совсем другое впечатление на Ильюшу производят слова: «От штаба Верховного Главнокомандующего». Это он произносит истово, будто читает Апостола и с трудом удерживается, чтобы не прибавить «вонмем». И простые, сдержанные русские торжественные слова донесений несут в себе необыкновенную убедительность и возвращают каждому слову его точное, первоначальное значение, так что когда там читаешь «лихая атака», то знаешь, что это – не красота стиля беззаботного корреспондента, а подлинно «лихая атака» – ничего больше, но и ни на пядь меньше. Где бы ни видел Ильюша хотя бы клочок газеты с этими строчками, печатанными жирным шрифтом, на него находил какой-то туман и несколько сонный восторг, – и тогдабабушка, пироги, подушка казались неважными, не переставая быть милыми, а настоящее, торжественное, суровое и блистательное – там. Неужели он, Ильюша Оконников, поминутно краснеющий, откормленный ватрушками да блинчиками, сможет хотя бы подержаться за ту завесу, за которой все важное, божественное и слушая о чем всегда нужно про себя вымолвить: «Премудрость прости!»

А десять-то рублей взять негде! Дня через два нужно бежать, где же их взять? Ильюша с тоскою обвел глазами свою комнатку: широкая кровать, сундук, ломберный утлый столик с тетрадками и книгами, Казанская в углу, закрытая клетка у окна, ремень на полу… Где же десять рублей?

В дверь боком вползла мать, держа руку в кармане, где тихо звякали ключи.

– Ильюша, ты не спишь?

– Нет, мама, – ответил тот, вставая.

– Вот что, друг мой… Сослужи мне службу. Скоро праздники, а сама я в этом не понимаю… По секрету надо сделать… Как пойдешь из училища, зайди к Виноградову и купи гармонь молодцам. Я не знаю, какую надо. Сам выбери… И незаметно с черного хода пронеси. Я встречу и гармонь спрячу. Очень им хочется, да мне и самой мандолина-то надоела. Вот тебе десять рублей, завтра или послезавтра, как улучишь время, и сходи. Понял? – спросила она, видя, что Ильюша, зажав бумажку, ничего не говорит.

– Понял.

– Хорошую выбери, попробуй.

– Попробую.

– Деньги-то не потеряй.

– Нет, нет, – пробормотал Ильюша, крепче сжимая бумажку и глядя на лампадку перед Казанской.

Вася Николаев занимался политикой и чтением газет совсем иначе, чем Оконников Ильюша. Может быть, это происходило оттого, что он читал другие газеты, а может быть, от разности характеров и домашней обстановки. Сын небогатого чиновника, недовольного и своим положением, и начальством, и всем на свете, так как приходилось еле-еле сводить концы с концами, Вася привык к секретному фрондерству и к тому, что называется «держать кукиш в карман», но у него по молодости лет этот кукиш часто вылезал и наружу. Он все бранил, причем такими газетными выражениями, что прослыл мальчиком умным, самостоятельным и чуть-чуть опасным. Главным его удовольствием было умничать и командовать, будто этим он возмещал, хотя бы отчасти, разные домашние, несправедливые, по его мнению, недохватки. Стремление начальствовать подружило его с Оконниковым, желанье же быть самостоятельным и протестовать побудило к побегу. Побег – всегда протест. И в предполагаемой компании он, конечно, будет главой, вдохновителем и распорядителем. Его черные глазки горели, и в разговорах на дворе за сараем сквозь избитые газетные фразы чувствовалось настоящее одушевление.

В назначенное время Николаев явился со своим кандидатом, Петром Ямовым, сапожным подмастерьем. Певчий Федор Цибуля пришел самостоятельно. Наконец прибыл и Оконников в сопровождении «просто так» мальчика лет четырнадцати на вид, но который уверял, что ему все семнадцать, Николая Петровича Разумовского. Разумовский, несмотря на драный костюм и неопределенное положение, имел вид менее забитый и отчаявшийся, нежели певчий и сапожник. Приключения и необходимость жить своим умом развила в нем сообразительность практическую, в отличие от теоретических умничаний Васи Николаева. Последний мельком взглянул на вновь пришедшего и, сухо молвив «здравствуй», сунул ему свою руку. Очевидно, Разумовский ему не понравился, потому что с последующими словами он обращался все к двум другим подначальным, будто Оконникова и его протеже здесь совсем не было: