Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

– Теперь все в сборе?

– Все.

Затем в краткой речи Николаев напомнил об общем плане, указал на всю значительность их предприятия, на возможную славу, назначил, что каждому делать, и ясно дал понять в конце, что, как во всяком деле, им нужно согласие, которое скорее всего достигается добровольным подчинением кому-нибудь одному.

Оконников задумчиво сгребал пальцем снег с поленницы и размышлял, почему Васины слова совершенно не производят такого действия, как печатные донесения, – никакой торжественности нет, а только чувствуешь досаду, зачем это так трескуче и не по-настоящему. Неизвестно, что думали остальные беглецы, но, когда Николаев умолк, Разумовский спросил прямо к делу:

– Деньги-то на дорогу есть?

– Найдутся, – надменно ответил атаман.

– То-то, а то без денег недалеко уедешь.

– Вот я шестьдесят семь копеек принес, – прошепелявил сапожник и передал пригоршню мелких денег Николаеву.

– У меня тоже рубль есть, – проговорил Цибуля, но денег не вынул.

– У меня девятнадцать рублей набралось, – объявил, покраснев, Оконников и открыл было кошелек, но Николаев остановил его, говоря:

– Не надо отдавать, наоборот возьми и у других, ты будешь нашим казначеем. Вот мои пять рублей. Господа, давайте Оконникову у кого сколько есть!

С избранием Ильюши в казначеи вообще началось более точное распределение должностей. Сам Николаев, конечно, оказался вдохновителем, администратором и заправилой, на сапожника возложили обязанность чинить в дороге их платье, вообще следить за гардеробом. Цибуля вызвался заботиться о пропитании, а кроме того сказал, что если денег не хватит, то он может по дороге «славить Христа».

– Кому Христа-то будешь славить? Немцам, что ли? Нет, уж если монет не будет хватать или чего там другого, то я вам достану! – возразил Разумовский.

– Ты достанешь? Как не достать! Воришка ты, больше ничего. Смотри, Оконников, у тебя бы он не стащил!..

– Зачем же я буду свои собственные таскать? А если бы и случилось, то это все равно, что из одного кармана в другой переложить.

– Одним словом, теперь вам все известно, – прекратил пререкания Николаев, – завтра на Варшавском вокзале. На Варшавском, не на Балтийском. Ты, Оконников, приходи раньше с Цибулей и Разумовским и возьми билеты, а я приведу Ямова. Поняли?

Очевидно, все поняли, потому что, когда на следующий день Николаев с сапожником подходили к вокзалу, у подъезда их встретил Цибуля и повел внутрь, где в длинном хвосте перед кассой стоял Ильюша, а Разумовский караулил какие-то узелки.

– Это чьи же вещи? – спросил администратор, указывая на сверток в темном платке с цветочками.

– Это наш казначей привез. Не знаю, что тут у него находится.

– Тут думку я захватил с собою, – объяснял подошедший с билетом Оконников, – поесть кое-что и перемена белья.

– Запасливый малый! – сказал Разумовский.

Но Николаев даже не улыбнулся, а тотчас стал вполголоса делать распоряжения. Он был бледен и страшно серьезен. Оконников казался заплаканным. Остальные имели вид довольно обыкновенный. Когда поезд тронулся, Ильюша и певчий перекрестились.

– Бабушка научила? – спросил сапожник.

– Чего это?

– Креститься.

– Я сам знаю.

– Ничего, ничего, казначей! – подбодрял его Разумовский. – Это не мешает. Скоро ведь сделаемся «христолюбивым воинством».

Однако сам не последовал Ильюшиному примеру. Николаев все сговаривался, что отвечать, если в дороге их будут спрашивать, куда они едут. Но они не поспели решить, так как в вагон уже входили для проверки билетов. Старый служащий, посмотрев поверх очков на пятерых путешественников, спросил:

– А больших с вами никого нет?

– Нет, – бойко ответил Николаев.

– Куда же вы все едете?

– В Киев к дяде, – вдруг отозвался для всех неожиданно Цибуля.

– Что же, вы все родня между собою?

– Кто-таки родня, а кто так, по-соседски… – продолжал, не смущаясь, певчий.

– Почему же у вас билеты в С., раз вы едете в Киев?

– Там на лошадях доберемся.

Служащий помолчал немного, потом произнес:

– Знаете что, господа? Мне, конечно, все равно, но может случиться, и даже очень может, что к вам кто-нибудь другой обратится с теми же вопросами, так вы придумайте что-нибудь посуразнее.

Когда служащие ушли, Николаев набросился на певчего, зачем тот, не сговорившись с другими, отвечал на расспросы.

– А что ж такое? Видишь, как складно все вышло. А покуда мы сговаривались бы, нас бы всех арестовали.

– Положим, вышло совсем нескладно, – процедил Разумовский, – но насчет сговоров Цибуля совершенно прав: когда очень приспичит, нечего уж сговариваться, нужно каждому свое воображение иметь.

– Но какой же выйдет порядок, если вы меня не будете слушаться? – не унимался Николаев.

– При случае и порядку отмена бывает, – оправдывался Цибуля, радуясь поддержке.

Разумовский с Ильюшей легли наверх, остальные расположились внизу, серьезные и взволнованные.

Неизвестно, спали ли нижние путешественники и слышали ли они тихий шепот, которым долго наверху шелестели Ильюша с соседом. Наверное, им не снилось финала, который их ожидал тотчас по пробуждении. Для любого самого прозаического сна было слишком непоэтично лицо жандарма, потребовавшего паспортов от наших пассажиров, а самих путников пригласившего в станционную комнату. Пошло за ним только трое: Николаев, сапожник и певчий; Разумовский и Ильюша куда-то пропали.

– Вот всегда так! – ворчал Николаев, шагая перед жандармом. – Никакого порядка. Сколько раз я говорил, что надо держаться всем вместе, не разбиваться. А теперь что же? Мы здесь, а они неизвестно где.

– Может быть, струсили, ночью вылезли да вернулись. Деньги-то все были у Оконникова… – апатично предположил Цибуля.

– Ужасно досадно! А потому что все врозь, никто не слушается!

– А нас теперь что, домой вернут? – интересовался сапожник.

– Почем я знаю! – нетерпеливо ответил Николаев, но по всему было отлично видно, что если он не знал, то прекрасно предполагал, что с ними сделают.

Их, действительно, благополучно вернули в Петроград к родителям, а те двое так и пропали. В городе их не оказалось, и вообще ничего не было о них известно, пока у Оконниковых не было получено письма от Ильюши, в котором он чистосердечно просил прощения за то, что не купил гармонии, и рассказывал, как он добрался до позиции. Письмо это читалось и всеми вместе, и каждым членом дома отдельно, потом перешло в молодцовскую, Прохор Иванович читал его кухарке, затем носили его по знакомым домам и соседним лавкам, пока не выучили почти наизусть. Затем сведения прекратились до самой той поры, когда исполнилась мечта Ильюши и его портрет с грязным пятном вместо носа не появился в «Петроградской газете» с совершенно такою же подписью, как ему представлялось: «Оконников, Илья, 15 лет». Тут вдруг даже Ильюшина мать получила способность разбирать газетные снимки и, еще не читая подписи, воскликнула: «Господи помилуй! Уж это не Ильюша ли здесь нарисован?»

И опять листок запутешествовал из хозяйских комнат в молодцовскую, потом на кухню, по соседям и знакомым, на праздниках его показали даже Федору Цибуле, пришедшему Христа славить.

– Илью нашего видал? – спросила Оконникова певчего, подавая ему замусоленный газетный листок.

– Оконников Илья, – прочитал тот и вздохнул. – А мы вот не сподобились. Кому какая судьба! А все Николаев этот егозил – вот ничего и не вышло.