Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

1

Было почти невозможно признать за родных братьев Леонида и Андрея Петровичей Загорских, увидя их рядом, но когда встречали их порознь, то чем-то сходилось крупное, с прямым носом и большими карими глазами лицо старшего, шатена, с курносым, круглым, в рыжеватых кудерьках лицом младшего, Андрея. Общим было выражение какого-то прямодушного упрямства и, пожалуй, смелости, хотя, как людям благовоспитанным и мирным, смелость свою им не представлялось частых случаев выказывать.

Но в этот день, по-видимому, старшему Загорскому приходилось прибегать именно к своей смелости, что сильно беспокоило, не будучи от него тайной, Андрея Петровича. Собственные же качества в других всегда кажутся более очевидными и сопряженными с большим риском. Впрочем, какому же риску подвергается Леонид Петрович, объясняясь начистоту, решительно с тою, которую он любил со всею смелостью и упрямством?

Варвара Игнатьевна Кольцова сама была не робкого десятка, соединяя с уверенностью в себе чисто дамскую изворотливость и право нелогичными скачками сбивать с толку кого угодно. Если же начать отыскивать какую-нибудь связь в ее речах, то окончательно пропадешь и признаешь ее победу.

Андрей отлично знал все это и перелистывал книгу, едва ли следя за ее содержанием, прислушиваясь, не стукнет ли садовая калитка, которой с балкона ему не было видно из-за разросшихся цветов настурций. Он будто сам находился там, во временной дачной гостиной Варвары Игнатьевны. Вот входит Леонид; наверное, зацепил за один из тяжелых стульев, почему-то всегда стоявших у Кольцовой криво, как попало. Хозяйка поднимается ему навстречу, изображая недоумение, хотя свидание это не неожиданное, назначенное ею самою, выпрошенное Загорским. Варвара Игнатьевна готова к объяснению, и по дергающимся губам и рассеянному взору можно заключить о зайчиках предстоящего разговора, которые сейчас будут дразнить, злить, увлекать и сбивать с толку собеседника. Будет ли она нежна, горда, недоступна, насмешлива, ласкова – ничего не известно. Вероятнее всего, что она все это соединит так своеобразно, что Леонид по прямоте и рассудительности сразу рассердится, почувствует себя виноватым и даст себя победить такой именно победою, какой захочет соперник. Варвара Игнатьевна всегда вела единоборство, и именно самыми легкими и без ошибки действующими средствами.

Андрей так живо представил себе всю сцену объяснения у Кольцовой, что не слыхал, как стукнула калитка, и выбежал в сад после того, как туда же с лаем помчался рыжий щенок, спавший доселе у него под креслом. Загорский ничего не спросил у брата, так как без слов увидел по лицу того, что произошло. Он молча взял Леонида Петровича под руку и, только дойдя до небольшого общего кабинета, спросил:

– Что же делать теперь, Леня?

Тот молча сел на кожаный диван, не меняя растерянного выражения, и машинально чистил рукав пиджака, будто сметая неприятные воспоминания. Наконец начал медленно и монотонно, будто собираясь так говорить долгое время, даже не обращая большого внимания на слушателя:

– Теперь у меня ничего не осталось. Ты не можешь себе представить, какая пустота в моей душе! Не службой же в канцелярии мне жить! У меня нет ни искусства, ни науки, ни специальной религиозности. Я, конечно, человек верующий и даже церковный, если хочешь, но это не наполняет моей жизни, понимаешь, жизни! Все было в моей любви, и она осталась мне на муку! Теперь мои дни наполнятся только терзаниями. К чему мне обратиться, что мне делать? Это какое-то общее крушение для меня. Что ж теперь, разыгрывать последний дурацкий акт и пускать себе пулю в лоб?

– Конечно, нет! – быстро ответил Андрей и даже схватил братнину руку.

– Но что же тогда мне делать?

– Я не знаю. Ты все говоришь только о себе; пожалуй, я тебя понимаю, но не знаю, что тогда тебе посоветовать. Если бы ты думал о других, ответов была бы сотня.

– Ах, жить для других? Слышали эту песню! Но для кого же прикажешь жить, кому я нужен?

– Хотя бы для меня. Начни с одного человека.

– Слова, слова и слова!

– От нас зависит сделать их не словами!

Леонид Петрович махнул рукою, задумался. Темнело по-июльски, из сада несло сырым запахом цветов, далеко с вокзала была слышна военная музыка. Младший Загорский зажег на столе свечи, которые без ветра, не оплывая, прямо и неподвижно зажелтели, и снова сел рядом с братом.

– Если б ты знал, Андрюша, как я просил, унижался… У нее брови иногда так сходятся, так чудесно, что нестерпимо смотреть.

– Не надо, не надо вспоминать!

– Этим только мне и жить, и терзаться.

Помолчав, Леонид Петрович, будто со сна, спросил:

– Сегодня царский день?

– Нет. Почему?

– Почему же играют гимн и кричат ура? – Я не знаю.

Издали торжественно, грозно и таинственно действительно лилась во мрак медная мелодия, теряясь за широким прудом в полях. Потом крики. Опять. Еще трубы. Снова крики. Пламя свеч будто от них заколебалось.

– Что это?

– Ты не читал эти дни газет. Вероятно, объявлена война.

– Война… – повторил раздельно Леонид. – Война! – повторил он еще раз очень громко и потом быстро, быстро заговорил, будто слово подгоняло другое: – Андрюша! Это – ответ! Судьба, Бог, не знаю что, мне указывает путь! Я же – запасной, я буду послан, и вот, и вот я все забуду, я найду снова себя и душу.

Андрей тихо ответил:

– Найдешь себя, если о себе забудешь.

Но старший его как бы не слышал, он бегал по небольшой комнате, раздувая свечи поворотами и сжав крепко руки.

– Да, да… это так, это так! – повторял он, прислушиваясь, как из темноты снова раздавались крики, потом такой известный, но будто впервые понятый до глубины напев и опять крики в черное небо.