Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

– Сударыня, может быть, я могу помочь вам в вашем горе?

В темноте выделялось только небо с Большою медведицею; говорящего у дерева не было совершенно видно. Анна Николаевна, вероятно, громко плакала, и прохожий ее услышал. Она стихла и молчала.

– Может быть, я могу помочь вам? Теперь ночь, место здесь глухое, под откосом нас ждут. Я вас отвезу в город, где вы найдете и другую помощь.

– Вы – немец! Вы отвезете в плен меня и моего ребенка! Будете нас мучить!

– Господь с вами! Вы слышите, что я говорю по-русски.

– А разве немцы не могут говорить по-русски?

– Ну, смотрите: похож ли я на немца? Я – русский офицер!

Незнакомец вынул карманный фонарь и навел бледный, дрожащий, теряющийся в кустах круг на себя. Он был, действительно, в русской форме, но Анна Николаевна смотрела только на его лицо. Безусое, смуглое и продолговатое, оно не было русским, но, конечно, и не немецким.

Длинные глаза строго бодрили, и губы, не улыбаясь, были ласковыми. Девическая мужественность и суровая девственность делали лицо это странным и когда-то виденным. От движущегося света лицо казалось неподвижным, неживым.

– Идемте! – сказал он, как приказание, опуская фонарь к траве, словно лучистую лейку. – Я возьму вашего ребенка. Не бойтесь, я умею обращаться с больными. Держите меня за руку. Сейчас мы придем.

Анна Николаевна взялась за сухую и теплую руку, которая с нежною силою повела ее, будто она плыла, не передвигая ногами. Зацеплялась за репейник, платье рвалось, спотыкалась о колеи и камни, но ничего не чувствовала. Федя сидел молча, свесив руки и голову, а ей казалось, что он радуется и плещется. Иногда она будто днем видела и мальчика, и офицера, и себя, и спуск в луговину так светло, как не мог бы освещать фонарь.

Внизу ждал автомобиль без шофера. Офицер посадил Анну Николаевну и Федю в коляску, а сам, повозившись немного с машиной, сел снаружи. Они поехали очень быстро, но не так, как хотело бы летящее желание Анны Николаевны. Неслись по незнакомым местам, ночью и знакомое кажется неизвестным. Одичалое стадо баранов бросилось вбок, расплескав болото, с блеяньем и мордами, как у чертей. Вдали розовели три зарева, на которых черно-красными, округло и мягко, летели снаряды. Веретеном жужжал цеппелин, и казалось, что по сторонам дороги – погоня в галоп. Офицер, не оборачиваясь, говорил:

– Не бойтесь, будьте спокойны, ваш сын будет жив, и вы спасетесь. Верьте мне.

– Я вам верю и ничего не боюсь.

– Так и надо. Это – хорошо.

– Это хорошо. Я знаю. Иначе и нельзя.

– Иначе и нельзя.

Анна Николаевна говорила вполголоса, но офицер ее слышал, и она слышала его ответы. Может быть, они не говорили, а только думали.

По мере того как они подвигались, все становилось покойнее, небо темнело, зарева еле светлели позади уж, и когда они въехали в городок, там все спало, будто и не было войны в ста верстах. Только серело, настоящей зари не начиналось. Остановились у небольшой гостиницы с высоким каменным крыльцом на улицу. Разбудивши слугу, офицер внес Федю в номер и сказал:

– Тут вам будет покойно. Отдохните и поезжайте на родину. У вас, вероятно, совсем нет денег – я вам оставлю на первое время. Когда сможете, отдадите.

– Когда смогу, отдам, – повторила Анна Николаевна, смотря на незнакомца. То же лицо, неизменяемое и изменчивое, только ростом кажется выше, когда в комнатах. Он наклонился к Феде, такому маленькому на двуспальной кровати, поцеловал его в лоб. В руке у офицера очутилась сторублевая ассигнация как-то без того, чтобы он доставал ее из бумажника. Он позвонил горничной и сказал:

– Теперь до свиданья! Будьте покойны и счастливы. Все устроится.

И вышел за дверь. Только утром у Анны Николаевны мелькнула мысль:

– Как же я не спросила у него ни фамилии, ни названия полка, где он служит. Даже не поблагодарила его как следует!

– Впрочем, – успокаивала она сама себя, – он, вероятно, здесь всем известен, если стоит тут. А если он стоит в другом месте, зачем же бы он меня привез именно сюда?

Но в городе офицера никто не знал, а в гостинице даже уверяли, что ни офицера, ни автомобиля не видали, а когда отворили двери на звонок, прямо нашли уже Анну Николаевну и Федю на крыльце. За сон принять это не позволяли три двадцатипятирублевки с мелочью, оставшиеся от разменянных ста рублей.

– Мама! – позвал Федя с постели.

– Что, милый?

– Как мы сюда попали? Вот видишь – я и дошел, и ничего не случилось, а ты все боялась!..

– Да, да..

– Ведь я дошел своими ножками?

– Своими ножками. А потом я тебя несла немного…

– То-то мне снилось, что меня несут… только не ты, а офицер…

Мальчик приподнялся, оглядел комнату.

– Что это, совсем непохоже на тетину квартиру! И где же она сама?

– Мы, дружок, не у тети Дуни, мы совсем в другом месте, и завтра поедем далеко, в деревню под Калугу. Ты там никогда не бывал. Там ты поправишься, будешь пускать змеев, зимой кататься на салазках, и немцы туда не придут.

– Вот это хорошо! Только я все-таки не понимаю, как мы сюда попали!

Анна Николаевна ничего не ответила, так как и сама покуда этого не понимала. Поняла она это гораздо позже, когда уже приехала в Калужскую губернию и захотела отслужить молебен в сельской церкви, где с детства по летам молилась, где венчалась и где отпевали ее отца. Она хотела это сделать сейчас по приезде, не дожидаясь ближайшего праздника, потому отворили пустую церковь, и кроме Анны Николаевны, ее матери, Феди да горничной девушки никого не было. Они сидели в ограде на скамеечке, когда пришел сторож сказать, что все готово. Не успела Анна Николаевна, поставив свечку Спасителю, перейти с зажженной другой к Божьей Матери, как вдруг упала, громко вскрикнув. Свечка откатилась, но не погасла. Все поспешили на помощь барыне, но она уже очнулась и, прошептав: «Ничего, можно служить!», проползла на коленях к северным вратам и припала губами к потемневшей ноге Ангела, Федя, перебирая кисточки кушака, твердил:

– Мама, что с тобою? Мама…

– Ничего. Молись, Федя… – ответила Анна Николаевна, не спуская заплаканных сразу глаз с ласковых, без улыбки, губ, строгих и бодрящих очей и с продолговатого, смуглого лика. Батюшке она ничего сейчас не сказала, а на следующее утро прислала в конвертике для бедных сто рублей со странной припиской:

«Никогда в долгах не бывала. Всегда их платила. Особенно такие».