Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

Глава 5

Все время завтрака Елена Александровна была в некотором нервном состоянии. Более обыкновенного она говорила, смеялась и с лукавым кокетством старалась скрыть внутреннее дрожание. Леонид Львович, казалось, ничего не замечал, но это только казалось, потому что, отодвинув тарелку и окончив, так сказать, официальную часть трапезы, он обратился к своей жене, откидываясь на спинку стула:

– Ты сегодня в очень хорошем настроении, Лелечка?

– Я? Ничего особенного, – ответила та, покраснев, и посмотрела на стрелку часов, придвигающуюся к половине второго.

– Я возьму отпуск, поедем к Ираиде в Смоленск. Я знаю, тебе хотелось бы поехать за границу, но вряд ли это удастся. Нужно будет отложить до будущей весны. Притом теперь скоро будет жарко. А в Смоленске, насколько я помню с детства, очень красиво. Притом там будет сестра. Может быть, еще кто поедет. Тебе не будет скучно. Этот вчерашний Лаврентьев, он кажется тоже что-то говорил, что у него именье в Смоленской губернии. Может быть, в далеком уезде, а может быть и соседнем. Он, кажется, славный мальчик… очень выдержанный.

– Да, ничего себе, – ответила Лелечка, и в голове у нее вдруг поплыл весь предыдущий вечер в обратном порядке, от конца к началу; и ей показалось необычайно скучно… зачем придет к ней незнакомый молодой человек с малиновым кантом, имевший как будто какие-то виды на нее. Зачем-то тут путается Полина… зачем все существует так, а не иначе. Как иначе – она и сама не знала. Она посмотрела на мужа, который что-то продолжал говорить. Он казался усталым, и глаза его, большие темные, похожие на глаза Ираиды, были окружены серыми кругами. Особенно жалостно Елене Александровне было видеть, что муж ее был не совсем чисто выбрит.

– Останься, Леонид, сегодня дома!.. Ты устал, по-моему, и не совсем здоров.

Леонид Львович удивленно улыбнулся.

– Что за странная фантазия? Может быть, ты сама нездорова? Тебе вредно так засиживаться.

– Может быть, я и нездорова, мне все холодно что-то. Но я не оттого прошу тебя остаться… Мне просто этого хочется… Ты так редко пропускаешь службу, что тебе этого не поставят в вину, а между тем я очень прошу тебя исполнить мою просьбу.

– У тебя нет никаких причин?

– Никаких… – ответила Елена Александровна, и в эту же минуту раздался звонок.

– Ты остаешься, не правда ли, – шепнула Лелечка, уже переходя в гостиную, где посреди комнаты неловко стоял высокий стрелок.

Лаврентьев почти все десять минут своего визита разговаривал с Леонидом Львовичем, и Лелечке казалось смешным и невероятным, что еще вчера она сидела так близко, рядом, локоть с локтем с этим мальчиком в мундире, а Полина говорила им смешной и любовный вздор. Ей до такой степени казалось это странным, что если б кто напомнил ей вчерашнее, она с негодованием стала бы отвергать… А между тем это действительно было, причем Елена Александровна не пила, была в нормальном состоянии, нисколько не была влюблена определенно в кого-нибудь. Все это она думала, слушая рассеянно разговор мужа с гостем, пока последний не стал прощаться.

– Ты для него просила меня остаться? Разве он так опасен?

Елена Александровна ничего не ответила, рассеянно перелистывая альбом с крымскими видами, который только что перелистывал Лаврентьев. Вся ее веселость куда-то пропала, и она начала тихим, несколько жалобным, голосом:

– И для него и для себя. Ты, действительно, прав. Мне нельзя поздно ложиться, а особенно вредно часто бывать в «Сове». Я ее всегда защищала и теперь защищаю, но сама лично к ней не приспособлена. Мне не от чего освобождаться… нет никаких причин распускаться… а потом я чувствую себя дико и нелепо. Я люблю тебя и люблю очень просто. Мне не нужно никаких выдуманных переживаний, и, вместе с тем, смотри, как странно: я вижу, что в «Сове» нет никакой прелести. Она распущенна и нелепа, и, вместе с тем, она лишает прелести, отнимает ее и от нашей с тобой обыкновенной жизни. Я тебя люблю, но все мне надоело смертельно. «Сова» это не то. Но ведь есть же где-нибудь блестящая, веселая, радостная жизнь… Без угару… без дикости!..

Она умолкла, казалось, не оттого, что все высказала, а потому, что устала говорить или на нее напала неизъяснимая лень.

– Мне очень жаль, Лелечка, что я не могу, не сумел дать тебе ту блестящую жизнь, о которой ты говорила. Может быть, если б мы были очень богаты, было бы иначе… Тебя, конечно, тяготит известное мещанство нашей жизни, но я думаю, что и самая блестящая внешняя жизнь, если она не одушевлена духовными интересами, интересами искусства, такая же «Сова», только слегка подкрашенная. Может быть, тебе не было бы так скучно, если бы у нас были дети.

– Это все не то. Богатство, дети, это не то, что я хотела сказать. Я бы хотела иметь восторженные глаза на все, восторженные чувства, и чтобы мне не было стыдно за них через полчаса…

– Конечно, мы не так любим друг друга, как три года тому назад, когда были влюблены, но ведь быть постоянно влюбленным, это значит менять любовников, как перчатки, не хочешь же ты этого… И неужели это по-твоему называется «блестящая жизнь»?

– Я не знаю… Я ничего не знаю… Ты говоришь какие-то мертвые слова! – и она снова принялась за альбом.

Леонид Львович прошелся по комнате и веселым, громким голосом, голосом доктора, который разговаривает с больными, сказал:

– Ты просто устала к концу зимы… Действительно, эта нелепая жизнь так треплет нервы… вот отдохнешь в деревне, успокоишься и начнешь если не восторженную жизнь, то тихую, радостную, любовную, какою мы жили до сих пор.

– Да, вероятно, ты прав… Ты очень хороший человек, Леонид. Я очень тебе благодарна и никого кроме тебя не люблю.

Но Елена Александровна говорила это таким усталым, равнодушным голосом, что казалось – сама нисколько не верит ни увереньям мужа, ни собственным своим надеждам.

Не успели затопить камин, как в комнату вихрем ворвалась, неся сама все свои атрибуты, Полина Аркадьевна, наполняя воздух тысячью восклицаний и запахом сильнейших духов. Только что Леонид Львович удалился к себе, как Полина, забравшись с ногами на диван и привлекая к себе белокурую голову хозяйки, начала ажитированным шепотом:

– Ну, что же? был? – Да.

– А как же муж? почему он здесь? – Я сама просила его остаться… Полина быстро сообразила:

– Значит, вы уже в него влюбились? Когда же опять вы увидитесь?

– Я право, не знаю, Полина, он просто был с визитом.

– У нас сегодня что? Среда? В пятницу я его вызову к себе, всех мальчишек выгоню, и приезжайте вы… Милая Лелечка! подумайте, какая будет красота жизни! Это будет гимн любви!..

– Но ведь он подумает Бог знает что!

– Он будет ослеплен! Это будет фантасмагория экстаза. Он же тонкий человек! его бабушка принята ко двору!.. Жалко, что вы так скоро уезжаете. Но я вам ручаюсь, что эти две недели будут сплошной оргией красоты.

От волнения Полина Аркадьевна даже вскочила. Несмотря на дневные часы, она была сильно гримирована, имея при ярко-зеленом платье широкую розовую ленту, вышитую крымскими камушками, на голове с двумя искусственными цветками величиною с розаны, которые сажают на куличи.

– Помните, как это говорится у Брюсова? – и не рассказав, как это говорится у Брюсова, Полина снова принялась мять и целовать Елену Александровну. Та, выдержав поток Полининых ласк, заметила спокойно: – Все это прекрасно, милая Полина, но в пятницу я к вам не приду.

– Я понимаю – вы хотите его измучить, но, смотрите, не измучьтесь сами. Времени так мало.

– Вы меня совсем не понимаете, Полина.

Полина изумленно открыла глаза, но на всякий случай проговорила:

– Ах, вы не знаете, как я вас еще понимаю.

– Ведь я же люблю своего мужа…

Полина Аркадьевна громко рассмеялась и потом вдруг необыкновенно серьезно произнесла:

– Разве это чему-нибудь мешает?

Елена Александровна не могла сдержать улыбки и нехотя ответила:

– До пятницы еще два дня… Может быть, я к вам приеду…

– Ах, милая, я вас так понимаю! – воскликнула гостья и снова принялась тискать хозяйку в объятиях.