Теряя наши улицы

5

Я колюсь два раза в неделю. Два раза в неделю я устраиваю себе праздник души и забвения от боли уязвлённого сердца. Я не чувствую никакой зависимости и мне кажется, что я могу играть с этим и дальше, что я не подсяду как другие, что я умнее. Правда, отними у меня эти два раза в неделю я, наверняка, почувствую, по крайней мере, дискомфорт. Я уже привык к тому, что теряю одну работу за другой. То я под передозом зависну запертый в туалете на час после укола, так что «Скорую» приходится вызывать, а в ведре находят использованную машинку. То уйду под каким-нибудь предлогом с работы на 4 часа вместо 15 минут, ведь надо и дождаться барыгу, и место найти, где сварить, и уколоться, и, возможно, позависать, а это всегда может занять больше времени, чем планируешь. Меня увольняли, даже несмотря на то, что до этого мне месяцами не платили зарплату, даже несмотря на то, что люди тогда ходили на работу скорее по привычке и сохраняли свои рабочие места лишь из гипотетических материальных интересов. Тем не менее, работал я везде неплохо, и там, где меня ещё не успевали вычислить, меня ценили. Но когда я чувствовал, что вокруг меня начинает сжиматься кольцо подозрений, доносов и многозначительных взглядов, когда внезапно в разговоре со мной изменялись интонации кадровиков и начальства, я начинал судорожно обзванивать новых работодателей по объявлениям и бегать по городу пешком со своим резюме. Когда я приходил на собеседования сразу после укола, меня порой спрашивали, не страдаю ли я от какой-либо хронической болезни, уж очень у меня вид нездоровый. Вчера, например, мне что-то такое сказал китаец из торгового СП на Кирова.

Однако сегодня вечером я не под ханкой. Я решил поменять тему и уколоться «винтом», эфедрином. Пацаны на блатхате, где мы кололись, задёрнули все шторы, отрубили и заглушили все источники шумов, туго завинтили все краны, я лёг на кушетку, и мне положили на лицо сложенное в несколько раз полотенце — эфедра любит тишину. Потом из огромного шприца мне закатили в жилу десять кубов прозрачного раствора. Это старики с микров насобирали на склонах Тянь-Шаня и заварили накануне. Минут через пять я почувствовал приход. Я понял, о чём говорили те пацаны — это же типичный эффект «спида», я сразу его узнал. Наверняка, если бы они попробовали амфетамины, сказали бы то же самое. Мне это нравится.

Сегодня ночью мы выступаем в «Пилоте». Пару недель назад, в Алма-Ате открыли первый ночной клуб, и вот нас уже пригласили выступить в нём. Федян одолжит у своих кентов «Роланд». Он проиграл мне свой материал, а я подобрал к нему тексты из моей графомании английского периода. Я выбрал самые замороченные и сложные тексты, где речитативом, где для пения, выбрал и кое-какие короткие односложные фразы, для того чтобы выкрикивать их под ключевые, цепляющие петли. Мы сделали четыре вещи скорее экспериментального типа, вроде «Cabaret Voltaire» периода «Drinking Gasoline», но разбавили их быстрыми, танцевальными ритмами.

The hollow rooms don't leave no trace
In our memories leaving space
They don't invite, they stay aside
Don't drive you out since you're inside
I measure steps I count the years
My time is woven by the loom
In hollow rooms I disappear
And here comes one more hollow room

Я танцую в клубе с местными тусовщицами. Одна из них, довольно симпотная, если бы не щель в передних зубах, так и вешается на меня — все в курсе, что у меня сейчас нет девушки. Но мне сейчас не до неё. Когда до выхода на сцену остаётся полчаса, иду в туалет, потому что не выдержал и всё-таки зацепил на районе трёшку ханки, чтобы врезаться по такому случаю. По пути, в вестибюле, встречаю местную певицу Камиллу Габдуллину, мы с ней вместе выступали во Дворце Ленина и во Дворце спорта.

— А я пела на свадьбе у твоей подружки, — говорит она. — У Альфии.

— А за кого она вышла?

— За одного парижского медиа-магната. Говорят, он мультимиллионер. А она будет работать фотомоделью в принадлежащих ему французских изданиях.

— Круто! Будешь сейчас на танцполе? Мы будем выступать с новой программой.

— Обязательно!

В туалете я запираюсь в кабинке, снимаю свой ремень с шипами, перетягиваюсь, отыскиваю вену — мне это всё ещё удаётся легко, ввожу раствор, делаю чих-пых своей кровью и прикуриваю сигарету, которая заранее торчала у меня во рту. Шприц заворачиваю и спуливаю в ведро.

Сначала я чувствую ставший уже родным опиумный приход. Потом я начинаю отъезжать, зависать. Раствор на удивление оказался сильнее, чем обычно. К тому же вместо димыча я отбил его в этот раз на релашке. Я облокачиваюсь на стену, на меня накатывает забвение. Забвение всех забот и печалей. Сигарета в руке догорает до половины, повиснув над белым кафельным полом изогнутым хоботком пепла, в который превращается сгоревший, но не скуренный табак. Кто-то ломится в дверь. Это Федян. Пора на сцену. Усилием воли я поднимаюсь и бреду за Федяном на сцену. Выхожу к микрофону. Кто все эти люди? Почему они так одеты? Почему они так ведут себя? Как же всё изменилось! Федян заряжает первую вещь.

— Танцуйте, суки! — ору я в микрофон, но меня никто не слышит.

— Алик, включи микрофон! — кричит мне Федян.

— Я забыл ёбаные слова, — ору я уже во включенный микрофон под раскачивающие стены клуба басы. Из зала раздаётся одобрительный хохот и хлопки. Я ловлю тему и начинаю петь. «The hollow rooms… Oh hollow rooms… My hollow rooms».

В принципе, выступление проходит нормально. Я как в тумане пою те припевы, части куплетов и выкрикиваю те фразы, которые помню. «Society kicks!», «Society kicks!», «Society kicks!». Здесь у Федяна классные сверхскоростные хэт и бочка. Человек бы так не сыграл.

Люди дрыгаются, танцуют, все в основном уже ужратые. Вдруг, на танцполе начинается переполох, толкотня, раздаётся пронзительный женский визг, сбегаются секьюрити — кажется, кто-то выстрелил в кого-то из газового пистолета. «Society sucks!», «Society sucks!», «Society sucks!». Я уже еле ворочаю языком, буквально повисая на микрофонной стойке, даёт о себе знать реланиум, мне на всё наплевать, хочется, чтобы всё это представление побыстрее закончилось, непреодолимо хочется уйти. Уйти от всех… Куда-нибудь… На улицы… Улучив момент просветления и встряхнувшись, я так и делаю. Никому до этого нет дела. Федян остаётся один, пританцовывая над своим любимым синтезатором. Я ухожу под автоматические дроби рабочего и холодные хлопки клапперов. Во мне больше нет музыки. Я не чувствую её в себе. Я не чувствую уже больше ничего.

На той же неделе меня арестовали на улице за следы от частых инъекций на венах. Так как у меня запретов на себе не было, меня подержали пару суток в КПЗ, как обычно, избили в кабинете у следака, а потом и отпустили, отобрав все, что у меня было ценного — полпачки сигарет, шоколадку и коробок спичек.

Когда я вернулся домой, у меня звонил телефон. Я поднял трубку. Звонили из того самого китайского СП. Если я пройду медосмотр и смогу доказать, что действительно не страдаю никакими серьёзными хроническими заболеваниями, я смогу занять позицию специалиста по статистическим данным в их представительстве на острове Циньгун в Тихом океане, сказали мне. Разумеется, я согласился.