Теряя наши улицы

3

Мы прибыли с доном Массимилиано в Италию через пару недель. Пока мы ехали в фургончике из римского аэропорта Фьюмичино, я задремал. Сон у меня по прежнему был нарушенный, но мне было уже намного лучше. Когда мы подъезжали к земельным владениям Бесприбыльной организации социальной значимости «Comunità Insieme», дон Массимилиано разбудил меня, указал на раскинувшееся среди зелёных холмов поселение «Nido», состоящее из одинаковых желтоватых коттеджей, сгрудившихся вокруг средневекового дворянского замка и разбегающихся от него, редея, вверх по холмам и сказал с мягкой улыбкой: «Маленький рай».

Это была Умбрия, прекрасный край Св. Франциска. Возрождение, великое движение человеческого духа, тоже зародилось здесь, на землях Центральной Италии, в Умбрии и Тоскане.

На первое же утро у меня была назначена аудиенция у Дона, так что после тщательного обыска моих личных вещей, мы сразу же отправились с доном Массимилиано в замок. Приёмная была увешана фотографиями — дон Клаудио с Андреотти, дон Клаудио с Бернаскони, дон Клаудио с Кракси, дон Клаудио в ООН, дон Клаудио в Ватикане. Поймав мой взгляд, дон Массимилиано объяснил мне: «Дон Клаудио очень известная фигура в Италии и не только. О его благих деяниях знают во всём мире». Наконец, со второго этажа спустился секретарь и кивнул нам. Мы поднялись. Дон Массимилиано постучал в дверь, и оттуда раздался звучный голос: «Avanti!».

Дон Клаудио оказался маленьким, тучным, весёлым человечком. Разговаривал он громко и очень красиво. По-итальянски я тогда не знал даже «чао», но даже в переводе дона Массимилиано на русский, было понятно, что он умеет говорить — фразы ложились одна на другую, сплетаясь и образуя изысканные, зачастую трогательные, берущие за душу кружева. Но самый сильный эффект заключался даже не складности и образности его речи — послушав его ты начинал задумываться о каких-то очень важных, фундаментальных вещах. Он умел будить мысль, не оставляя равнодушным никого. Позже я неоднократно имел возможность убедиться в том, что его проповеди оказывали одинаково сильное воздействие как на рафинированных римских интеллектуалов, так и на малограмотных сицилийских крестьян.

Однажды, в один из тех случаев, когда он выбирал меня в «сопровождающие», я стал свидетелем его выступления на собрании Социалистической партии в Перудже. В ходе выступления он использовал мощный психологический ход, который буквально взорвал сонную атмосферу избитых рассуждений на тему социальной справедливости. На собрание он привёл резидентов местного центра коммуны. Во время своего выступления, он вызвал одного из них, Феделе, больного СПИДом каторжанина, к микрофону. Заикаясь и кое-как сдерживая свои приступы дрожи, вызванные регулярным потреблением прописанных ему психоактивных веществ и нет-нет сотрясавшие всё его тело, тот начал рассказывать о своём трудном детстве в убогих условиях бедных районов Бари, об участии в деятельности организованного преступного синдиката «Священная единая корона», о вымогательствах, похищениях, убийствах, вендетте, о содержании в «Небесной царице», римской тюрьме строгого режима для террористов и мафиози. Концовка была драматичной — уже не в силах сдержать судороги, сотрясаясь в жестоком припадке, Феделе с трудом, как в истерике выпалил концовку своего страшного рассказа, о том как он застрелил собственного отца.

На этой эмоциональной ноте, Дон выхватил микрофон и начал говорить о том, что социализм — это не красивая утопия, что это реальность, это действие, и что образцом этого действия может служить солидарная, социалистическая по своей сути структура нашей коммуны. Затем он призвал всех участников присоединиться к очередному маршу протеста против проекта закона о легализации наркотиков, который он со своей коммуной должен был организовать в Риме в следующие выходные. Зал не просто долгое время рукоплескал стоя, я уверен, что присутствовавшие люди ещё долго находились под впечатлением услышанного, навсегда привязавшись в своих сердцах к благородству Дона, у них на глазах по-отцовски гладившего по голове своего бьющегося в судорогах «сына любви» Феделе. На Рождество Дон любил выступать на балкончике, в стиле дуче. Он говорил нам о том, что его коммуна — это не просто центр реабилитации, а Школа Жизни, необходимых навыков выживания, солидарности, которую следовало бы проходить всем обыкновенным гражданам. Что нам выпала честь и привилегия, потому мы что мы можем и умеем больше, чем обычные современные люди, разлагающиеся в культуре потребления. Современные люди, говорил он, индивидуалисты и потребители, забыли о Церкви Духа, они знают лишь три церкви — Дискотеку, Стадион и Супермаркет. На самом деле, в чём-то не могу с ним не согласиться до сих пор.

На той первой аудиенции Дон незаметно и ненавязчиво расспросил меня о наркотиках, которые я употреблял, об истории моей зависимости, о степени дозы в последнее время, задал несколько второстепенных вопросов о Лавразии — он казался уже достаточно информированным об этой стране. Рассказал немного о своей трёхлетней реабилитационной программе. Под конец он спросил меня:

— Ты не боишься?

— А чего мне бояться? Раз уж я здесь, значит, я принял решение, — ответил я, глядя ему прямо в глаза.

— Браво! Мне нужны такие ребята, — он снял трубку. — Пусть зайдёт Мирко.

В дверь почти сразу протиснулся невероятно огромный тип — далеко за два метра, причём как в высоту, так и в ширину. Я встал, чтобы поздороваться за руку, и он сразу полез целоваться в обе щеки. Я заметил, что на шее у него вытатуирована свастика.

— Мирко знает английский, его научили американские «зелёные береты», — последние слова Дон произнёс с сарказмом и крайней неприязнью. — Первое время держись за него, он будет тебе переводить и объяснять весь распорядок жизни в коммуне.

— А вы, Дон, совсем не знаете по-английски? — поинтересовался я.

— Когда я был маленьким, никто у нас в школе не преподавал английский, — усмехнулся он. — А ещё я носил значок: «Кто говорит по-английски — тот предатель Родины». Это были слова главы государства, Бенито Муссолини, — и он дружелюбно рассмеялся. — Иди, сын мой. Ты теперь новый сын мой, потому что вы здесь все мои дети любви!

Мы отправились с Мирко болтаться по территории земельных владений. Здесь были сады, теплицы, небольшая речка с мостиками, за статуей Св. Франциска с голубями располагался зверинец, дальше конюшни, ещё дальше сельскохозяйственные угодья под огороды. Вершины холмов были опоясаны виноградниками, среди которых виднелись белые домики отдельного поселения коммуны при них. В этой же провинции находилось несколько других отдельных поселений с собственной специализацией — скотофермы, виноградники, оливковые сады, монастыри, восстановленные коммуной памятники старины. За пределами региона сеть центров Дона Клаудио простиралась по всей Италии. Кроме того, империя Дона включала в себя коммунитарные центры в Испании, итальянской Швейцарии, Словении, Боливии, Бразилии, Коста-Рике и Таиланде. Теперь он готовился к прыжку на Восток, но по каким-то политическим и конфессиональным причинам собирался начать с Лавразии, а не с России. Мирко трепался без остановки, рассказывал о себе. Хорват, прошёл войну в спецназе, командир известного подразделения. Сербские спецслужбы организовали убийство его невесты, с которой он ходил семь лет. Её расстреляли в упор прямо в центре Сплита. Уже на фронте сербскими пулями был убит и его родной брат. Он нёс его на себе, пока тот истекал кровью, бегом, больше двадцати километров, и даже не заметил когда тот умер. Попал в плен, подвергся пыткам. Уже после окончания войны начал торговать шлюхами, возил их в Амстердам, употреблял все доступные в этом весёлом городе виды наркотических средств. Тогда же у него начали проявляться признаки буйного психического расстройства, невроза. Власти новой Хорватии упрятали его в психушку, где ежедневно пичкали психоактивными фармакологическими средствами. Там ему и сожгли мозги, которые постепенно пришли в порядок только здесь, в коммуне великого Дона, за что он ему и останется бесконечно признателен до конца жизни.

По дороге Мирко знакомит меня со всеми встречающимися нам жителями коммуны. Все здороваются одинаково, тоже лезут целоваться в обе щеки. А вообще заметно, что народ очень общительный. Единственно, трудно отвечать на некоторые вопросы. Почему-то спросив про имя и возраст, каждый сразу же интересуется «правый» я, или «левый» и за какой футбольный клуб я болею. Я теряюсь и абсолютно не знаю, что на это ответить.

— Не удивляйся, — улыбается Мирко. — Здесь в Италии совсем недавно шла настоящая гражданская война между «правыми» и «левыми» на уличном уровне, и эти страсти во многом не утихли до сих пор. А футбол — это здесь больше чем спорт, это тема для ежедневных разговоров, объект страсти и поклонения, гордости и любви. Здесь в «Nido», большинство населения римляне, так что все болеют или за «Рому», или за «Лацио». А что касается твоих политических убеждений, то ты не должен их стесняться или скрывать. Это свободная страна, здесь можно открыто говорить о них, в «Nido» есть люди всех мастей: в керамическом секторе работает один такой художник Анджело Фролья, бывший левый террорист, из «Красных бригад», здесь ты встретишь бывших участников Рабочей автономии, публику из социальных центров, это коммунисты, много здесь и крайне правых, фашистов. Вот я, например, фашист. А ты кто?

— А я не за правых и не за левых, Мирко. Единственное, что я знаю про политику, так это то, что я власть ненавижу. Понимаешь, я любую власть ненавижу.

— Так ты анархист, стало быть!

— Стало быть, анархист. Это ты хорошо сказал, Мирко, чёрт побери!