Теряя наши улицы

1

Федян оказался прав — я не узнал свой город, я его просто не нашёл. Стены, здания, улицы, вроде бы, остались те же, а вот города в котором я родился и вырос, как не бывало! Даже само название города изменилось. Когда я прилетел, на здании аэропорта вместо остроконечной, похожей на наши величественные горы надписи «АЛМА-АТА» красовалось пресное «Алма-Сити». По перенаселённости он начал походить на Циньгун, по степени бездушия и отчуждения он стал всё больше смахивать на англосаксонский, или американский мегаполис. У окружающих меня ныне людей напрочь отсутствовали моральные критерии и ориентиры. Отвечать за свои слова и поступки, считаться с какими-то элементарными понятиями о справедливости, считалось теперь чем-то неразумным, глупым, устаревшим и зазорным. Не говоря уж о том, чтобы входить в отмах против более сильного противника или даже против толпы. Даже у уличной шпаны теперь больше всего в цене была коллективная трусость и подлость — например, у них считалось круто толпой подсторожить, подловить какую-нибудь беззащитную жертву, вроде бомжа (а ведь в городе моих воспоминаний ещё не было бомжей), запинать до смерти и потом гордиться тем, что поучаствовали во всеобщем беспределе. Когда я разговаривал с кем-то, создавалось впечатление, что я говорил на каком-то непонятном иностранном, или, скорее даже, архаичном языке. Исчез прямой и бескомпромиссный уличный говор, в интонациях теперь преобладало жеманное нахальство. Отдельные, самые ушлые экземпляры, очевидно, решили про себя, что чем нахальнее и грубее они будут себя вести по отношению к окружающим, чем больше они будут орать и хамить, тем больше им в этой жизни достанется. Как ни странно им это сходило с рук — пока они не нарывались на раздражённого человека, вроде меня. Когда, не выдержав раздражения, ты порой выцепишь такого из общей сутолоки, наедешь на него, предъявишь за конкретное хамство, даже прилюдно унизишь, то он испугается, извинится, утрётся, и… как ни в чём не бывало, продолжит свою беготню, при этом в лучшем случае будет в дальнейшем старательно избегать тебя, а в худшем будет стараться исподтишка нагадить по-мелкому. И, опять же, при этом, абсолютно не стесняясь собственного позора, даже кичась тем, что хоть что-то сошло с рук, как бы напоминая тебе о том, что мы теперь все барахтаемся в одной помойной яме и ты тоже, хоть ты и не такой, как все, хоть ты и не сдох как твои дружки нам на злорадство, хоть ты и выбрался, как пережиток, из страшного, жестокого прошлого.

Парадоксальным образом, мы, первые панки, а до этого футбольная толпа Федяна были среди первых, кто взбунтовался против серости, узколобости, ограниченности и бессмысленной жестокости той жизни, очереченной пределами блатных районов советского времени. Именно мы, те, кто сознательно ушёл из банд, как я, или был неформалом по зову души, как Федян с самого начала, мы сами сдетонировали все эти перемены в уличных нравах и на нас же пришёлся первый удар, который мы вынесли на собственной шкуре. Но, теперь, когда всё изменилось, когда все подряд получили возможность свободно и ничем не рискуя перемещаться по территории города, с района на район, одеваться и вести себя, кто как хочет, как кому вздумается, именно теперь внезапно оказалось, что канула в лету масса достойных человеческих качеств. Ушли яркие, пассионарные личности, храбрые сердцем, а наружу повылезали сплошь и рядом какие-то мелочные, закомплексованные, обиженные на жизнь люди. В первую очередь казалось, что у людей, вместе с необходимостью ежедневно стоять за себя и за своих, отвечать за свои слова и поддерживать свою репутацию, исчезло чувство гордости за самих себя, самоуважения, а за ним, у них пропало и вообще хоть какое-либо подобие взаимного уважения. Когда не уважаешь сам себя, разве ты будешь уважать других? С ростом имущественных контрастов воцарилась холуйская мораль. Самооценка и оценка других перестали зависеть от положительных личных качеств и нравственных критериев. Я понял, что культура потребления, складывающаяся в результате развития рыночной экономики, не только разъедает и атомизирует общество, она ещё и измельчает, озлобляет и опошляет человеческую душу. Все теперь завистливо, но в то же время угодливо взирали лишь на материальные активы, скопленные десятком олигархических семей, не в силах думать о чём-либо ещё. Каждый был готов с головой влезть в долги или с лёгкостью пойти на уголовно наказуемые должностные преступления, лишь бы хоть как-то приукрасить свой жалкий социальный статус, в то же время, лютой ненавистью ненавидя ближнего своего, у которого ровно точь такой же жалкий социальный статус был позолочен на полграмма гуще. На уличном же уровне, за отсутствием какой-либо достойной альтернативы, вся власть теперь была монополизирована и жёстко скоцентрирована в руках сил правопорядка. Выглядело так, словно повывелись все свободные уличные стаи, и на их месте остались лишь свирепые волкодавы, да стадо бессловесных баранов. В то время я терпеть не мог и тех и других, ненавидя первых и презирая вторых. Нет, разумеется, я вовсе бы не хотел, чтобы время полностью повернулось вспять, к иррациональному насилию на улицах и паранойе на районах. Но нашим людям всё ещё предстояло измениться в лучшую сторону, восстановить утраченную общность, вновь обрести умение вести прямой и открытый диалог, научиться прислушиваться к другим и больше ценить друг в друге чисто человеческие качества, а не одно лишь умение вылизывать себе языком дорожку к бренным материальным благам.

Первый шок меня ожидал, когда я начал обзванивать старых знакомых, чтобы поинтересоваться что да как в городе, что здесь произошло за это время. На каждые десять номеров, которые я набирал, 8–9 человек уже покоилось на городских кладбищах, остальные сидели по тюрьмам и лагерям. Интонации голосов родителей, отвечавших мне на том конце провода, варьировались от глухого, безысходного отчаяния, до неприкрытой ненависти к незнакомцу, бестактно напомнившему о семейном горе. Вот почему всё так изменилось! На место каждого умершего ровесника, друга, брата по оружию, здесь появилось пятьдесят беспринципных провинциалов, деловито рыщущих в поисках своих собственных пошлых и иллюзорных представлений о соблазнах столичной жизни. Мы просто вымерли, как отживший своё вид, и вместо нас, со всех четырёх сторон света на земли с нашими гниющими останками слетелись, сползлись целые рои всеядных насекомых.

Я долго не мог решиться набрать последний номер. Когда я это всё-таки сделал, мне ответили, что никакой Альфии там не просто нет дома, но что там никогда и не жил человек с подобным именем. Я не знаю, как так вышло, я не мог перепутать цифры. Но факт остаётся фактом, теперь её нет. Жизнь, как ни странно всё ещё продолжается, а её нет. Она исчезла из моей жизни окончательно, безнадёжно и бесследно.

Я шёл по улицам района и не узнавал их. Это были не наши улицы. Нет, мы не сдали их, не уступили более сильному или удачливому сопернику. Они просто погибли, пропали вместе с нами, в то время как могучая, непобедимая жизнь продолжала копошиться на их руинах. Когда я снова уеду отсюда, здесь о них не останется даже воспоминаний.

У одного из подъездов околачивалась парочка наркоманов. Эти движения я узнаю, угадываю сразу, чую нутром, интуицией. Этот воздух терпеливого, томительного ожидания. Если надо по несколько часов, сутками на морозе и на жаре, в любое время и при любой погоде. Я подошёл поближе и, наконец-то, встретил хоть одно знакомое лицо.

— Мурик?! Ты! Ну, салам что ли, последний из могикан!

— Ты уже понял, да, — Мурик щерится беззубым ртом. — Не они среди нас, а мы среди них!

В Америке я не должен был менять одну хуйню на другую. Там я довольствовался мыслью о том, что я ничего не ввожу себе в вены, и при этом незаметно и плотно подсел на крэк. У меня сохранилась психологическая зависимость от сильнодействующего наркотического средства. В этом вся суть. Все, кто говорит о примате физической зависимости либо шарлатаны, подонки, либо непроходимые глупцы. Абстинентный синдром, похмелье, сегодня знаком каждому из-за повсеместного легального употребления одного из наркотических веществ средней тяжести — алкоголя. Кокаиновая абстиненция практически никак не проявляется физически, кроме бессонницы и отсутствия аппетита. Человек способен перетерпеть многие физические страдания. Мы осознанно идём на них, когда необходимо медицинское вмешательство, для того чтобы выжить или продолжить жить без болей и других проблем. Каждая нормальная женщина с радостью идёт на них, для того чтобы родить новую жизнь и новую любовь. От героиновой абстиненции не остаётся и следа через максимум две недели. Если ты сидел на метадоновой программе, т. е. регулярно получал синтетические опиаты от государства, на избавление от физической абстиненции может уйти около месяца. Но не боль и не страх перед страданиями заставляют нас снова и снова возвращаться к опьяняющим веществам. Именно психологическая зависимость является той пресловутой уродливой обезьянкой, которую якобы носит на своей спине наркоман. И её невозможно сбросить оттуда кроме как через вмешательство осознанных, целенаправленных усилий собственной воли. Именно эта зависимость на первой же неделе по возвращении привела меня сюда, за дозой героина, ведь ханки сейчас в Алма-Ате практически нет, а белым торгуют везде и все подряд.