Теряя наши улицы

7

На прошлой неделе, между Рождеством и Новым 2000-м годом, мне приснился удивительный сон: легенда, которую я знал с раннего детства, но снилось мне теперь, что я был в ней главным действующим лицом — монгольским пацаном в глубине веков, и звали меня Тэмуджин…

Опять, как привык каждый день, я медленно брёл под пасмурным небом по истощённой за месяцы голодной степи, разыскивая следы юрких тарбаганов или горной крысы-кучугур. Желудок сводило от голода. Ноги с трудом, словно по инерции, волочились одна за другой. Только упрямство заставляло мои внутренности тешиться слабеющей надеждой на утоление этого мерзкого, унизительного чувства голода — голода отшитых, отверженных, изгоев. Я рухнул на колени и на мгновение припал ухом к земле. Но на этот раз вместо лёгкого шороха лапок искомой добычи я услышал дальний топот копыт нескольких пони. Недобрый топот. Резко обернувшись, издалека, я увидел как мать и братья бросились врассыпную, в сторону тайги, в сторону спасительных зарослей. За последние годы мы все привыкли бежать и прятаться, словно семейство пугливых сусликов, мы изучили все ближайшие укрытия, нам это было необходимо, чтобы выжить, чтобы спасти нашу собственную жизнь. В обоих направлениях просвистело несколько стрел. Я тоже рванул в кушары. Я уже различал, как тайчиуды вдали перекрикивались между собой: «Тэмуджин, Тэмуджин — ищите Тэмуджина. Отпустите хоть всех на хер, только пусть выдадут нам Тэмуджина».

Им нужен был только я. Такова была чёткая наводка их предводителя, тупого, заносчивого и злопамятного Таргутая-Кирилтуха. «Вот он! Вот он!», первая же заметившая меня мразь так и надрывалась, так и лезла вон из кожи, чтобы быть услышанной своей чертобратией. Теперь я бежал со всех ног, рвал когти из последних сил, чтобы спасти свою собственную жизнь. Я знал, что моё время ещё не пришло, что я ещё не реализовался как человек, как мужчина, что я не могу позволить себе уступить подлым тайчиудам в этой неравной борьбе. Оказавшись в чаще, я усилием воли заставил себя двигаться чуть медленнее, но практически беззвучно, так, чтобы за мной не шумели ветви хвойных деревьев до того хлеставшие по спине. Я петлял, как мог, хаотически запутывая траекторию своих перемещений, словно панически напуганный мелкий зверёк. Но я не был напуган. Моё тело двигалось само по себе, так, словно спинной мозг временно принял на себя все основные функции головного. Я больше не рассуждал — я двигался. Я бежал. По мере отлива чувства тревоги я спинным же мозгом чуял, как мои преследователи остаются всё дальше и дальше позади… Позади и в стороне… Ведь только я знал, как проникнуть на вершину Тергуне…

Три раза всходило солнце и три раза бор заливала своим безжизненным, мертвенным светом полная луна… Через трое суток я всё-таки решился выходить… Желудок онемел от выделяемых голодом кислот… Я уже не волочил свои ноги, это они волокли меня… Однако на выходе из укрытия я неожиданно наткнулся на огромную белую скалу, лежавшую прямо посреди той тропинки, по которой я сюда до этого вышел… «Откуда она здесь появилась?», подумал я. Она могла только упасть с неба. Я не мог найти иного логического объяснения этому загадочному феномену… Просто бог неба Тенгри бросил камешек аккурат на моём пути, чтобы маякнуть мне о засаде… Я лёг прямо под той скалой, свернулся калачиком и провалился в тяжёлый сон… Ещё девять раз всходило солнце, и девять же раз убывающая луна отбрасывала свой бледный отражённый свет на молчаливый бор… На десятые сутки я понял, что мой организм находится на грани полного физического истощения, за которым неотвратимо наступит стадия угасания жизни. Тогда я спросил себя, зачем мне спасать то, что и так уходит? Я вынул из кармана перо и начал кромсать не дающие мне прохода ветви. Будь что будет, но я не умру здесь, на вершине Тергуне, не принесу подлому Таргутаю и тайчиудам этого удовлетворения, не дам им бесславно заморить меня здесь в осаде…

Эти волки повязали меня прямо в лесочке, заломив руки за спину и нацепив мне на шею деревянную колодку, отвратительный символ утраченной свободы, тяжёлую петлю рабства…

Мне больно вспоминать это время, но я не забуду его никогда. Теперь, шатаясь от хаты к хате, я мог набить себе чем-нибудь желудок и найти себе собачье место, чтобы бросить кости на ночь. Днём меня заставляли пахать, от зари до зари, и при этом мне давали самые изнурительные и бессмысленные каторжные работы. Однако ежедневные унижения не просто озлобили меня больше, они ещё сильнее закалили мой дух, безмерно увеличивая мою тоску и удлиняя рождённую в той тоске волю до самого горизонта, до видимого края земли и небес. Воистину моя тоска больше не знала границ — хоть и был я рождён в счастливой семье, мне выпало познать все горести этого мира, дойти до низших точек отчаяния и нужды. Положение колодника гораздо хуже, чем доля вольного изгоя, пусть голодного и оставленного всеми, но вольного. Колодка на моей шее — это был предел, край беспросветной, кромешной тьмы. Я коснулся самого дна, ибо не существует ничего хуже, чем утратить свободу и попасть в полную зависимость от чужой, недоброй воли.

Вечерком 16 июня тайчиуды устроили сходняк с застольем на берегу Онона. На закате, когда все они уже накидались в слюни, до меня внезапно дошло, что наконец-то настал мой час, вот он! Меня сопровождал один из местных пацанов, который хоть и не бухал, но всё же был один. Я послушался веления своего сердца. Я просто подошёл к нему впритык и, без каких-либо торжественных вступлений, с размаху ушатал его лбом прямо в переносицу. Вместе с накатывающим вкусом железа во рту, я ощутил ликование в своей груди. При своём нападении, я ещё и зацепил его деревянной колодкой прямо по чайнику, в область виска, да так, что он пропал, просто потерялся от шока и боли. Он так и продолжал валяться на земле, когда я спрыгнул с крутого бережка и во всю прыть помчался по дорожке вдоль реки. Я досконально изучил этот маршрут, проделав эту траекторию тысячи раз в своих безумных снах и надеждах. Когда я нырнул в спасительные заросли Ононской дубравы, я услышал, как надрывается этот опомнившийся и пришедший в себя фраер: «Колодник! Колодник! Я упустил его!!!». Пьяные тайчиуды встряхнулись, и уже вскоре я вновь мог ощущать своим спинным мозгом жар новой погони и слышать частое дыхание взбешённых врагов. Я кинулся в заводь и загасился там, лёжа на спине в ледяной воде, лишь изредка высовывая наружу нос, чтобы набрать в меха кислороду. Вскоре показался один из преследователей, Сорган-Шира. Пару дней назад я кантовался по ночи в его юрте. Его сыновья тогда налили мне кумыса, и мы славно посидели с ними за пиалкой, пообщались душевно так. Редкий вечер. Ровные пацаны, надо сказать, понимают, что к чему в этой жизни. Когда Сорган увидел меня в воде, он не подал вида, лишь успел шепнуть: «Шц, не бойся, я тебя не сдам». И пошёл дальше. Он свистнул своих и увёл их в сторону. А те так и сновали туда и сюда, возвращались, уходили, но больше никому из них не удавалось меня заприметить. За эти пару часов, лёжа на изменах, одетым в холодной воде и с колодкой на шее, я пережил головокружительные взлёты и падения надежды, в то же время, ощущая крепнущую решимость продолжать свою борьбу. Когда тайчиуды возвращались к себе на поляну, по темнякам, Сорган опять шепнул мне: «Шц, повремени маленько, а потом двигай отсюда по-быстрому, они решили искать тебя с утра». Прождав ещё минут сорок, я выбрался из заводи, и побрёл в сторону хаты Соргана-Шира. Всё равно шансов уйти далеко в холодной степной ночи, вымокшим до нитки и с колодкой на шее, и при этом выжить, у меня было ничтожно мало. На этот раз очко у него съехало конкретно, но за меня кинули мазу его сыновья. «Чисто по человечески, не можем мы отшивать его в такую минуту. Это гонимый странник. Само небо велит поддерживать таких». И они отправили свою сестрёнку схоронить меня в телеге под овчиной. Ещё трое суток пролежал я под сваленной в телеге грудой шерсти. По контрасту с холодными водами Онона, здесь я едва мог выдерживать нестерпимую жару. Я задыхался все трое суток, но я знал, что после всего пережитого я обязан был вытерпеть и спастись. Я каждую секунду думал об этом. На третий день тайчиуды устроили шмон, и один из них почти уже добрался до меня, скидывая шкуры с тачки, когда Сорган сказал ему: «Слышь умник, ты по такой жаре сам выдержал бы под кучей овечьих шкур?», и тот ушёл. Тогда он сам скинул с меня овчину и говорит: «Теперь всё, братишка, тебе надо уходить». Он собрал мне в дорожку хавки и бурдюк с кумысом, а также лук и стрелы. И отправился я тогда вверх по течению Онона, искать своих. Передо мной вновь лежали дороги всей земли, но иными глазами смотрел я на них теперь. Моя тоска вырывалась теперь из моей груди далеко за пределы видимого горизонта. Моя воля достигала небес. Я не просто ещё вернусь. Я хочу, чтобы весь мир узнал о том, что никому в этой жизни не суждено носить на себе колодку рабства, если только он сам внутренне на это не согласен. Пусть всё человечество станет безмолвным свидетелем чудес, на которые способна осознанная воля. Я хочу встряхнуть всю Вселенную, чтобы запечатлеть на её лике свою судьбу — судьбу Человека, зашедшего за край тьмы и поднявшегося до облаков.