Теряя наши улицы

6

Вонг, как водится, захрапел минут через десять после отбоя. Я подождал для верности ещё полчасика, потом потихоньку вылез из-под одеяла, схватил в охапку аккуратно сложенную на стуле одежду и, стараясь не звенеть ключами, на носках вышел из кельи и спустился вниз. Фабрицио и Иван уже дожидались меня в нетерпении.

— Ну, как, есть сегодня ночью на бар?

— Надо кассу пробить, но, честно говоря, надоело. Мы так рискуем и всё ради чего? Чтобы беспонтово набухаться? Сами видели даже тёлок снять не получается, у нас же на рожах написано, откуда мы! Сидим полночи два коктейля на троих тянем, мы там одни такие. А на блядей не хватит по любому.

— А что ты предлагаешь?

— Я вот уже полтора года как мечтаю накуриться. Давай гашиша возьмём, курнём душевно, а потом, если хватит, и в баре посидим пообщаемся.

— Да я только за, — подхватывает Иван. — Отличная идея, Альберто!

— А ты подумал, сколько времени на движения уйдёт? Может лучше разнюхаемся? — предлагает Фабрицио. — Или ещё лучше вмажемся. В последний раз! Геру или коку гораздо легче сейчас найти в ночных заведениях.

— Не, парни, я пас, — решительно говорю я.

— Нет, нет, Фабри, ты чё, — быстро подхватывает Иван, перемигиваясь с ним. — Зачем мы здесь? Не для того ли чтобы завязать? Альберто правильно предлагает. Поехали, до Терни прокатимся. Там марокканцев разыщем или албанцев местных, поспрашиваем, найдем, я думаю.

— До Терни! Да туда же ехать минимум два часа!

— Ну и доедем!

— А если поедем, то надо двигаться прямо сейчас, — говорю я. — А то точно спалимся.

— Ну, вас двое против одного — поехали, — соглашается Фабрицио.

Я открываю кассу и вытаскиваю коробку с пожертвованиями прихожан для Дона. В данный момент я могу себя оправдывать только мыслью о том, что для Дона это копейки, которые он ещё неизвестно как тратит.

— Ни Бога, ни хозяина, — торжественно произносит Фабрицио старый анархистский лозунг.

— Ты, наверное, хотел сказать — ни Богу, ни хозяину.

— Да, точно! Экспроприация!

Мы снимаем фургон с ручника и выталкиваем его на несколько километров за пределы монастыря. Удалившись на достаточное расстояние, мы включаем зажигание и отправляемся в путь. Когда через пару часов мы добираемся до Терни, Иван вызванивает знакомого барыгу, мы подъезжаем на стрелку, он подбегает к остановившемуся белому «Рено», разговаривает о чём-то, и бегом же возвращается.

— Альберто, у него есть только гера! Он говорит, что ничего мы здесь больше не найдём.

Ну вот. Не могли же мы так сильно рисковать, столько проехать и ничего не получить. Когда я, подумав, киваю и протягиваю ему капусту, у меня в душе что-то обрывается. На самом деле, когда ты делаешь неправильный выбор, ты осознаёшь это сразу. И ещё как! Моё падение произошло стремительно. В тот момент, я понял, что был слишком самоуверен, считая себя готовым к выходу на свободу, в большой мир. Вслух я произнёс только одно:

— Парни, вы свидетели — я делаю свой последний укол.

Они сразу усердно закивали головами.

— Да-да! Не сомневайся, мы тоже!

— Но я раньше никогда не говорил этого и не думал ни об одном уколе, как о последнем. Так вот я говорю это в первый раз и последний в своей жизни — это мой последний укол.

Мы отъехали на пустырь и вмазались. Я почувствовал, что нахожусь на грани передозировки. На грани — потому что не отключился сразу. Но виснуть я начал по тяжёлой. Мой очистившийся за полтора года организм не воспринимал наркотик. Я куда-то отъезжал, потом опять с усилием встряхивался. Это был не кайф. Это было Memento mori, напоминание о смерти. Я понял, что теперь-то уж точно должен остаться внутри до конца трёхлетней программы.

Когда мы вернулись, нас уже поджидали пятеро остальных и специально вызванный координатор Дона — оказывается, Симоне давно спалил нас и ждал только случая сдать нас с поличным. Это был инфантильный, рыхлый толстяк — почему-то после общения с ним у всех возникало впечатление, что он попал сюда случайно, что мамаша упрятала его сюда, после того как он выкурил два-три косяка с анашой. Уж лучше бы он нас сдал в прошлые разы, когда мы слонялись по ночам по местным барам, подумалось мне. Больше всех орал именно он. Вернее, по сути, орал только Симоне:

— Да я уже двадцать месяцев внутри и Дон мне ни разу не дал, ни одной вшивой Ответственности, ни в одном самом вшивом центре! Я двадцать месяцев мою тарелки и чищу туалеты. У тебя было всё. Дон доверил тебе такую Ответственность и, вот, полюбуйтесь, как он ей пользуется. Он угнал фургон. Да ты же еле стоишь — сразу видно, что ты пьяный, — он кричал очень громко, но на этих словах он приставил руку ко рту, как будто изо всех сил стараясь вывести меня из себя. — Ах ты кусок дерьма…

На самом деле, я не ударил его, я только раскрытой ладошкой стукнул его по руке, которую он держал у рта, сбил её — это было инстинктивное движение, потому что в этот момент он наклонился ко мне и кричал прямо мне в лицо, брызгая слюной. Однако этого оказалось достаточно, чтобы Симоне закатил настоящую истерику.

— Вы видели? — вопил он, разрывая ночную тишину монастырского портика, своим срывающимся голосом, обращаясь к координатору. — Нет, вы видели? Что это за Первый Ответственный, который избивает своих людей!

Меня разжаловали и временно перевели в материнский центр «Nido». Там я около месяца работал в одиночку в прачечной. Меня можно было не грузить, мне и так никогда в жизни не было до такой степени тяжело на душе. Снова и снова я переживал своё моральное падение. «Хорошо, что это произошло здесь, внутри, а не снаружи — там бы это было необратимо», говорил я себе, стискивая зубы и, сжимая кулаки от бессильной ярости, в то же время, переполняясь решимостью никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах не повторять этой ошибки. Пусть эта коммуна действительно станет для меня Школой Жизни, как говорит Дон, чтобы, совершив фатальную ошибку здесь, не повторить её в Большой Жизни Снаружи. Если правда то, что на ошибках учатся, то пусть это будет именно такой ошибкой. Однако одного лишь благого намерения или раскаяния в совершённом недостаточно, как я уже говорил. Всё это время, я думал о Сандро, человеке, который пришёл к нам в центр, когда я был там Первым. Он весь шелушился от какой-то кожной болезни. Питаться он к тому времени мог только протёртыми супчиками — ни зубов, ни пищеварительного тракта в рабочем состоянии. У него была последняя стадия СПИДа, и он сидел на высокой дозе. Он попросил меня принять его. Разумеется, я его принял. Это был человек, стоявший одной ногой в могиле. Но он сделал выбор провести свои последние моменты на этой Земле свободным от героина, хотя это и стоило ему тяжелейших физических страданий. Он делал это ради своей красивой жены и своего замечательного сынишки, которых ему теперь позволялось видеть, в нормальном состоянии, каждое воскресенье. Когда я видел эту семью вместе, я понимал его мотивы. Этот человек до сих пор стоит у меня перед глазами, как образец безграничного мужества и несгибаемой воли. Кроме того, у этого человека была в жизни настоящая любовь, а это, видимо и есть самый главный духовный опыт в нашей жизни. К тому времени я уже начал склоняться к этому убеждению. Воля должна быть осознанной, и этот последний элемент в формуле моего личного спасения — осознанность воли — мне всё ещё предстояло найти в ходе дальнейшего пребывания в этих «лагерях каторжных работ с промыванием мозгов».