В начале жатвы

— Я знаешь какой человек? — спрашивал он Михася. — Я человек компанейский. У меня душа нараспашку! У меня вот есть деньги, я и угощаю. Не жалея. Ты думаешь, я поехал сюда так себе? Или за длинным рублем? Нет, брат! Мне стране своей, матери-родине помочь хотелось. Вот что привело меня сюда. Сознательность. Не люблю, значит, хапуг!

Выпили еще по одной чарке и еще по одной. Игнат вдруг сорвался с места, приказал Михасю ждать, а сам выскочил на улицу.

Тут и увидел Михась Сапегу. Знаменитый машинист стоял за столиком, обедал и насмешливо посматривал на Михася из-под черных бровей. Михасю стало неловко, и он отвернулся. А Сапега, покончив с едой, похлопал рукавицами и спокойно зашагал к выходу, совсем не интересуясь уже Михасем. Потом появился Игнат. Он принес еще одну бутылку.

— Люблю, — бормотал Михневич. — Люблю... Земляк… Шахтер, брат, не может без этого...

Михась и не помнил толком, как добрался до общежития. Проснулся он раньше всех. Голова невыносимо болела, было тошно, тяжело и больно. Вспоминался Михневич, закусочная и пьяный шепот: «По-пролетарски, брат, не жалею ничего». Что-то не нравилось Михасю в этой пьяной щедрости. Вдруг вспомнил встречу с Сапегой, о которой совсем было запамятовал. Вспомнил и ужаснулся. Сапега посматривал на него укоризненно, даже с презрением. А в общежитии? Как он добрался, не натворил ли чего-нибудь пьяный? Правда, характер у него как будто спокойный... Однако тревога и раскаяние все сильнее точили его. Михась поднялся и долгое время просидел на кровати, прежде чем начали просыпаться его товарищи. Оказывается, в комнату он ввалился совсем тихо и сразу лег спать. Из начальства в то время в общежитии никого не было. Это его обрадовало.

— Сами знаете, земляк, — начал оправдываться он. — Волей-неволей выпить пришлось. Нельзя же иначе...

Но слова были неискренние, они только усилили недовольство самим собой и беспокойство.

И еще раз встретился Михневич, и снова по дороге с шахты.

— Как идет учеба? — спросил, поздоровавшись.

— Хорошо, — ответил Михась.

— Главное, нажимай на практику, — посоветовал Михневич. — Без практики ни черта не будет. Я сам учился, знаю. Как пошел работать, так тогда только и уяснил все. А это великое дело — уяснить... — И как-то сразу перевел разговор на другое: — А может, зайдем в закусочную? После смены надо бы погреться. Я понимаю твое положение — угощу.

Михась промолчал. Сказать, что не пойдет, не отважился: помешала застенчивость. Начал понемногу смущенно отставать, пока не смешался с группой шахтеров, которые возвращались со смены, и не затерялся в ней.

С того дня он упорно избегал встреч с Игнатом Михневичем. Но Михневич еще долго мешал ему, хотя и не был рядом с ним. Особенно на занятиях в кружке политграмоты и во время лекций. В памяти то и дело всплывали столик, пьяный Михневич и его слова «по-пролетарски», и все это мешало как следует продумать и прочувствовать то, о чем ему говорили.

Спустя некоторое время началась практика, потом самостоятельная работа. Сначала он был на подсобной работе — грузил и разгружал уголь, расчищал забои, подготавливал место для новых машин. Стал получать деньги и первую получку почти всю отнес в сберегательную кассу. Понемногу появлялась уверенность в себе, теперь он уже видел, что не убежит отсюда, пожалуй, выдержит.

Преподаватель, видно, все же заметил его, так как вскоре его начали учить на врубового машиниста. Потом, совсем неожиданно для него самого, выбрали групповым комсоргом.

С Риммой он познакомился случайно, возвращаясь однажды с работы. В мерцании электрических фонарей перед ним все время мелькала тень человека, шедшего в ту же сторону, что и он. Михасю вдруг захотелось догнать неведомого попутчика, и он ускорил шаг. Снег скрипел под его валенками. Совсем не было ветра, мороз все крепчал, стояла спокойная, красивая ночь, с теми неожиданными переливами света во мраке, которыми Михась всегда любовался. Он шел все быстрей и быстрей. Хотелось поговорить с кем-нибудь. Рассказать, что вот хотя и живут они в таком месте, где ничего не видно, однако он всем сердцем чувствует, что ему нравятся эти невидимые просторы, это темное небо с множеством крупных звезд — этот влекущий мир, где за городом можно встретить песца и медведя и в самом городе иной раз оленя, запряженного в санки.

Тень все мелькала, приближалась. Но рядом прошел электровоз, ослепил Михася, и рассмотреть, кто идет, он не смог, как ни присматривался. Он все еще боялся случайно встретиться с Игнатом Михневичем и потому везде и всегда соблюдал осторожность.

Но это был не он, и вообще не шахтер, не рабочий. Из пушистого мехового воротника выглянуло круглое девичье лицо с заиндевелыми бровями и ресницами. Лицо мелькнуло в отблеске фонаря и снова исчезло во мраке. Скрипел снег под ногами девушки. На ходу она не размахивала руками, как это делал он, а все время держала их в муфте. Михась уже почти обогнал девушку, но тут навстречу попалась группа шахтеров, торопившихся на смену, и ему волей-неволей пришлось замедлить шаг. Таким образом они очутились рядом. Вокруг была ночь, мерцали звезды, и все еще не потухали вдали загадочные отблески. Вдруг он споткнулся и, позабыв о девушке, зло проворчал:

— А, ч-черт! Какая-то железяка!

— Как вы ругаетесь! И это без какой бы то ни было серьезной причины, — послышался вдруг укоризненный голос девушки.

Он растерялся, хотел молча обойти ее, но почему-то задержался и ответил:

— Торчит из земли какая-то железяка. Видно, примерзла. Ногу ушиб, вот и сгоряча. Вы уж извините.

Она снова повернула к нему лицо, присмотрелась и спросила:

— А не вы ли будете сам Савицкий?

— Откуда вы знаете? — удивился Михась.

— Знаю, — ответила девушка. — Мне о вас Сапега рассказывал. Вы же признались ему, что собираетесь догнать его по работе. Вот он однажды и показал мне вас издалека. И познакомить обещал.

— Что ж, можно, — ответил Михась. — Меня зовут Михасем.

Она рассмеялась, потом перевела дыхание и сказала ему в тон:

— А меня зовут Римма, — и он понял, что она смеялась над его простоватой наивностью. — Зовут Римма, и работаю я в конторе табельщицей. Неужели вы так никогда и не замечали меня?

— Нет, — признался он и подумал: «Все выкаешь да выкаешь, говорила бы попроще!» — А вы здешняя?

— Кто же тут здешний? — ответила она. — А вы давно из деревни?

— Откуда вы знаете, что я из деревни? — ответил Михась. — А может, из города?

— Нет, из деревни, — уверенно проговорила она. — В этом я не ошибаюсь. Только человек из деревни может так сразу, без лишних слов, назвать свое имя, так сразу подойти и знакомиться. Это смешно, Михась. Кроме того, с вами и небезопасно оставаться одной. Вы уже, должно быть, думаете, как бы пригласить меня в кино или на танцы, которых, кстати, не знаете.

Михась и в самом деле думал об этом и потому, разозлившись, ответил неприязненно:

— А вы, видно, думаете, что в деревне живут одни пугала гороховые. Вы бы вот пожили в деревне сразу после войны да посмотрели бы, как там жизнь налаживалась. Только посмотрели бы, я уже не говорю о работе какой-нибудь доярки да о стычках с нерадивыми. Деревня теперь уже не такая, как вам думается. А если я так сразу назвал свое имя, так это уже мое личное дело, оно не касается других. Там, в деревне, не больно спрячешь ручки вот в такой пушистый хомутик. И живут там сейчас, будьте уверены, отлично.

— Удивительно, — поразилась Римма, — как это вы, такой деревенский патриот, да вдруг очутились здесь? К нам обычно едут люди рабочие.

— А вот и очутился, — ответил Михась и зашагал так быстро, что девушка сразу отстала.

Всю дорогу и все время перед сном эта дорожная стычка не выходила у него из головы. «А здорово я ее обрезал, — сказал он сам себе, вспоминая все до мелочей. — Так ей и надо, этой пустомеле!» И потому, что верх взял он, а не она, хотелось еще раз встретиться с Риммой.

Чем больше он думал о ней, тем чаще вставал перед ним образ девушки. Но прежде чем встретиться с нею еще раз, он решил показать себя на работе так, чтобы о нем заговорили, чтобы она узнала, чего стоит он, «деревенщина». Михась внимательно изучал опыт Сапеги, настойчиво выискивал недостатки его метода работы, и временами даже ночью, усталый, с потрескавшимися руками, покрытыми болючими мозолями, он вставал и начинал чертить, вымерять что-то циркулем, высчитывать. Ничто не мешало ему стать таким, как Сапега, — у него была первоклассная машина, подвластная каждому его движению, были знания, желание, остальное зависело только от него самого. Работая над собой и над усовершенствованием метода Сапеги, он забывал о том, ради чего ехал сюда. Он рос и сам не замечал этого. У него подобралась уже отличная бригада — в этом ему помог шахтерский коллектив. И однажды, когда они выдали больше всего угля, так что стали вторыми после Сапеги, он ощутил такую радость, что не выдержал и сразу же после смены зашел в контору.

Она как будто ждала его, стоя в теплом коридоре возле окна, из-под которого на нее дышали жаром трубы парового отопления. Он сразу заметил ее круглое лицо с густыми бровями и черными ресницами. И так как думал он о ней в последнее время очень много, сердце у него затрепетало. На ней была зеленая вязаная кофта, черная, довольно короткая юбка, а на ногах войлочные тапочки. Она была совсем такая, какой представлялась ему в мечтах. И посмотрела на него точно так, как думалось, — ведь ей, как и всем другим, не могла быть не известной его победа. И совсем так же, как мечталось когда-то об этом, он подошел к ней и с видом победителя поздоровался. Она не ответила. Молча смотрела на него и вдруг спросила:

— Как вы добились этого? Чуть не догнали самого Сапегу! Да ведь вы герой!

— Ну, до героя еще далеко, — ответил Михась, — а попробовать можно.

— А все же — как?

— Трудом, конечно, — сказал он. — И еще... немного помогли вы.

— Я? — удивилась она. — Как же так? — и ее большие глаза пытливо уставились на него.

— А этого я сейчас не скажу, — проговорил Михась. — Если вы согласитесь пойти со мной в кино, тогда — пожалуйста!

— Что же, можно и в кино, — согласилась девушка. — Только когда?

— А хотя бы и завтра. Завтра выходной, — подсказал Михась.

— Я совсем забыла, — проговорили Римма. — Можно и завтра. Только вот что. Ведь вы еще не были в окрестностях города. Не взять ли нам лыжи да прогуляться? На всякий случай возьмем и ружье. Его вы можете одолжить у Сапеги. У него есть, я хорошо знаю.

— И ружье и лыжи достану. Лыжи и вам достану.

— У меня свои есть, — сказала она и засмеялась. — Приходите в конец своей улицы, часам к двенадцати. Под фонарем подождете, если я случайно задержусь.

— Хорошо, — сказал он, мгновенье поколебался и взял ее за руку. Рука была горячая, мягкая и податливая. Черные глаза светились нежностью и лаской. И он вынужден был признаться: — Я о вас много думал...

Хотелось сказать больше: как после той случайной встречи он потерял сон, как все чаще и чаще она вставала перед его глазами, как он решил стать достойным ее внимания во что бы то ни стало. Но он сдержался.