В начале жатвы

Михась никак не ожидал того, что увидел, возвратясь с работы в общежитие. Целую толпу шахтеров — среди них и несколько стариков, и своего недавнего учителя, и самого Сапегу — увидел он в коридоре, лишь только вошел. Сосед по койке успел шепнуть ему, что это решили встретить его и поздравить. Как ни радовался он своей победе, как ни сознавал важность ее, но эта встреча в коридоре более чем поразила его — она вызвала смущение и растерянность. Вдруг из толпы навстречу ему вышел шахтер с букетом цветов в руках. Правда, это были не живые цветы, а сделанные из бумаги и воска. Но букет нисколько не уступал настоящему живому букету. Были здесь и длинный, как колодезный журавль, ландыш, и огненная роза, и коричневая гвоздика, и василек, и веточка самой настоящей северной сосны. Шахтер остановился, поднял вверх этот букет и закатил такую речь, что у Михася невольно прошел по спине холодок.

— От имени всех, от имени парткома, — сказал он, — приветствую товарища Савицкого со славным достижением на фронте мирного соревнования с капитализмом. Всего тридцать тонн каменного угля отделяют товарища Савицкого от нормы выработки Сапеги, и мы надеемся, что в своем социалистическом соревновании эти две бригады еще выше поднимут и понесут дальше вперед честь нашей шахты. Что привело товарища Савицкого к нам? Что заставило покинуть теплый и уютный уголок Белоруссии, чтобы очутиться среди бурь и метелей, на самом трудном участке мирного труда? Это сделала его пролетарская, рабочая сознательность, его готовность отдать все ради нашего общего дела. Мы рады этому и надеемся, что и в дальнейшем товарищ Савицкий будет расти и на производстве и в учебе, в своей коммунистической сознательности.

Он говорил еще долго, и его глаза вспыхивали живыми, горячими огоньками, а Михась стоял, низко опустив голову.

Он стыдился всех и всего. Смущался, когда ему пожимали руку, когда разговаривал с Сапегой, и разговор поэтому не получался. Только там, под землей, когда Михась следил за работой Сапеги, вникал в сложные ее детали, он менялся, чувствовал себя уверенно, держался просто. Встреча и приветственная речь казались ему совсем ненужными, лишенными всякого основания, — ведь сделал он самое обычное дело, которое мог сделать, пожалуй, каждый. Сапега, видимо, понимал его, так как все время держался за спинами других, в тени, и, словно прося извинения, улыбался. И Михась понимал Сапегу: не мог тот не прийти, это была его обязанность, и то, что происходило здесь, от него не зависело.

Еще одну неспокойную, длинную ночь пережил Михась: из головы не выходили Сапога, Михневич, Римма, и над всем стояло одно: как бы в дальнейшем не сдать того, что завоевано. Товарищеская встреча в коридоре не только подбодрила, но и напугала его. Теперь уже во что бы то ни стало он должен удержаться на достигнутой высоте, чтоб затем ступить дальше. И он вскакивал, зажигал огонь, чертил и записывал… Остаток ночи у него заняли воспоминания о встрече с Риммой и мечты о том, что будет завтра, и о более далеком будущем.

Сразу после завтрака сын Сапеги принес ему ружье и патронташ, набитый патронами. Там были патроны и на крупного зверя, и парень все время старался обратить на это внимание Михася. Потом Михась сходил к коменданту и попросил себе лыжи.

Все ярче и ярче становились звезды в небе, по мере того как Михась приближался к условленному месту. Он был в теплом лыжном костюме, в коротком ватном пиджаке, в валенках и в шапке-ушанке. Воротник шерстяного свитера закрывал его шею и лицо чуть ли не до глаз. На плечах у него были лыжи, а за спиной торчало ружье, и пояс поблескивал металлическими донышками патронов.

Он дошел до последнего на улице фонаря, когда было еще только без четверти двенадцать. Оглянулся вокруг и начал медленно похаживать по безлюдной здесь улице. Тревога вдруг овладела им: а что, если она не придет? Но и девушка, видно, торопилась, — не прошло и пяти минут, как Римма подбежала к нему.

— Доброго здоровьечка, — сказала она. — Слыхала, что вас вчера приветствовали, и понимаю, какое незавидное было ваше положение. И знаете, напрасно вы взяли у Сапеги это ружье. Пожалуй, не стоило лезть в друзья.

— Почему не стоило, — удивился Михась, — если я без всяких задних мыслей? Нет, это разрешается... Римма... А может, и не положено, — поколебавшись, проговорил он, — я в этом плохо разбираюсь. В дальнейшем буду охотно слушаться вас. Хорошо... Римма?

— Ну что ж, пошли? — спросила она, заглядывая ему в глаза.

Михась кивнул головой.

Они вышли за дома, стали на лыжи и помчались в невероятно длинную ночь. Полоска слежавшегося снега вела их куда-то во тьму, в которой как-то по-особому ощущалась необъятность пространства. Город оставался все дальше позади. На каком-то пригорке они остановились, воткнули палки в снег и откинули воротники свитеров.

Вдруг в этом просторе Михась отчетливо услыхал необычайно сильные голоса. Казалось, кто-то говорил вдалеке неестественно громким для человека голосом. Были слышны смех и скрип лыж.

— Это такие же, как и мы, — тихо проговорила Римма. — Здесь часто катаются, особенно в такую хорошую погоду. Они от нас далеко и меня не услышат, так как я говорю тихо...

Тогда Михась сорвал с плеча ружье, вскинул его вверх и нажал курок. Эхо выстрела поплыло в темную бездну. Небо замерцало огнями далекого северного сияния. Мерцали, как бы плавились, и большие и маленькие звезды. Вспыхнул, заискрился снег.

Римма вдруг громко крикнула, потом рассмеялась, схватилась за палки и помчалась в темноту, вниз. Михась бросился вслед за нею, боясь потерять девушку. Они будут уже далеко, когда явятся сюда те, кого они слышали, и начнут звать и, возможно, стрелять, думая, что их звали для неотложной помощи.

Они достигли леса и сели на могучую, сваленную ветром ель — рядом, прижавшись друг к другу. Было тепло, даже жарко. Будто совсем не существовало мороза, который всегда спирал Михасю дыхание и до боли колол легкие. Впервые, казалось, утихла тоска по родным местам. Чувство благодарной нежности к сидевшей рядом девушке охватило Михася, и он, с неожиданной для него самого смелостью, вдруг обнял ее. Она была совсем такой, какой жила в его мечтах. Он увидел совсем близко ее круглое лицо, ее брови, ресницы, ее губы — так близко, что их можно было поцеловать. И сразу все как будто перевернулось; зашумело в ушах.

Сверкал, переливался под звездами снег. Заяц-русак вдруг выскочил неподалеку от них и испуганно помчался в морозную даль. Снова вспыхнули и засверкали отблески северного сияния, но лишь на мгновение.

Он был умерен, что Римма не обидится за этот поцелуй, и она действительно промолчала. Только, подождав немного, спросила:

— Так чем же я тебе помогла в этой вчерашней победе?

— А тем, — ответил он, — что я все время думал о тебе. И я понял, что если не буду бороться, не буду двигаться вперед, то никогда не встречусь с тобой и никогда не буду сидеть вот так, как сижу теперь. Путь был один — тяжелая, вдумчивая работа, и я всерьез взялся за нее. И еще не так возьмусь!

И он снова обнял девушку и снова поцеловал, и Римма нисколько не сопротивлялась. Она сама прильнула к нему и неожиданно спросила:

— А ты хороший, Михась?

— Неужели ж плохой! — удивился он.

— Будем вместе ходить и дружить, — непривычно, по-домашнему сказала она. — Я ведь тоже одна. Здесь есть Дом культуры, там часто бывают танцы. Есть кинотеатр. Иногда приезжают артисты. Есть самодеятельность, часто устраивают вечера.

— Согласен! — сказал Михась. — Но первое время я буду очень занят, и гулять придется только по выходным. Понимаешь, Римма, мне нужно догнать Сапегу. Во что бы то ни стало.

Она улыбнулась, и он увидел ее белые, ровные, красивые зубы. И еще раз поцеловал ее, а она шутя стала от него отбиваться. Потом они вдвоем, забавляясь, расстреляли почти все патроны Сапеги, оставив на всякий случай с полдесятка, отыскали кучу валежника и подожгли его. Огонь так взметнулся вверх, что на близких елках затрещали иголки. Темень отступила, жаром полыхнуло в лицо, а они сидели на снегу и молча смотрели, как пляшет и мечется ненасытное пламя. Ружье Сапеги и патронташ висели на суку дальней ели — от такой жары могли взорваться патроны. Пусть висит — оно им никогда больше не понадобится. Они чувствовали себя как бы в молчаливом заговоре против Сапеги. Их тени достигали ближайших деревьев, тянулись дальше, чернели за опушкой, на открытом месте.

Валежник кончался, огонь гас. Становилось холодно. И был на исходе седьмой час их путешествия. Тогда они стали на лыжи и пошли по целине в ту сторону, где горели огни города — совсем исчезали, когда лыжники скатывались в овраг, и еще ярче и приманчивей вспыхивали, когда поднимались на пригорок. Они шли рядом, часто поглядывая друг на друга, и так достигли того самого фонаря, от которого начали путешествие.

— Смотри не проговорись о том, что я сказал, — предупредил Михась.

И сразу в ее глазах вспыхнула обида. Она подхватила лыжи и бросилась от него так, что ему пришлось догонять ее и успокаивать.

Человек тем замечателен, что способен привыкать к новым, пусть и необычным условиям. Но никогда не угаснут в нем воспоминания о тех местах, где он родился и вырос, где бегал по земле босыми ногами. Впервые Михась почувствовал: он живет в этом городе только потому, что здесь наиболее трудный и наиболее ответственный участок мирного строительства. И его радость никогда не смогут отравить пьяные выкрики Игната Михневича.

Об этом он думал почти все последующие двенадцать часов, пока не спустился в забой. И вот снова только машина, пласты угля, на котором иной раз можно увидеть отпечатки листьев, — упорная, напряженная работа, рассчитанная по минутам, а то и секундам. Вспоминались только лес, костер, Римма и их молчаливый заговор. Всякие сомнения исчезали, руки работали точно и уверенно, — ведь все теперь зависело только от него.

Прошло все же немало времени, немало недель и месяцев упорной учебы, даже мучений, прежде чем он смог догнать Сапегу. Но никогда он не чувствовал разочарования и слабости. Это было самое богатое месторождение угля на Севере, и тут было над чем потрудиться и с кем посоревноваться.

Будучи уже известным шахтером, Михась зашел однажды в канцелярию и тут возле окна, как это бывало не раз, увидел Римму.

— А знаешь, — сказал он, — у меня есть один секрет. Он был припрятан до поры до времени, но сегодня я тебе о нем расскажу. Завтра как раз выходной, может, поедем на лыжах кататься?

Потом была свадьба. Когда у них появился первый ребенок, Михась уговорил Римму бросить работу — на его заработок можно прокормить и одеть и не такую семью. Понемногу забывалось то, ради чего он начал борьбу с Сапегой. Все яснее выступало одно стремление — внести свой вклад в общее дело.

А родная деревня не забывалась. Из писем Михась знал, что и там его догоняли. Даже из газетных статей это было видно. Он воспринимал такие известия радостно и вместе с тем как-то болезненно: не хотел уходить из забоя, недосыпал, все время что-то обдумывал, записывал, делал чертежи.