В те холодные дни

1

Ночью Косачев, Пронин, Воронков и старый егерь Серафим Матвеев сидели в охотничьем домике в лесу. Косачев шевелил палкой угли в широкой низкой печке, смотрел на огонь, о чем-то думал. У его ног на дощатом полу лежали две охотничьи собаки, и в их влажных глазах отсвечивалось пламя.

Сняв шапку и расстегнув пальто, Пронин прочищал ружье, слушая монотонный рассказ сидящего на пне сутулого егеря с рябым лицом, с жиденькой рыжеватой бородкой. Егерь говорил хрипловатым баском, растягивал слова, будто рассказывал сказку:

— На рассвете, по свежему снежку, всякий след виден. Где заяц пробежит, где лиса пройдет или сохатый копытом ступит, сразу узнаешь, только гляди в оба, не будь раззявой…

Воронков сидел хмурый, нахохлившийся, с досадой морщился, слушая надоевшие ему егерские рассказы. Старому рабочему было стыдно торчать в лесной сторожке в роли работника охотничьего хозяйства, вроде постороннего человека, с которым Косачев и Пронин не считали нужным говорить о заводских делах. По их виду Воронков понимал, что совсем не охотой они озабочены, а чем-то другим, каким-то важным делом, хоть и не проронили ни слова про завод, про трубы, будто он, Воронков, и не имеет никакого отношения к заводу, будто всю жизнь проторчал на этой базе. Молчат, словно чужие люди. Может, в самом деле, устали? Не начать ли разговор самому?

Он с досадой перебил егеря, сунул ему сумку с патронами:

— Перебери-ка патроны, Серафим, хватит сказки рассказывать.

Воронков сел поближе к Косачеву, кашлянул, потом осторожно спросил:

— Слышь, Серега? Подвигается дело с трубой? Здоровье-то как? Позволяет?

Косачев не ответил, глядя на огонь, думал о своем.

Охотничьи собаки при каждом стуке и шорохе поводили ушами, поглядывали то на егеря, то на Косачева, который время от времени молча гладил их мохнатые спины.

Косачев действительно совсем забыл про охоту, думал только о заводских делах. Перед глазами все время стояла трагически погибшая медсестра Нина Степановна. Не верилось, что никогда больше не увидит ее. С состраданием подумал о Поспелове, о Николае. Надо же было сплестись такому тугому узлу! Смерть теперь все развязала. Какое непоправимое горе! Погиб человек, и, что теперь ни делай, хоть переверни весь мир, человека не воскресишь!

Косачеву докладывали, что в тот злополучный день в цехе у Николая Шкуратова был Поспелов, и они сгоряча чуть было не натворили бед, нарушили технику безопасности. Надо бы наказать Поспелова, но теперь…

Воронков подвинулся ближе к Косачеву, но директор не обращал на него внимания, сидел молча.

— Так как же ты там, Серега? — в который уж раз спросил Воронков, слегка задевая Косачева локтем. — Управляешься? Ребята наши помогают?

Косачев очнулся от своих мыслей, посмотрел на Воронкова, неожиданно встал, пнул ногой головешки, упавшие на кирпичный пол.

— Кончай эту музыку, ребята. Поохотимся в другой раз. Поехали, Иван Николаевич.

Пронин отложил ружье, потянулся за шапкой.

— Согласен, — сказал он, поднимаясь с места. — Хорошо у вас, товарищи, тепло, спокойно, да жаль, времени нет. А за приют и ласку спасибо.

Косачев уже застегнул шубу и выходил из домика.

Воронков в досаде сплюнул и даже не встал с места. Собаки вытянули морды, поднялись на ноги, встревожен-но поглядывали на людей.

— Я так и знал, — с болью в голосе сказал Воронков. — На заводе вон что творится, а я тут охоту налаживаю. Старый дурак! — Он принялся сердито гасить огонь, заворчал на егеря: — Завел свои сказки, как старый граммофон. Люди дело делают, а ты про собаку да про зайца. Сказитель!

Воронков и егерь вышли провожать гостей. Машина уже фыркала, урчала и вскоре понеслась по дороге.

— Часа в два ночи Водников должен пригнать вагоны с листом. Сегодня днем звонил. Подскочим? — предложил Косачев.

— Давай, я — за, — согласился Пронин. — Спать совсем не хочется.

Директорский шофер знал все дороги и, несмотря на ночную темноту, доставил их на завод кратчайшим путем. Дожидаясь поезда, Пронин и Косачев несколько минут ходили по платформе.

— Может, предложить Поспелову отпуск? — неожиданно сказал Пронин. — Послать в хороший санаторий?

— Нельзя, — ответил Косачев. — Сейчас самое полезное для него — работа. Пусть по уши лезет в работу, в этом его спасение.

К платформе подходил товарный состав. Косачев и Пронин прервали разговор. С подножки электровоза спрыгнул Водников в бараньем тулупе, в валенках. Косачев и Пронин подошли, поздоровались.

При свете прожекторов все трое прошли вдоль состава, остановились у одного из вагонов, где блестели стальные листы.

Косачев погладил сталь рукой.

— Сам проверял? — спросил он Водникова. — Не обманули?

— Сделали точно по нашим параметрам. Из глотки вырвал, — с необычной жесткостью в голосе похвастался Водников, будто все еще не остыл от драки с красно-горцами. Он распахнул тулуп и показал приколотую на груди Звезду Героя. — Я ее редко ношу, а для них специально надел. Для психологической атаки.

— Помогло? — спросил Косачев.

— Еще как!

Косачев засмеялся и с гордостью сказал Пронину:

— Видал, Иван Николаевич, какой у меня главный инженер? Если что надо, достанет из-под земли.

Прямо с платформы все трое пошли через заводской двор мимо складов, производственных корпусов, разных построек, оглядывая хозяйство придирчивым взглядом. В одном месте не горел фонарь, и Косачев, взглянув на столб, сказал Водникову:

— Непорядок. Скажи, чтобы завтра же исправили.

По пути зашли в трубоэлектросварочный цех, где работала ночная смена. Обрадовали мастеров сообщением о том, что получен лист.

Потом пили чай в кабинете Косачева. Водников расстегнул ворот, снял галстук. Его бараний тулуп и ушанка лежали рядом на стуле.

— Отогрелся, Кирилл Николаевич? — шутил Косачев. — Переломили мы красногорцев, заставили перестроиться.

— Они меня чуть в порошок не стерли, я им на все любимые мозоли наступал. Забрался в кабинет к Свиридову, директору, и прямо от него звоню в Москву, товарищу Коломенскому. Так и так, говорю, задерживают лист. Коломенский говорит: «Передай трубку Свиридову». Передаю. У Свиридова аж лицо перекосилось, так он сверкнул на меня глазами, готов был убить, но в трубку сказал со всей вежливостью: «Не беспокойтесь, товарищ Коломенский, отгрузим лист в положенный срок, пускай не паникуют». У самого аж пот по щекам разливается.

— Представляю Свиридова, — говорил сквозь смех Косачев. — Сверкает очами, как Иван Грозный. Молодец, Водников, ей-богу, молодец! Герой Советского Союза.

— Да что там! Если бы не Коломенский, — пытался объяснить Водников, — не помогла бы и Звезда.

— Хорош Свиридов, спасибо ему, — добродушно смеялся Косачев. — Дал ты им прикурить, будут знать нашего брата трубопрокатчика.

Косачев был доволен: дело идет на лад.

Посидев в тепле, выпив чаю и отогревшись после дороги, Водников почувствовал усталость. Почти трое суток не спал, отдохнуть некогда было, и весь вчерашний день до поздней ночи провел на адском холоде, продрог насквозь.

Расставшись с Косачевым и Прониным, главный инженер зашел к себе в кабинет. Было три часа ночи. Что делать? Ехать домой? А к восьми опять надо быть на заводе. Не вздремнуть ли здесь, на диване? Он потянулся, зевнул так, что чуть скулы не вывихнул. Сел на диван и почувствовал тяжесть во всем теле. Голова клонилась на грудь, веки слипались, гудели и ныли ноги. Едва пересилил себя, поднялся и подошел к телефону, позвонил домой.

В трубке тотчас откликнулся женский голос:

— Это ты, Кирюша? Наконец-то позвонил! Где ты?

— Здравствуй, героиня, — шутливо приветствовал жену Кирилл Николаевич. — Я у себя в кабинете. Только что приехал, привез лист.

— Отвоевал?!

— Целых пять вагонов. Замерз как собака, устал как черт. Дома в порядке?

— Все на своих местах. Ты голодный небось?

— Напился чаю у Косачева, не помру.

— Он тоже там, на заводе? Несчастные полуночники! По ночам не спите, а днем ползаете, как сонные мухи, и хвастаетесь энтузиазмом.

— Не бранись, героиня, береги нервные клетки. А ты, как всегда, сидишь над тетрадками? Сочинения читаешь?

— Представь, сегодня две отличные работы. Миша Кравченко — это сын вашего начальника пожарной охраны, знаешь?

— Знаю. Такой толстощекий балбес.

— Да нет, он симпатичный, умный мальчик. Так вот, он пишет в своей классной работе, что человек счастлив тогда, когда не знает, что он несчастлив.

Водников устало усмехнулся:

— Чепуха! Выходит, человек богат даже тогда, когда у него уже украли все деньги, а он еще не знает об этом.

— Не упрощай, пожалуйста, — обиделась жена. — Миша имеет в виду совсем другое. Вот послушай, что он пишет. — Она зашуршала листами тетрадки, стала читать: — «Счастье — это способность глубоко и постоянно любить жизнь, не требуя за это немедленной платы и предоставления земных благ в виде автомобиля, красивой дачи, вкусной и обильной пищи, модной одежды, выгодной должности, праздного и беззаботного существования. Тот, кто считает себя несчастным из-за того, что у него нет автомобиля или лишней пары модных ботинок, — всего лишь жалкое и ничтожное существо. Он никогда не поймет, что счастье — это великое духовное богатство человека, его способность ставить перед собой благородную цель и отдавать всего себя для ее достижения». Вот как он думает. Понял?

— Кажется, умно, хоть я и ничего не соображаю. Валюсь с ног, хочу спать, — сказал Водников, зевая. — Ты извини, дальше не читай. Я никогда не сомневался, что у такой учительницы должны быть выдающиеся ученики. Если не все подряд, то хоть один из десяти будет Циолковским, Суворовым или баснописцем Крыловым. А этот твой Миша наверняка станет председателем какого-нибудь общества.

Она засмеялась и, меняя серьезный тон на шутливый, сказала:

— Приедешь домой?

— Пожалуй, заскочу на пару часов. Хотел поспать в кабинете, да ну ее, эту кочевую жизнь! Еду.

Он вызвал дежурную машину и уехал домой.

Жена Водникова Валентина Александровна родилась в Москве в семье учителей. Ее отец и мать, дед и бабка преподавали русский язык и литературу в школе, и Валентина Александровна тоже стала педагогом, с увлечением работала в школе. Весь дом был заполнен книгами, учебниками, ученическими тетрадками и рисунками. Она всегда удивляла Водникова своей необыкновенной работоспособностью, никогда не жаловалась на усталость и недостаток времени, все успевала.

За пятнадцать лет супружеской жизни она родила трех сыновей и ни на один год не оставляла школы. Мальчики росли веселые, дружные, рано переходили на «самообслуживание», старшие помогали младшим, а малыши быстро приучались выполнять простые домашние обязанности, сами одевались, раздевались, чистили обувь, накрывали на стол, мыли посуду, ходили в булочную, учили уроки без всякого понукания. В доме всегда было шумно, весело.

Валентину Александровну за ее оптимизм, самоотверженную любовь к детям, неутомимость и жизнелюбие Кирилл Николаевич ласково называл «героиней».

Водников тихо поднялся по лестнице. Едва дотронулся до двери, как ему тотчас отворила жена. Лицо ее было свежее, гладкое, темные волосы затянуты в узел. Она не любила появляться перед мужем в халате, надела платье, накинула на плечи шаль.