Идеалист

Из личных записей А.И. Полянина…

«Боль стучит в моё сердце. Идут часы, ночи, дни, а я не чувствую телесной своей сути. Будто я – не я. Во мне только боль, боль людей, которых никогда я не видел, но вдруг узнал. Боль человеческих бед, заполонивших всю огромность зримого мной мира. Боль мыслящего разума, боль стонущего сердца.

Страшны часы нравственной боли в безмолвии ночей.

Но сегодня во мне дневная боль. Раскрыта книга, не на нашем языке написанная, не у нас изданная. В книге японский дипломат Кацука, обстоятельно, по-восточному невозмутимо, рассказывает германскому послу Равенсбургу о последних минутах жизни Рихарда Зорге.

Уже не в первый раз откладываю книгу. Снова беру. Пальцы дрожат от неподъёмной тяжести белых бумажных листков. Хочу отодвинуть их, рука протестует. Раскрываю, начинаю переписывать. Слово за словом, строка за строкой.

«… День 7 ноября 1944 г. – продолжал Кацука, - в тюремной камере 133 начался как любой другой из 1088 дней его заключения, до тех пор, пока в двери не повернулся ключ надзирателя.

Открылась дверь камеры. Доктор Зорге лежал на своём матрасе, читал толстую книгу. Но в этот день пришёл в камеру не только надзиратель, а и полковник Нагата-сан, начальник тюрьмы. Сам я стоял позади полковника. Когда узник увидел Нагату в парадной форме, он закрыл книгу, откинул одеяло и сел на койке. Полковник Нагата поздоровался с ним как положено по службе.

- Вы доктор Рихард Зорге? Родились 12 апреля 1895 года в Баку? – спросил его, как предписано, полковник.

Зорге встал, подтвердил эти данные.

- Доктор Зорге-сан, по приказу его превосходительства министра юстиции сообщаю вам, что сегодня состоится ваша казнь.

Нагата ждал реакцию осуждённого, но лицо Зорге оставалось спокойным, на нём не дрогнул ни один мускул, незаметно было никакого страха перед смертью. В высшей степени самообладание и хладнокровие Зорге произвело на нас глубочайшее впечатление, особенно на Нагату. Какое-то время стояли в оцепенении.

- Всё приготовлено, Зорге-сан, - сказал полковник. – Но я могу несколько повременить…

Узник же дал понять, что не нуждается в отсрочке.

- Зачем? – улыбнулся он. – Сегодня я и без того ничем лучшим не намеревался заниматься.

Как начальник тюрьмы, полковник Нагата ничего подобного раньше не слышал и не наблюдал, чтобы приговорённый к смерти с таким спокойствием и с такой готовностью встречал свой последний очень короткий путь от камеры до виселицы.

- Нужно ли вам время… для того, чтобы написать письмо или ещё что-то?..

Зорге покачал головой.

Белому осуждённому к смертной казни в Японии, в стране Восходящего Солнца, начальник тюрьмы предложил свидание с христианским священником.

- Зачем?.. Когда я стою и так перед высоким шефом!

Нагата слегка поклонился.

- Я не хотел бы вас торопить, Зорге-сан.

Выше на целую голову японца, Зорге ответил полковнику таким же, полным вежливости поклоном.

- Единственное, что я должен ещё сделать, - сказал Зорге, - так это поблагодарить вас и господ стражников за заботу обо мне, доверие и дружеское расположение, которое оказывалось мне в тюрьме его императорского величества.

Полковник Нагата воспринял эту признательность совершенно серьёзно и как вполне заслуженную. Со своей стороны пожелал ему всего хорошего на пути в другой мир.

- Очень любезно с вашей стороны, господин полковник, - ответил ему Зорге. – Я этим очень взволнован, только не знаю как это всё будет выглядеть, не останется ли это благим пожеланием?..

Нагата не вникал в существо этих слов.

- Доктор Зорге-сан, я сожалею, что было отвергнуто наше намерение обменять вас на наших людей. Мы даже пошли на уступку, предложили Советам обменять на одного нашего агента.

- Советам?.. – изменился доктор Зорге в лице.

- Естественно, вы же советский гражданин…

- Мне кажется, очень, очень мало вы просили за такого как я!

- Конечно, - согласился полковник. – Но ответ был отрицательным. Нет… Теперь ничего другого не остаётся как…

Зорге, плотно сжав губы, молчал…»

Рука моя останавливается. Откидываюсь на спинку стула, закрываю глаза. Проживаю минуту молчания Зорге. Стараюсь приглушить тупые удары сердца.

1088 дней он жил в каждодневном ожидании казни. Он приготовил себя к смерти. Для Отечества своего он сделал всё, что мог. Исполнил долг разведчика, гражданина, человека. В непреклонности своих убеждений он расставался с жизнью.

И тогда полковник Нагата произносит слова, которые потрясают сознание Зорге.

И Зорге, плотно сжав губы, молчит.

Понял ли он коварство японского полковника?..

«Нагата и другие присутствующие тоже молча ждали некоторое время в мрачной камере.

Наконец, приговорённый вскинул бодро голову, взглянул на нас.

- Чего мы ещё ждём, господин полковник? – спросил резко Зорге. – Идёмте!.. – шагнул он.

Молча наша небольшая группа пересекла тюремный двор, а потом без спешки вошли в другой, несколько больший. В нём, в дальнем углу, было невзрачное бетонное здание. С высоко поднятой головой Зорге прошёл в его узкую дверь.

Я был поражён, как будто мы вошли в храм в чисто японском стиле.

У алтаря стоял священник, буддист, в жёлтом одеянии. Губы его беззвучно шептали какую-то молитву, а пальцами он перебирал янтарные чётки.

Зорге поклонился священнику.

Тюремный комендант и его люди привыкли к тому, что смертнику здесь предоставляли последнюю паузу. Обычно она затягивалась. Зорге же показал головой. Что он не желает задерживаться у святыни.

Полковник Нагата пригласил его вежливым жестом обойти вокруг алтаря. Там, скрытая за высокой статуей божества, находилась дверь, уже раскрытая перед Зорге. Он переступил порог камеры смертников. Посередине её была виселица. Зорге без промедления подошёл под неё. Слева у двери стояли прокурор и судья, приговорившие его к смерти, справа – трое в тёмных кимоно и в чёрных масках. То были палачи. Они поспешили к Зорге, набросили ему на шею петлю. Наступила жуткая пауза.

- Можете вы ещё что-то заявить, доктор Зорге? – спросил полковник Нагата в соответствии с предписанным ритуалом.

Зорге обвёл нас всех глазами и громко рассмеялся.

… Видя, как посол Равенсбург изменился в лице, советник Кацука сказал:

- Я вас предупреждал…

Равенсбург молча закурил сигару.

… Слушать этот презрительный, дерзкий смех было ужасно…

Посол словно замер с сигарой во рту.

- К чёрту всё, что живёт на этой земле! – закричал Зорге так громко, что на его лбу обозначились вены.

В этот момент подбежали к нему палачи, быстро опоясали его верёвкой, надели на голову чёрный колпак, свисавший на плечи и отошли в сторону.

Нагата дал знак. Один из палачей потянул ручку на себя у стены. Послышался глухой шорох, под ногами Зорге раскрылся люк, и он сразу провалился в него…»

… Был 1944 год, ноябрь, седьмое число, пик войны Великой Отечественной. Гибли в сражениях сотни тысяч сынов Отечества. Как и Зорге, они отдавали свою жизнь за других, за тех, кто жил на общей их Родине.

Сотни тысяч гибнущих жизней там, и одна отнимаемая жизнь здесь. Могла одна жизнь невидимо раствориться среди сотен тысяч смертей? Могла.

И не растворилась. Мужеством самоотречённости высветила мужество и тех, других, кто сгорал в завершающих войну сражениях.

И всё-таки, в казни Зорге есть нечто, что не даёт утихнуть боли. Полковник Нагата не мог смириться с готовностью Зорге к смерти. С вежливостью страны Восходящего Солнца, с утончённостью восточного коварства, он перед казнью физической совершает над Зорге ещё и казнь духовную: он убивает в нём Веру в справедливость той жизни, за которую он шёл на смерть!

Ещё и ещё раз вчитываюсь в слова очевидца: Зорге благодарит полковника за благое пожелание на пути в другой мир, но полковник Нагата «… не вникал в сущность» его слов.

Он искал слова, которые пошатнули бы готовность Зорге к смерти. Такие слова он находит: «… Доктор Зорге-сан, я сожалею, что было отвергнуто наше намерение обменять вас на наших людей. Мы даже пошли на уступку (ещё один нажим!), предложили Советам обменять на одного нашего агента.

- Советам? – изменился доктор Зорге в лице. (Короткая вспышка Надежды и Веры!).

- Естественно, вы же советский гражданин.

- Мне кажется, очень, очень мало вы просили за такого как я. (За иронией Зорге ещё теплится Надежда).

- Конечно, - согласился полковник. Но ответ был отрицательным. Нет… Теперь ничего другого не остаётся как…

(Зорге, плотно сжав губы, молчит. Духовная казнь свершилась!).

«Наконец, приговорённый вскинул бодро голову, взглянул на нас.

- Чего мы ещё ждём, господин полковник? – спросил резко Зорге.- Идёмте! – шагнул он.»

(В себе зажал Зорге боль поверженной Веры).

На шею Зорге набросили петлю. Наступила жуткая пауза.

«Зорге обвёл нас всех глазами и громко рассмеялся. Слушать этот презрительный дерзкий смех было ужасно».

Презрение к физической смерти он бросил палачам в лицо. Но сознание преданной Веры, сжатое в душе, взорвалось последней отчаянной болью.

«- К чёрту всё, что живёт на этой земле! – закричал Зорге, так громко, что на его лбу обозначились вены…»

С этим страшным проклятием он оставил земную жизнь…

Не ждёт ли меня судьба Зорге? Помоги, Рихард, и мне выстоять перед приготовленной мне казнью!..»

О, МУДРЫЙ ДАНТ!

Из личных записей А..И. Полянина…
«О, мудрый Дант! Заговорил твоим я слогом.
Душа истерзана. В сомненье ум.
Глазам открылась низость тех.
Кто призван к возвышенью Духа.
Неужто человек не станет Человеком
И в веке нынешнем?
О том страшусь подумать.
Но то, что пережить пришлось,
Ввергает в мрачность мысль о Правде и Добре,
Жестоко вырывает из-под ног опору жизни.

Великий Дант! К тебе я обращаюсь.
Ты ведал все деяния людей при жизни их.
И по земным делам ты разместил когда-то живших
По мрачным кругам Ада.
Сопроводи в то подземелье!
Познать пришла пора, какие силы властвуют над теми,
Кто на земле достойно жил и верил,
Что род людской рождён не для корысти,
И Разум дан ему не для забавы.
Он, Разум, тварь возвёл до человека,
Способность дал творить Добро и Справедливость.
И вдруг он, Разум, обратился вспять?
Открой мне очи, дай понять, кто эти люди?
Ещё вчера улыбчивой гурьбой
От щедрости моей они питались.
И вот…

Земное время для меня остановилось.
Я погружаюсь в подземелья мрак.
Вокруг знакомцы давние. Но вглядываюсь,
И вижу в свете тусклом – всё изменилось.
В глазах – ни блеска прежних добрых чувств,
Зла торжество застыло в лицах,
В губах, злорадством искривлённых, ухмылки палачей.
Извечный выверт жизни:
Вчера ты Друг, сегодня Жертва.
Вчера внимал Хвалу, теперь прими Хулу.
Ведь тот, кто лобызал тебя вчера,
Благословлён оттуда, свыше.
И знает твёрдо: за грязную хулу, - любую! –
Перепадёт ему от властвующих ныне
Те тридцать сребреников, что получил Иуда,
Предав Христа.

Корысть всегда сильнее Духа
Для тех, кто ловит час удачи.
Что для таких Добро и Справедливость?
И что для них забота
О тех, кто рядом жил, иудиной улыбке веря?!.
Итак, знакомые всё лица. Стоят вокруг,
Как судьи инквизиции веков прошедших.
Всё человеческое изгнано из душ.
В рассудке лишь одно:
- Ату, его, отступника!
Не поклонился он тому, кто выше!
В костёр его!..
О, Дант! Как мог, я бился.
Я к чувствам человеческим взывал.
Они смеялись мне в лицо.
О справедливости кричал, -
Ответом дружный был призыв к расправе,
Никто не вспомнил о Добре,
И сил, потраченных на них, никто не вспомнил.
О том забыли все.

С презрением, со злом – о чём не мог помыслить прежде! –
Они кричали мне в лицо:
«Ты жить мешал нам!
Твоей мы помощи не знали!
Ты – лжеучитель, не творец.
Изгоем будешь ты отныне!»
Отвратной клеветой они старались
Толкнуть меня,
Что б я ушёл из Жизни…

Великий Дант! Предателей
Ты поместил в Седьмой круг Ада,
На дно, где никому из них не вымолить прощенья.
Неужто и земная наша жизнь
Становится подобной
Седьмому кругу Ада?!.
Что думать мне теперь о людях сих?
Казня меня, они стояли вкруг,
И видел я на волосатых их телах
Куски кабаньих шкур, наброшенных на плечи.
И было всё в пещере. Костёр горел,
Трещали сучья в нём.
Дым с потолка и стен сползал к ногам,
Глаза слезил, дыханье забивал.
И горько было сознавать, что Просвещённый век
Вдруг обернулся вспять,
Что жизнь сползла назад,
Во времена пещер,
Где властвовала только Сила и Корысть,
И волосатый люд
С кабаньей шкурой на плечах
Ещё не ведал милосердья…»