Идеалист

СКАЗКА-БЫЛЬ О БОЛЬШОМ НАРОДЕ…

− Дед, бывало, чтоб ты плакал?..

− Плакал? – Макар задумался. Вопрос внучонка показался вроде бы смешным, а что-то шевельнулось, казалось напрочь запрятанное в душе. Лежали они в приглянувшемся им месте, на печи, где Макар Константинович теплом успокаивал перебитые на войне косточки, теперь частенько, к погоде, и не к погоде ноющие. Внучонок, Борькин сын, и тоже Борька. Время-то, время, так и летит, словно под гору: давно ли Борька-сын, вот так же жался к нему на плечи, и на тебе! – уже внучоночек под боком!..

Борька только и ждал, когда дед, сдержанно покряхтывая, полезет на печь. Тут же взбирался, пристраивался рядом, начинал выспрашиватьдопытывать, вбирал дедов сказ в свой жадный до всего умишко. Добрался до того, до чего сам Макар и мысли свои не допускал!..

− Нет, Борька. Такого вроде бы не случалось… Впрочем, раз было. Было, Борь. Но это в войну. И не от боли. От обиды…

− Кто обидел-то?

− Кто обидел? Наверное, Борь, война. Когда сила на силу. Тут всё понятно, тут в открытую – кто кого. Когда же изводить начинают коварством, хитростями разными, тут уж другая война получается. При таком обороте ухо держи востро! Иначе и сила не спасёт.

Вот, когда это самое фашистское коварство учуялось, всем нам, на войну попавшим, тоже пришлось ловчиться, хитростью на хитрость отвечать. Так вот и случилось: попал я в такое положение, когда моему слову веры не оказалось…

− Как же так, деда? Тебе – и не поверили?!.

− Да, вот, так, Борька, не поверили. Потом-то понятным стало. Сколькими жизнями мы поплатились за нрав свой доверчивый! Но это потом понятным стало. А в ту пору про коварство мы ещё не знали.

Макар примолк: видать и ему не всякое в охотку вспоминалось.

− Ну, чего ты, деда? Сказывай!

− Не лёгкий разговор затеяли мы, Борька!

− Пусть не лёгкий. Сказывай!..

Макар пересилил неохочую память, заговорил, притишив голос, чтоб не слыхать было в горенке, где в дневной усталости прикорнула на кровати Васёна.

− Было это после смертного боя, что случился под одной деревушкой на земле смоленской. Меня, считай уж неживого, всё ж вытащили, выходили добрые люди. И когда осилился, пошёл в леса партизан искать. Немцы уж далеко, под Москву подобрались. Надежда одна была – на партизан. Думал с ними довоевать до победного конца. Не день, не два по лесам блуждал. На одном хуторке сошёлся с другим солдатом, что из окружения выбирался. Тоже в надежде был на партизан. Вместе пошли по лесам. Наткнулись-таки на дозор. Привели нас в лагерь партизанский. Да заместо радости такой оборот получился, какого и в уме не держали! Пришли к своим, не похлёбку хлебать – от ворога землю родную отбивать. А веры нам ничуть! Командир, комиссар допытываются: кто, откуда, как тут, в лесах оказались? И вместе, и порознь расспрашивают. Хмурятся. Чуем – ни единому слову не верят! Ночь в землянке, под караулом продержали. А поутру… - Голос Макара пресёкся, притаился и Борька. Макар справился, заговорил ещё тише:

− Поутру вывели нас на бугор, поставили перед ямой уже выкопанной. Народ партизанский в полукруг собрали. Как ворогов нас обозревают. Командир, комиссар тут же, за каждым нашим взглядом, каждым движением следят. Комиссар бумагу из планшета достал, читает. Оказывается, мы не солдаты армии советской, а презренные трусы, к фашистам в услужение перекинувшиеся. Оказывается, под видом солдат, из окружения выходящих, заброшены в отряд, чтоб в нужный момент партизан предать…

Читает комиссар, будто ножом в самое сердце бьёт. И ни молвы нам в оправданье! Слышим последние слова: приговариваются к расстрелу…

Такое вот положение Борька: свои же, родные, и – против нас!..

Вышли два бойца с карабинами, затворами передёрнули, изготовились убрать нас из жизни.

По какому такому побуждению и теперь не ведаю, но подумалось в ту минуту не о том, что вот сейчас случится. А что после будет. На мне шинелишка, считай, почти новая была. Добрые люди из той деревушки Речицы где-то раздобыли. Надели, когда в леса провожали. И представились мне в той шинелишке дыры от пуль. Ведь кому-то достанется! Кто-то носить будет!.. Скинул я шинелишку, сложил у ног. Говорю: «Может, сгодиться кому». Встал перед стрелками. Гляжу поверх леса на небушко светлое, такое же, как над Семигорьем нашим. Напарник ладонь мою нащупал, сжал прощально. Не сказать, как горько сделалось от того, что свои же своим не поверили!.. От горечи несносимой в глазах горячо стало. Слеза, чую, по щеке небритой покатилась…

Борька заворочался, засопел, плотнее прижался, шёпотом спросил:

− И что?..

− Потом уж командир признался: «Слеза спасла тебя, солдат. Вражина перед смертью либо дрожит, либо злобой заходится. А слеза – это от обиды. Значит, свой, ежели в обиде…». И комиссар повинился: «Извини, земляк, - сказал, - время такое: вынуждены смертью верность Родине проверять…»

− Что потом-то?..

− Что потом? С напарником в партизанах отвоевали. Потом на Большую землю перебросили – танкисты надобны были…

− А ты, дедка, герой! – убеждённо сказал Борька. Макар погладил внучонка по таким же мягким, как у отца, как у Васёнки, волосам, ответил сдержанно:

− Не в геройстве, Борька, дело. Великую победу сотворили – страну от ворога оберегли. Лад своей жизни сохранили. Думали, так оно навек. Да в вере своей ошиблись. Был лад, пошёл разлад. И всю-то пролитую нашу кровушку против нас же оборотили… - Макар сказал это тяжко, самому себе сказал. Хотел прикрыть малого, чтоб от дедовой горечи в свой сон ушёл, да Борька запротестовал: сбросил одеяльце, сказал, не смирившись:

− Ещё про себя расскажи, деда!..

− В другой раз, Борька. Может чего вспомнится.

− Тогда сказку расскажи деда!..

− Сказки, Борька, давно все сказаны. Добрые были сказки. Нынче вот добрых сказок не слыхать…

− А ты расскажи те, что были.

− Те в книжках прописаны, сам почитаешь. Разве что-то вроде сказки, рассказать?..

Борька, довольный согласием деда, устроился поудобнее, приготовился слушать. Макар тоже лёг повыше на подушку, закинул руки за голову. Начал сказывать в задумчивости:

− Не так уж в годах давних, когда папка твой был ещё таким, как ты, жил на земле бо-ольшой народ. Такой большой, что ежели соединить всех в одного человека, то голова была бы у него в вечной шапке ледяной. Ноги омывались бы двумя тёплыми морями, а руки, когда б он раскинул их да ударил в ладони, подняли бы крутые волны ещё в далёких друг от друга океанах. И жил тот народ в труде, в согласии: пахал-сеял, хлебушек собиралзапасал, в праздники песни душевные певал. Заводы ставил, где надобность была, города вокруг заводов собирал. Края дальние дорогами соединял.

Соседей не обижал, и себя в обиду не давал. Миром жил, по справедливости. Старого и малого кормил, одежду ткал-шил, всякие машины делал, чтоб ездить, летать – на всё разума хватало! Детишек всех, что в городах, деревнях нарождались, в школах учил, к жизни справедливой готовил. И жил тот народ в безбедности, в добрых домах, в хлебном довольстве, в ладу с жёнами, землёй, друг с другом. Нравом добрый был, к тому ж доверчив, - кто на недостаток какой пожалуется. Тут же отзовётся, рубашку с себя скинет, отдаст.

Всё бы в лад. Да земля-то широка. Люду разного повсюду расселилось. Среди прочих обнаружился и особый, хваткий люд, что богатство выше добра, выше справедливости поставил. А кто богатство хоть раз под себя подгрёб, тот всякий удерж теряет, - что ни узрит, всё под себя гребёт! Да ещё власть прихватывает. Чтоб силой держать то, что подгрёб!

Вот и угнездился среди море - океанов особый жадный люд. Люто невзлюбил он большой народ за то, что тот по справедливости жил, и богатства, что у него были, общими сделал. Никому в том народе не давали отдельно от всех богатеть, каждый свою справедливую долю имел.

У океанского люда как: ежели не по-ихнему, значит, пригнуть того надобно, на колени поставить.

Испробовали войной на большой народ идти, не получилось. У большого народа и сила в защите оказалась большая. Размахнулся, да так ответил, что полвека по всем землям аукалось!

Тогда решили народ тот непокорный коварством извести.

Всякий, кто излишек в богатстве обрёл, услужников себе закупает. И закупленные эти услужники много годов думали и напридумали наслать на землю, где большой народ жил, дурные ветры, вредные дожди и снега. И стали от этой напридуманной вредности рождаться в здоровом народе эти самые, как их, мутанты.

− Мустанги, дед?..

− Нет, мустанги – это лошади дикие. А это мутанты, уродцы, оборотни по-нашему. Мутанты-оборотни эти приноровились запускать в свой же народ этакие ввёртливые микробы. Залезет такой микроб под череп и начинает изгрызать все светлые думы, которые делали народ единым и сильным. Светлые думы изгрызает, а чёрные думы напускает. И получилось так, что стали люди злобиться друг на друга, каждый собой озаботился, напрочь позабыл, как все вместе жизнь общую обустраивали. Микроб тот умственный и разобщил большой народ, разум затуманил, склонил чужим речам покоряться.

Что ни скажут оборотни, в народе головой согласно кивают. Скажут ему: вы не так, как надо жили! Головами в ответ кивают: да, не так, не так… скажут: плохо было, когда на государство работали! Обманывало государство вас, за работу плохо платило, плохо кормило, лечило, дома плохие строили! И люди, тем микробом попорченные, опять головами кивают: да, плохо, ой, плохо было, заботы о нас никакой не было!

А теперь, говорят им, каждый на себя работать будет. Заводы, землю мы приберём, и что вы наработаете на земле ли, на заводе, сполна на руки от нас получите. И что получите на себя всё тратить будете: хоть пей, хоть гуляй, хоть портки заграничные покупай! Свобода тебе полная, когда ты на хозяина работаешь. Никаких тебе окоротов, ни от секретарей партийных, ни от жен, ни от детей: пей, гуляй, помни – однова живём!..

И опять люди головами согласно кивали: да-да, на хозяина лучше работать. Не надобно ни землёй, ни заводами озабочиваться. Только работай да денежки в карман клади. Хозяин сам пусть о земле да заводах печалится. Мы свою выгоду понимаем!..

Так вот и стал жить тот народ с умом затемнённым да с сердцем пустым. Живёт-живёт, а ни гульбы, ни песен ни в какой стороне не слыхать. Помирать стало легко, а жить – не можется. Хозяину в ножки не поклонишься – ни хлеба тебе, ни денежек на пропитание.

Глядеть стали: что же там, наверху, где эти самые мутанты-оборотни обосновались? Глядят, глаза протирают: боже ж ты мой! Там-то что за райская жизнь! Ничуть на жизнь народную не похожая!

Сгрудились эти самые хитроумные вкруг огромадного стола, что обернулся скатертью-самобранкой от прошлых трудов народных. Сидят, деньги по своим карманам распихивают, да в жадности блины пожирают. Да не просто блины: на блин икру мажут, ещё блином придавливают. Сверху сметаной обливают, да последний блин ещё мёдом сдабривают. Рты-то у них, что ковши экскаваторные, хапнут и не видать, что гору блинов зараз умыкнули.

Борька судорожно вздохнул.

− Ты что? – спросил Макар.

− Вкусно, наверное…

− Кому вкусно, а кому сушь во рту. Так вот и обосновались эти мутанты-оборотни. Во власть вошли. Народ сверху обозревают. Подумывают, как бы ещё ниже е земле пригнуть? Помнят, гордым, великим был когда-то! Прикидывают, как, где ещё поджать, чтоб покорность всеобщая была.